XVIII. Божья кара
Нежданная страшная напасть явилась на землю Новгородскую. Разверзлись хляби небесные, и лили, и лили дожди беспрерывные. Август месяц — самое время хлеба жать. А где ж тут? Все выполоскано, вымочено дождями до последней былинки. Разлились реки-озера, поглотив поля и нивы. Ровно сто лет минуло, когда такая ж беда постигла новгородцев, никого уже нет в живых с того времени, но летопись сообщает страшное: «…бысть глад велик».
Вспомнил кто-то последние слова старого волхва, сожженного на Дворище: «…залиться вам слезами нашими». И поползло, полетело по улицам: «Волхвы мстят, надо прощения просить, надо ублаговолить их души невинные». И уж запамятовали, что судили их всем миром на вече. Ищут того, кто сжигал их. Купчик какой-то мордастенький вкруг сруба с палкой горящей бегал. Найти его. Узнать. Кто хорошо видел его, кто помнит? Ищите.
Нашли. Живет на Варяжской, воском торгует. Схватили, повязали, потащили на Великий мост. Сбросили в Волхов, вспученный, бурлящий.
Но и это не помогло, дожди хлестали, казалось, еще пуще.
Сгубила вода урожай нынешний, и уж кажется — не быть ему и в грядущее лето — пахать и сеять возможности нет: дожди, дожди. Все под водой скрыто.
Во всех церквах новгородских молятся, просят всевышнего смиловаться, бьются истово лбами в поклонах: «Господи, прости! Господи, помилуй!»
Захудал, захирел знаменитый торг новгородский. Цены как бешеные вверх скачут. Озверели люди от голода, забыли и бога и души свои.
Именно по этой причине запретил кормилец княжичам из Городища выезжать и, чтобы занять их, натащил в светелку груды книг великомудрых. Читают княжичи, ума набираются. Немец рыжий, которого дразнят Майнгот за его увлечение сим восклицанием, учит их говорить и писать по-немецки, велит меж собою разговоры вести на немецком. Долговязый швед по-свейски их учит. Маленький кривоногий татарин Темир обучает татарскому, налегая более всего на слово «дай» — «бер». Кормилец давно бы выгнал такого горе-учителя, да негде другого взять. Вот и кормится Темир около княжичей своим «дай клеб», «дай мяс», и это в то время, когда люди не с такими головами от голода мрут.
Начались грабежи и убийства в Новгороде. В одну из темных промозглых ночей дошло дело и до Городища: украли стог прошлогоднего сена. Узнав утром об этом от конюших, Федор Данилович вызвал старшего дружинника-сторожа.
— Охранение усиль вдвое-втрое. Воинам накажи: при захвате татя ночью убивать на месте, как «Русская Правда» позволяет. До свету дневного держать живым не сметь, дабы не возиться потом с судом — нет на то ни часу времени.
Судья Яким, уехавший с отрядом для сбора дани, вскоре воротился ни с чем. Веси опустели, смерды вымерли или разбежались в страхе перед голодной смертью.
А дожди продолжали лить, не переставая, хотя по времени давно пора было снегу лечь.
Голодный, измученный город бурлил, ища без устали виновного в этой напасти. Бояре пустили слух в народе, что-де гневается бог из-за архиепископа Арсения, водворившегося в Софии за мзду князю Ярославу. Этим они думали два дела сделать: устранить из Софии сторонника Ярослава и свалить вину на князя же.
Разъяренная толпа с ревом ворвалась на владычный двор. Служки, приставленные оберегать покой и жизнь владыки, со страху разбежались, попрятались. Толпа устремилась внутрь владычных палат. Все туда войти не смогли, а поэтому сгрудились внизу у крыльца, требуя архиепископа.
И вскоре владыка Арсений был выволочен за шиворот из покоев.
— Почто сел неправильно?!
— Зачем бога обманыва-ал?!
— Сколь отвалил князю? Отвечай миру, нечестивец!
Все это вопила толпа, требуя ответа и не слыша его.
И худо бы пришлось Арсению, ой худо, если б не крикнул кто-то из палат:
— Братья-я, в трапезной брашна-а-а!
Обезумела голодная толпа, заслыша такое. Ринулись, давя друг друга, по крыльцу в палаты. Зазвенели где-то, посыпались стекла венецианские. Затрещало крыльцо под напором сотен ног, соломинками хрустнули поручни. Посыпались люди горохом с крыльца на землю, и с ними вместе владыка Арсений упал. Благо, владыка наверху оказался, не ушибся нисколько. Вскочил — и бежать к единственной надежде и спасению — к собору святой Софии.
Толпе уже не до Арсения было, каждый норовил прорваться в трапезную и поживиться съестным.
Арсений вбежал в храм и велел пономарю, встретившему его:
— Запри все двери.
На Городище о свержении Арсения узнали в тот же день. Сбыслав, ездивший в город по поручению Якима, воротился на взмыленном коне и принес эту весть.
— Надо спасать старика, — сказал Александр и, не услыша ответа, спросил: — Федор Данилович?
— Ась, — отозвался кормилец.
— Я говорю, надо ехать за владыкой. Чай, он поспешитель наш и в беде ныне пребывает.
— Какой он теперь поспешитель, коли сана и стола лишен.
— Я не позволю предавать союзника лишь за то, что он слаб ныне! — закричал Александр.
— И верно, — поддержал Федор. — Грех ведь на душу возьмем.
Поддержка брата еще более воодушевила Александра.
— Сбыслав! — окликнул он повелительно. — Тридцать гридней в полном вооружении немедля на конь! Едем к Софии.
Услыхав это, кормилец решительно запротестовал:
— На ночь глядя! Не пущу, Ярославич! Не пущу.
— А кто здесь наместник? Ты или я?
— Вы, вы наместники оба, но коли с вами что, упаси бог, стрясется, князь с меня шкуру спустит.
Кормильца неожиданно и Сбыслав подцержал:
— А и верно, княже, зачем тебе самому ночью в загон бежать? Ты ж, чай, не збродень. А мы налетим, выкрадем старика да и представим тебе.
— Вот-вот, — обрадовался кормилец. — Никто и помыслить не должен, что Арсения мы выручили. Эдак и на Городище толпу накличем.
Отряд возвратился с Арсением около полуночи. Федор давно ушел спать. В сенях остались лишь Александр с кормильцем да Ратмир. Чтобы скоротать томительные ночные часы ожидания, княжич с Ратмиром играли в шашки, придвинув единственную горящую свечу к доске.
Арсений вошел скорым шагом в сопровождении Сбыслава и Якима. Ряса его была мокрой и пахла конским потом. Он направился сразу к столу. Александр поднялся навстречу старцу.
— Спаси бог тебя, дитя мое, — взволнованно молвил Арсений, целуя Александра в лоб. — Спасибо за твою великую душу. Стану денно и нощно молиться за тебя не чина ради, а любви искренней. Ибо подал ты тонущему не соломинку, а руку крепкую, и не владыке уж, но человеку.
— Разболакайся, отец святой, — пригласил Александр. — Я велю брашна подать.
— Нет, нет, — решительно отказался Арсений. — Я был бы последним скотом, коли б позволил себе остаться под этой благословенной крышей.
— Но почему? — удивился княжич.
— Чернь, жаждущая крови моей, может заутре здесь быть. А это страшно, дитя мое. И не за себя уж теперь боюсь я, не за себя.
— Да, да, — вмешался кормилец, — владыка мудро молвит. Здесь ему нельзя оставаться.
— Но у нас дружина, — возразил княжич, — велю изготовиться к бою.
— Боже упаси, Александр Ярославич, поднимать меч на христиан, — Арсений воздел руки вверх. — Боже упаси! Они безумны от глада, терзающего их. Не бог, но нечистый движет ими. Заклинаю тебя вседержителем, не смей обнажать меч на них, не смей!
— Но куда же ты тогда? — спросил Александр.
— Утеку на Хутынь, запрусь в келью свою. Они заутре туда явятся. София не может оставаться без владыки. Прибегут за Антонием, его вознесут опять. Но не завидую я его участи теперь, ох не завидую. Сидеть на владычном столе средь безумных, что может быть, ужаснее?
Арсений схватил кормильца за локоть, отвел к столу, заговорил с жаром:
— Увози княжичей, Федор, увози от греха. Бояре в любой миг толпу на вас натравят.
— Не могу, святой отец. Князь в грамотах заклинает: сидеть.
Александр услышал спор между кормильцем и Арсением.
— Святой отец, не трать время. Мы никуда не поедем.
Арсений подошел к Александру.
— Но почему?
— Позор князю, бегущему от беды и бросающему свой народ в ней.
— Но ты же еще не князь, сын мой.
Александр вскинул подбородок, сверкнул очами по-отцовски:
— Я наместник и… княжич.
Арсений какое-то мгновение смотрел на гордого отрока, потом схватил его руку, заговорил жарко и искренне:
— Прости. Прости, Александр Ярославич, старого грешника… Ты, сын мой, чист и мудр в помыслах своих. Будь же всегда чист и честен, не токмо пред народом, но и пред собой. И будешь силен этой правдой. Не в силе бог, но в правде. Запомни, дитя мое, в правде.
Арсений перекрестил мальчика, резко повернулся и пошел к выходу.
— Я провожу тебя, отец, — вызвался Сбыслав, стоявший у двери. Арсений вышел, ничего не ответив.
— Да, да, проводи, — приказал Александр. — Проводи до самого Хутынского монастыря. Возьми с собой отроков.
Александр подошел к столу и задумчиво стал смотреть на огонь свечи.
— «Не в силе бог, но в правде», — повторил он с расстановкой и обернулся к окну, где стоял кормилец. — Что он хотел этим сказать? А? Данилыч?
— Только то, что сам сел на владычный стол неправдой, в чем и слабость свою узрел. М-да, звали старца на честь, посадили на печь. Идем-ка, Ярославич, почивать. Федор-то, чай, седьмой сон досматривает.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |