XXXVI. Число
У бондаря Ивашки Якунова семейство немалое. Детей — семеро по лавкам, мал мала меньше, только у горшка с кашей и умели работать. Спасибо, два брата — Яким и Олфим — с ним еще жили, от зари до зари из бондарни не вылазили, бочки да кадушки ладили. Да еще отец их, хоть и старый уж, но с клепками управлялся не хуже молодого, да сам Ивашка. В восемь-то рук славно работалось. Однако все, что нарабатывали они, как в прорву проваливалось. Еще бы, за столом-то в горшок за щами тринадцать ложек тянулось. Едоков многовато было. Старый отец нет-нет да попрекал Ивашку:
— Ты б, сыне, лепше боле кадей ладил, чем энтих чадей. Грянет час, самого съедят.
И накаркал.
Когда провопили на вече «дать число» татарам, понял Ивашка, что ему самое верное — повеситься. Как ни крути — тринадцать гривен взять неоткуда. Разве что продать избу вместе с бондарней и все, что впрок наработано. Поздно вечером, уложив ораву, сидели семьей у печи, не остывшей от дневных трудов. Сидели в темноте, думали, как быть, что делать…
Старуха мать всхлипывала в закуте:
— Хосподи, и что ж ты не прибрал меня ране? Како бы облехченье сыночку мому.
— Помолчи, мать, — осаживал старуху Ивашка, но не из жалости, а оттого, что бередила сокровенное: «В самом деле, померла б, вот гривну бы и скостила нам. Зажилась, старая, чужого веку прихватила».
— А вот Прокша Лагутин своих сынков в весь отправил, дабы схоронились там, пока численники не уедут, — сказал отец. — Може, и нам Якима с Олфимом спровадить куда?
— У Лагутина веска своя, а наши куда денутся? Волкам на закусь? И потом, татаре тож не дураки, увидят, сколь в бондарне наработано, сразу смекнут.
— Эт верно, — вздыхал, почесываясь, отец. — Може, мелюзгу куда деть, пока татаре будут на подворье шарить? А?
— А куда их? В кадки? — рассердился Ивашка и тут же сообразил: «А ведь верно. А если и впрямь в кадки?»
Поперву, обрадовавшись придумке хитрой, решили всех семерых по кадям растолкать, благо наделано их было более дюжины. Потом, пораздумав, поняли — негоже всех прятать. Узрев хозяйку, численники сразу смекнут: рожала баба, а где дети?
Поутру, едва заслыша о татарах, попрятали в кади четверых старших, наказав сидеть мышками и носа не высовывать, пока мать не скличет. В суматохе ожидания Ивашка прикинул в уме, что вместо тринадцати гривен теперь девять насчитают. Но, боже мой, где ж и эти брать?! И в самый последний миг, когда в калитку должны вот-вот татары стукнуть, выскочил трехлетний Мишка на двор, до ветру приспичило мальцу. Ивашка, недолго думая, поймал сынишку, затащил в бондарню, сунул под крайнюю кадь, наказал тихо:
— Нишкни. Татарин услышит, в мешок заберет.
Мишка притих, затаился. Теперь, стало быть, насчитают восемь душ.
Численников явилось двое, и не одни — с сотским. Якуновы растерялись: ведь сотский-то знал, сколько детей у них. Неужто выдаст? Ивашка мигнул отцу, тот скинул шапку перед сотским:
— Добрый день, Давыжа Мишинич, може, глянешь, каку мы те кадь под рожь сгоношили?
Сотский удивился — никакой кади он не заказывал, — но смолчал, слава богу, видимо, догадался о причине столь щедрого подарка.
— За кадь спасибо, соседи, но ныне не о том забота. Все в избу ступайте, вас считать будут.
Численники в зеленых кафтанах, с кривыми саблями на боку в избу первыми прошли. Один из них сел к столу, развернул пергамент, чернильницу бронзовую открыл, достал писало.
— Кто хозяин? Как кличут?
— Это я, — отозвался Ивашка. — Нас всех Якуновыми прозывают. Я, значит, Иван Якунов.
Татарин быстро вписал Ивашку в пергамент, поднял глаза на старика.
— Это твоя отеца?
— Да, да, — подтвердил Ивашка.
Татарин сделал черточку в пергаменте, взглянул на старуху.
— Это наша мать, — опередил его вопрос Ивашка. — А это моя жена… Это братья… Как звать их — надо?
— Не надо. Хозяин есть, и ладно. Остальные палочка пишем, и все.
Пока один татарин писал, второй в это время, словно кошка, ходил по избе, присматриваясь ко всему, прислушиваясь и будто принюхиваясь.
«Неужто догадывается поганый пес? — подумал Ивашка и вдруг увидел на подоконнице (сердце от страха оборвалось!)… ложки, все тринадцать. — Господи, неужто узрел уж?!»
Ивашка подвинулся бочком, чтоб хоть как-то окно заслонить.
Переписав присутствующих, татарин-численник спросил:
— Рабы есть у тебя?
— Рабов нет. Себя б прокормить, где уж нам рабов покупать, — отвечал Ивашка, начиная успокаиваться.
Завороженные писалом, рисовавшим на пергаменте их души, Якуновы не заметили, как исчез из избы второй татарин.
И вдруг со двора донесся душераздирающий визг ребенка. Ивашка опрометью выскочил из избы. За ним бросились остальные. У распахнутых дверей бондарни стоял татарин и, потрясая несчастным Мишкой, как тряпкой, кричал злорадно:
— А эта чья щенка?! А?!
Ребенок, напуганный до полусмерти, визжал и дрыгал ножками.
В два прыжка Ивашка подскочил к колоде, выдернул топор.
— А ну, харя немытая, оставь дите! — гневно крикнул он и со злой решимостью кинулся на татарина.
Все произошло быстро, в какие-то мгновения. Мишка, отброшенный татарином, улетел под плетень, сверкнула сабля, и вот уж Ивашка, подгибая ноги, с коротким стоном повалился наземь. А татарин стоял, держа пред собой обнаженную саблю, по-звериному щерил редкие зубы, как бы спрашивая: кто следующий?
— Убили-и-и! — заголосила Ивашкина жена и побежала к воротам. — Ивашку убили-и-и!..
— Ты что ж натворил? — сказал сотский в растерянности. — Ты ж кормильца убил, окаянный!
— Хватайте этого! — закричал Ивашкин отец, заметив краем глаза, как и стоящий с ним рядом татарин потянулся к эфесу сабли. — Яким, Олфим, хватайте!
Братья навалились на численника, опрокинули навзничь, душить начали. Второй, что убил Ивашку, размахивая саблей, кинулся на выручку товарищу.
И сотский, смекнув, чем это кончится, выхватил меч и встретил им струистую саблю.
— Ку-уда, нехристь!
Нет, сотский не хотел убивать его, он думал лишь заслонить безоружных Якуновых.
Но в это время в ворота ворвались оружные люди, сбежавшиеся на призыв женщины. И татарин, поняв, что это конец, с визгом двинулся им навстречу. Навстречу своей смерти.
Вечером на Городище стало известно — в городе перебито более десяти численников. Избиение началось в Давыжевой сотне и, как огонь, перекинулось на соседние улицы.
Главный численник Касачик разгневанный явился в сени к великому князю, только что воротившемуся из Владимира.
— Кто хозяин города?! — вскричал он. — Ты или чернь?
— Зачем кричишь, Касачик? Делу криком не поможешь. Я сам скорблю о случившемся.
Но Касачик — это не Бецик-Берке, он скор в решениях и неумолим.
— Я немедля отъезжаю к хану, этому городу лишь рать нужна, — заявил он твердо.
— Ну что ж, — вздохнул князь. — Твоя воля. Но давай завтра соберем вече, и ты всем скажешь об этом со степени. Сам.
— Ты хочешь и моей смерти, Александр?
— Нет. На вече тебя никто пальцем не тронет, Касачик. Я отвечаю за твою жизнь.
— В твоей стране никто ни за что не отвечает. Твоей стране нужна железная рука хана.
— Мы уже под этой рукой, Касачик. У меня же ханский ярлык на княженье. Что делать? Кому нравится отдавать? Все брать только любят, и твой народ тоже.
— Мой народ — победитель, — гордо заметил Касачик. — И поэтому берет по праву победителя.
— Верно. Я знаю. Поэтому плачу и Новгород заставлю. Потерпи.
— Но как терпеть? Моих людей убивают.
— Больше не будут убивать.
Великий князь ошибся. Уже на следующее утро у гридницы, где жили численники, было обнаружено два убитых татарина. Кто-то, опьяненный дневными «победами» над численниками, пробрался ночью на Городище и, подкараулив, зарезал еще двух татар.
Александр тут же вызвал к себе посадника с тысяцким Жирославом и, бледнея от гнева, сказал:
— Ставьте сторожей на Городище. Некого? Сами сторожите. Но если убьют хоть одного численника, сниму вам головы. Слышите? Своими головами будете мне отвечать за них.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |