В.А. Кучкин. Монголо-татарское иго в освещении древнерусских книжников (ХIII - первая четверть ХIV в.)

Поздней осенью 1237 г. на Рязанское княжество, представлявшее собой юго-восточную окраину русских земель, обрушились полчища монголо-татар. Для Руси они уже не были "языци незнаеми, их же добре никто же не весть" , которые а 1223 Г. на р.Калке нанесли страшное поражение соединениям русско-половецким силам. В 30-ые гг. Древнерусские люди уже знали о монголо-татарах, знали об их агрессивности, беспощадности и жестокости и с беспокойством следили за военными успехами чингизидов в Восточной Европе.

Неслучайно во владимирском летописании отмечались разгром ими саксинов и половцев, а также сторожевых отрядов волжских булгар у р.Яика в 1229 г. , зимовка войск Батыя перед походом на столицу Волжской Булгарии Великий город в 1232 г. , наконец, завоевание Булгарского государства в 1236 г. До 20-х гг. ХШ в. сведения о взаимоотношениях волжских булгар со своими восточными и южными соседями не попадали на страницы русских летописей. Включение таких известий в древнерусские исторические сочинения после Калкской битвы 1223 г. свидетельствует не только о том, что на Руси следили за приближением монголо-татарской грозы, но и косвенно о том, что русские князья готовились к отпору завоевателям. Это, видимо, учитывали и сами монголо-татары. На поход против Руси они отважились лишь год спустя после покорения ими Волжской Булгарии.

Высокое умение сражаться, подавление превосходящими силами вооруженного сопротивления, поразительная жестокость к побежденным, редкое коварство при дипломатических переговорах позволили монголо-татарам в течение 1237-1240 гг. подчинить себе большинство древнерусских княжеств. Над Русью на долгие времена опустилась ночь чужеземного господства. Оно выражалось в политическом верховенстве сначала каракорумских. а позднее сарайских ханов, утверждавших Особыми ярлыками русских князей на их столах, существовании на Руси в течение нескольких десятилетий ХШ в. монголо-татарской администрации (баскаков), в систематическом взимании с населения завоеванных русских княжеств "выхода" (хараджа), называвшегося также ордынской данью и составлявшего сумму в несколько тысяч рублей ежегодно - сумму громадную по тем временам, в военной повинности русского на селения, вынуждавшегося участвовать в милитаристских акциях Орды. Оно выражалось также в частых "ратях" монголо-татарских феодалов против подвластных им русских земель, сопровождавшихся убийством или угоном в рабство населения, ограблением оставшихся в живых, разрушениями и пожарами городов и сел. "Монгольские татары, - писал К. Маркс, - установили режим систематического террора, разорение и массовые убийства стали обычным явлением".

Во многих памятниках русской литературы, публицистики, средневековой историографии показ взаимоотношений с завоевателями, характеристика и оценка ига на долгий период стали самыми жгучими, самыми актуальными темами. Правда, степень злободневности этой темы у различных древнерусских книжников была разной. Это обусловливалось рядом обстоятельств: писалось то или иное произведение очевидцем событий или только по слухам, создавалось ли оно в центре, который монголо-татары так и не сумели подчинить себе, или в месте, находившемся под контролем Орды, принадлежали ли описываемые события перу современника или позднейшего сочинителя.

Чтобы выяснить действительное отношение древнерусских книжников к иноземному игу, необходимо учитывать перечисленные и подобные им нюансы при анализе произведений этих книжников. Такие произведения появляются вскоре после установления ордынского господства над русскими землями. Этим определяются начальные хронологические рамки исследования. Конечные - примерно 20-ми гг. ХIV в., знаменовавшими определенный этап в развитии древнерусских антиордынских политических концепций и русско-ордынских отношений вообще, когда после подавления восстания 1327 г. в Тверском княжестве Орда на протяжении более чем 40 лет не предпринимала значительных военных акций против русских земель.

Последними русскими княжествами, покоренными Батыем в 1240 г., были Владимиро-Волынское и Галицкое. Хотя их стольные города были разрушены, но некоторые центры сохранились. Монголо-татары так и не смогли сломить их сопротивления.

Через некоторое время в Галицком княжестве восстанавливается летописание, по которому и можно судить об отношении галицких книжников к ордынскому игу. Летописание это сохранилось в составе Ипатьевской летописи. События ХШ века, в том числе связанные с монголо-татарами, изложены в этом памятнике по двум основным источникам: помимо галицкой летописи еще и по волынской летописи. Согласно существующему в литературе мнению, галицкая летопись кончалась где-то на описании событий конца 50-х - начала 60-х годов ХШ столетия? С этого времени и до конца Ипатьевская летопись следовала своему волынскому источнику. Однако не все оценки монголо-татарского ига, имеющиеся в Ипатьевской летописи, могут быть отнесены к указанным двум главным ее источникам. Некоторые фразы, читающиеся В заключительной части Ипатьевской летописи, имеют поздний характер: "тогда бо бяхоу вси князи в воли в тотарьскои", "тогда бо бяхоуть князи Роусции в воли татарьскои", "тогда же бяхоу вси князи в неволь татарьскои" , "тогда бяхоуть вси князи Роусции в воли татарьскои, покорени гневомъ божиимъ". Так объяснялось участие русских князей в походах, предпринимавшихся ханами Ногаем и Телегубой.

Стереотипность приведенных фраз, указание на ранее существовавшие отношения ("тогда бо бяхуть...") между Ордой и русскими князьями заставляют видеть здесь вставки, сделанные, вероятно, между концом ХШ и первой четвертью ХУ века.

Кстати, последняя фраза содержит типичное для средневековых религиозных воззрений объяснение того, почему русские князья подпали под власть иноземцев ("покорени гньвомъ божиимъ). Однако рассуждение это позднее. Для выяснения действительного характера отношений к монголо-татарам в Галицкой Руси необходимо проанализировать галицкий источник Ипатьевской летописи.

Основное место среди рассказов о монголо-татарах в галицкой части Ипатьевской летописи занимает описание нашествия Батыя. нашествие рисуется как тяжелое бедствие для всей Русской земли. Где силой, а где и обманом ("на льсти") захватывали монголо-татары русские города, безжалостно из бивали население, не щадили даже детей "отъ отрочатъ до сосоущих млеко". Монголо-татары в этом описании названы "безбожными измаилтянами", "безбожными агарянами", "нечестивыми"", "безбожными", монгольский полководец Бурундай - "безаконьнымъ" , а сам "нечестивый" хан Батый сравнивался со свирепым зверем.

Борьба с нашествием рисовалась в Галицкой летописи как праведное дело, освященное христианской религией. Жителям г.Козельска, решившим не сдаваться Батыю и до смерти стоять за своего князя, приписана следующая фраза: "и еде славоу сего свьта приимше, и тамъ небесныя венца от Христа бога приимемь". Иными словами, гибель при сопротивлении захватчикам расценивалась летописцем как христианский подвиг. Приведенный материал показывает, что рассказ о нашест вии Батыя в Галицкой летописи был проникнут явными антитатарскими настроениями. Достигалось это исключительно за счет выразительности, эмоциональности описания, например, эпизод с убийством молодого князя Всеволода Юрьевича, добровольно вышедшего со многими дарами из осажденного Владимира на Клязьме к Батыю; поджог монголо-татарами Успенского собора в Г. Владимире, где заживо сгорели епископ и княгини с детьми; нелестные эпитеты монголо-татар и их полководцев и т.д. Но каких-либо обобщений, раздумий о конкретных причинах столь быстрых побед монголо-татар в статьях 6745, 6746 и 6748 годов галицкой части Ипатьевской летописи нет. Правда, в последующих статьях галицкого летописного источника сделаны попытки объяснить, почему Русь оказалась под властью ханов. В статье 6753 г. Михаилу Черниговскому, на пример, приписано такое рассуждение, якобы высказанное им самому Батыю: "аще богъ ны есть предалъ и власть нашоу грьхъ ради наших во роуць ваши, тобе кланяемся и чести при носим ти..." в духе учений христианской церкви власть ордынского хана, как и всякая власть, в том числе и русских князей, считалась установленной свыше. Власть объявлялась богоугодной (хотя чужеземная власть рассматривалась как божье наказание за людские грехи), а потому ей необходимо было подчиняться. И русские князья должны были "кланяться" и "приносити честь" Батыю. Но в самом утверждении ханской власти над Русью галицкий летописец видел "божье наказание" за "наши грехи". "Грехи" русских князей рассматривались в Галицкой летописи как одна из причин попадания русских земель под власть монголо-татар. Ниже можно будет убедиться в том, что подобное теософское истолкование причин установления иноземного ига в более конкретной и политически заостренной форме изложено в других памятниках русской литературы второй трети ХШ - первых десятилетий Х1У столетия. В Галицкой же летописи объяснение причин завоевания страдает отвлеченностью, неясно, в частности, что именно разумел летописец под "нашими грехами". Объяснению еще не придавался политический смысл: избавление от причин -"грехов" ведет и к избавлению от следствия этой причины -власти ордынских ханов.

Остались нераскрытыми в галицком летописании и основные цели татарской политики на Руси. Лишь в статье 6758 года мелькает замечание о том, что монголо-татары, подвергая унижениям Даниила Галицкого, желали получить дань с его земли. Но если мотивы политики монголо-татар галицкий летописец отразил еще в слабой степени, то прямые следствия иноземного ига он видел достаточно ясно. По словам, приписанным в летописи Даниилу Галицкому, "рать татарьская не престаеть, зле живоущи с нами", т.е. иго сопровождалось постоянными военными действиями со стороны монголо-татар. В горестных размышлениях о тяжких невзгодах, выпавших на долю русских людей, гибели многих князей и бояр в ханской ставке (статья 6758 года Ипатьевской летописи) чувствуется широкий кругозор летописца, вникавшего в дела не только Южной, но и Северо-Восточной Руси. На редкость образна в Галицкой летописи картина глубокого унижения, испытанного Даниилом Галицким при дворе Батыя. Галицкий летописец еще не улавливал, что в подобных действиях монголо-татары руководствовались определенными политическими соображениями, а потому не писал о них. Поступки завоевателей летописец объяснял их особыми качествами - злобой и коварством, а также их религиозной нетерпимостью . Летописец Даниила Романовича не обнаружил глубокого проникновения в сущность событий, связанных с завоеванием монголо-татарами Руси и с последующим проявлением их господства. Его объяснения были трафаретны и схематичны. Однако галицкого летописца выгодно отличает от многих современных ему авторов широта политического кругозора, общерусская, а не местная, галицкая точка зрения на монголо-татарское иго как большое зло для всех русских княжеств и земель, эмоциональность и выразительность в описании установления и проявления чужеземной власти над Русью.

Отрицательную оценку власти монголо-татар, данную в Галицкой летописи, следует сопоставлять с той позицией по отношению к монголо-татарам, какую занимал Даниил Галицкий, долгое время вынашивавший планы организации военного противодействия завоевателям.

В Волынской летописи характеристика монголо-татар столь же отрицательна, как и в Галицкой. Но кругозор летописца меняется. Последствия монголо-татарского ига оценивались в Волынской летописи уже с узкоместных точек зрения. Здесь нельзя найти тех описаний военно-политических акций монголо-татар на Юге и Северо-востоке Руси, какие встречаются в галицком источнике Ипатьевской летописи. Внимание волынского летописца останавливалось на опустошениях войсками Ногая и Телебуги юго-западных русских земель, тяжелой обязанности русских князей участвовать в ханских походах. Эти проявления иноземного господства волынский летописец обменял "божьим гневом": "се же наведе на ны богъ грьхъ ради нашихъ, казня ны, а быхом ся покаялъ злыхъ своих безаконьныхь делъ..." . "посла богъ на насъ мечь свои, иже послоужить гневоу своемоу, за оумножение гръховъ нашихъ... Такие попытки истолковать в духе средневекового христианского мировоззрения причины кардинальных политияеских изменений на русском Юго-Западе и в галицком, и в волынском летописании отличались большой неопределенностью и расплывчатостью. Их значение можно усматривать лишь в том, что княжеские лето писцы Даниила и Василька пытались как-то осмыслить сущест вование чужеземной власти и выйти за пределы простого описания событий.

Одной из примечательных особенностей Волынской летописи является резко отрицательная характеристика ордынских ханов Ногая и Телебуги. И в Галицкой летописи можно найти смелый выпад против Батыя, который назван "нечестивым" и уподоблялся свирепому зверю . Однако таких высказываний о ханах, какие находим в Волынской летописи относительно Ногая и Телебуги, нет во всей русской литературе ХШ столетия. Хан Ногай характеризуется в волынском источнике Ипатьевской летописи не иначе, как "оканьныи и безаконьныи Ногаи", "оканьныи, проклятый", хан Телебуга - как "оканьныи же и безаконьныи"^. Саркастически изображает волынский летописец позорный исход набега хана Телебуги на венгров: "оканьнии же и безаконьныи Телебуга выиде (из Венгрии - В.К.) пешь со своею женою об одной кобыль, посрамленъ от бога . Нигде в волынской части Ипатьевской летописи при имени Ногая или Телебуги не стоит титул "цесарь". И тем не менее галицко-волынским князьям приходилось признавать власть обоих ханов , как признавали они власть и их предшественника, хана Менгу-Тимура.

В целом, отношение к монголо-татарам в Юго-Западной Руси, насколько об этом можно судить по Ипатьевской летописи, было глубоко отрицательным. В галицком и волынском источниках Ипатьевской летописи трудно найти место, где о завоевателях говорилось бы в спокойных тонах. Антиордынская направленность галицко-волынского летописания выражалась прежде всего в ярких картинах монголо-татарских насилий и погромов, в далеко нелестных эпитетах, которыми награждались завоеватели и, что особенно любопытно и даже несколько неожиданно, их ханы, считавшиеся повелителями Руси. Но объяснение причин того, почему монголо-татары смогли по корить Русь, а затем держать в подчинении русских князей, и в Галицкой, и в Волынской летописях было довольно неопределенным. Оно сводилось к теософской формуле наказания свыше "за наши грехи". Остались нераскрытыми и основные мотивы татарской политики на Руси, хотя о следствиях такой политики - постоянных военных набегах, грабежах населения, убийствах русских князей и бояр - писали и галицкий, и волынский летописцы.

Более сдержанным было отношение к монголо-татарам в расположенном далеко к северу от Галича и Владимира Волынского Новгороде Великом. Из новгородских историко-литературных памятников второй трети ХШ - первых десятилетий Х1У века тема о монголо-татарском иге затронута только в Новгородской I летописи, где упоминания о завоевателях довольно многочисленны. Обычно это - лаконичные сообщения о поездках в Орду великих князей Владимирских, их приездах оттуда на Русь, участии монголо-татар в междоусобной борьбе русских князей, событиях в самой Орде. Летописец скупо передавал факты, не пытаясь их осмыслить и обобщить. Только в статьях 6746 года (о нашествии Батыя), 6767 года (о "числе" в Новгороде), в небольшой степени в статьях 6778 года и 6623 года (об участии ордынских войск во взятии новгородского пригорода Торжка) есть некоторый материал, позволяющий судить об отношении новгородцев в первые сто лет о монголо-татар к их власти.

Наибольшее внимание новгородский летописец уделил событиям нашествия. Рассказ о Батыевых походах составлен в Новгородской I летописи по двум источникам: рязанскому и особому источнику, который следует признать новгородским по содержавшимся в нем известиям о Торжке и Новгородской земле. В обеих частях рассказа есть отступления лирико-философско-го характера: текст от слов "но уже бяше божию гньву не противитися" до слов "и страхъ, и трепетъ вложи в нас за грьхи наша" (с.75) от слов "и кто, братье, о семь не поплачется" до слов "пекущеся о ИМЕНИИ и о ненависти братьи" от слов "но уже кто же собь сталь" до слов "бьдною смертью предаша душа своя господеви"(с.76), от слов "да кто, братье и отци, и дети" (с.76) до конца статьи.

Первые два отрывка помещены в рязанской части статьи 6746 года, но их сходство в выражениях, а отчасти и в мыслях, с третьим отрывком, помещенным уже в новгородской части, показывает, что все лирико-философские отступления принадлежат перу новгородца. Ниже будут приведены и другие факты, свидетельствующие об обработке рязанского рассказа в Новгороде. Задумываясь над причинами быстрых побед монголо-татар, новгородский летописец объяснял их слабостью, смятением, трепетом и страхом русских людей перед иноплеменниками: "такоже и прежде сихъ отья господь у насъ силу, а недоумение, и грозу, и страхь, и трепетъ вложи в нас за грехы наша" (с.75), новоторжцам из Новгорода "не бы помо чи, но уже кто же собе стале в недоумении и страхе" (с.76)46. Испуг перед жестоким и сильным врагом сквозит и в некоторых местах описания: "Тогда же ганяшася оканьнии безбожници от Торжку Серегерьскымъ путемь оли и до Игнача креста, а_все_люди. секиде акы траву, за 100 верстъ до Новагорода" (с.76). Конструкция фразы показывает, что выделенные слова являются позднейшей вставкой. Вставка передает впечатление летописца от силы и жестокости завоевателей, испуга и непротивления жителей той части Новгородской земли, где прошли полчища Батыя. Слабость и страх русских людей летописец объяснял в духе своего миропонимания божьим наказаньем за "наши грехи". Можно думать, что под "грехами" летописец разумея прежде всего моральное несовершенст во людей: "Да и мы, то видьвше, устрашилися быхомъ и грьховъ своихъ плакалися съ въздыханиемь день и нощь" (с. 75), которое и привело к такому "наказанию", как чужеземное иго. Но у новгородца содержится намек и на более глубокие причины, приведшие Русь под ярмо завоевателей. "Мы же, - продол жает он, - въздыхаемъ день и нощь, пекущеся о имении и о ненависти братьи". Эта фраза, составленная в очень осторожной и общей форме, как будто показывает, что новгородский летописец для избавления от "грехов" призывал не только к личному самоусовершенствованию, но и к искоренению определенных пороков общественной жизни. То, что новгородец вообще обратил внимание на эту сторону явлений, способствовавших завоеванию Руси монголами, составляет его заслугу и отличает его, например, от редакторов Ипатьевской летописи. Правда, у новгородского летописца мысль об общественных недостатках выражена очень смутно, она едва-едва намечена и, как можно будет убедиться далее на материале последующих статей Новгородской I летописи, совершенно не развита, однако эти, пусть еще неясные и нечеткие размышления свидетельствуют о том, что у русских людей, отцы и деды которых были современниками Батыевых "побоищ", с течением вре мени возникало стремление более глубоко осмыслить тот рез кий поворот в политической истории Руси, который произошел в 1237-1242 годах, и наметить какие-то пути избавления от ига.

Три разобранных отрывка статьи 6746 года Новгородской I летописи старшего извода содержат как будто оригинальные мысли летописца. Большое же рассуждение, которым заканчивается летописная статья 6746 года и которое подводит итог рассказу о монголо-татарском нашествии, оказывается не более как литературной цитатой. Текст от слов "Грехъ же ради нашихъ попусти богъ поганыя на ны" (с.76) до кон ца статьи списан с Поучения о казнях божьих, читающегося под 6576 годом в летописных сводах, основанных на Начальном своде 90-х гг. XI в. или Повести Временных лет. Таким образом, окончание статьи 6576 года представляет значительный интерес для суждений об источнике новгородского свода 30-х годов НУ века или его протографов, но не для суждений о том, как понимал и оценивал иноземное иго новгородский летописец. Следует отметить, что и начало статьи 6746 года Новгородской I летописи старшего извода, где использован рязанский источник, совпадает с началом статьи 6576 года.

Как и в других летописях, рассказ о нашествии монголо-татар в Новгородской I летописи старшего извода написан выразительно, с большим чувством, причем сводчик не скрывал своих антипатий к завоевателям. Последние названы погаными иноплеменниками, безбожными и погаными, беззаконными измаильтянами. окаянными, кровопролитцами христиансксй крови(с, 75-76). Подобные характеристики довольно определенно свидетельствуют об антитатарских настроениях новгородцев. Но в дальнейшем нелестные эпитеты в Новгородской I летописи прилагаются к монголо-татарам только тогда, когда речь идет об их действиях, затрагивавших интересы Новгородской республики. Особенно негодует новгородский летописец по поводу Беркая и Касачика, приехавших в 1257 году из ставки великого хана в Каракоруме устанавливать в Новгороде "число". Летописец называет их сыроядцами и неоднократно окаянными (с.82-83). Окаянным назван и ордынский посол Таитемер, отряд которого вместе с войсками Михаила Ярославича Тверского участвовал во взятии и разграблении Торжка в 1315 году (с.94).

О политике ордынских ханов на Руси в Новгородской I летописи говорится очень мало. В статье 6767 года разверстка монголо-татарами "числа" трафаретно объясняется божьим гневом за грехи. Никаких других мотивов не приводится. Но одна место Новгородской I летописи показывает, что новгородцы в ХШ веке понимали основной смысл политики монголо-татар. Когда в 1270 году новгородское вече лишило новгородского стола великого князя Ярослава Дрославича и Новгород разделился на две партии, сторонник великого князя новгородский тысяцкий Ратибор отправился в Орду, чтобы просить ханской помощи в борьбе с политическими противниками.

На Русь уже назначены были войска, как выяснилось, что Ратибор обманул хана. Новгородский тысяцкий, выпрашивая рать у Менгу-Тимура, ссылался на то, что "новгородци тебе не слушать: мы дани прощали тобь, и они нас выгнали..." (о.89). Основание очень характерное. Стоило упомянуть о да ни, которую новгородцы будто бы не хотели давать монголо-татарам, и Орда быстро организовала военную экспедицию. В словах и действиях Ратибора ясно сказывается понимание им Движущих мотивов ордынской политики. Но летописец, описывая событии 1270 года, не остановил на этом своего внимания. Как и в Ипатьевской летописи" сюжет об ордынской дани остался в Новгородской летописи нераскрытым. Да и в целом антитарский протест в Новгородской I летописи старшего извода выражен сравнительно слабо. Только в статье 6746 года чувствуется широкий общерусский, взгляд новгородца на события монголо-татарского нашествия. Именно здесь встречаются и наиболее интересные мысли летописца об иге. Одна из них -об исправлении недостатков общественной жизни, являвшихся в ряду других причиной разгрома Руси - хотя и высказанная довольно смутно, представляется весьма важной. Она показывает, что в Новгороде пытались конкретно осмыслить, почему установилось иноземное господство. По материалам статей последующих годов Новгородской I летописи видно, как сужается политический горизонт летописца. Враждебно о монголо-татарах он пишет только тогда, когда они непосредственно затрагивали интересы Новгорода. В остальных же случаях о них рассказывается в весьма спокойных тонах, без каких-либо колких эпитетов и отрицательных оценок их действий. Послед нее особенно относится к монголо-татарским ханам. Выпады против великих ханов и ханов Золотой Орды в Новгородской I летописи отсутствуют совершенно. В летописи ханы обычно титулируются цесарями. Их власть, следовательно, пользовалась полным признанием со стороны новгородцев. Такое отношение к монголо-татарам в Новгородской I летописи станет понятным, если учесть, что Новгород не испытал всех ужасов Батыева нашествия. Да и в последующее время представители монголо-татарской администрации редко посещали Новгород. Политически Новгород был связан с Ордой не непосредственно, а через великого князя Владимирского, занимавшего, как правило, и новгородский стол. Отсутствие тесного соприкосновения Нов города с монголо-татарами и обусловило сравнительно спокойный тон новгородских летописателей второй трети ХШ - первых десятилетий ХIV века.

Следует заметить, что в литературе соседнего с Новгородом , но еще более удаленного от Орды Пскова в указанное время вообще отсутствовала тема о монголо-татарах.

Иноземное иго не пресекло развития литературы Ростова Великого, одного из старейших городов Северо-Восточной Руси. После разгрома монголо-татарами Владимира Ростов сделался на несколько десятилетий религиозным центром северо-восточных русских княжеств. Во второй половине 13 века в Ростове был написан целый ряд литературных и публицистических памятников. По некоторым из них удается проследить отношение ростовцев к власти монголо-татарских ханов.

В Ростове было создано древнейшее, по мнению ряда исследователей, произведение о гибели в Орде черниговского князя Михаила Всеволодовича и его боярина Федора. Время создания памятника определяется различно, это заставляет уточнить датировку ростовской редакции Повести о Михаиле и Федоре Черниговских. В тексте памятника есть указание, что "на неколико же лет не бысть памяти" Михаилу и Федору. Следовательно, Повесть о них появилась позже года их смерти - I246. В Повести говорится, что церковь во имя Михаила Черниговского в Ростове была воздвигнута "внукома его" Борисом и Глебом Ростовскими и матерью их Марией, дочерью Михаила Черниговского56. Однако в молитвенном обращении к Михаилу я Федору, которым заканчивается ростовская редакция, содержится просьба к ним помолиться только "за внука своя Бориса я Глеба , Мария уже не упоминается. Очевидно, что Повесть была составлена при жизни Бориса и Глеба, но после смерти их матери. Последняя скончалась 9 декабря 1271 года. Ростовский князь Борис Васильевич умер 16 сентября 1277 года, а его брат Глеб - 13 декабря 1278 года. Таким образом, ростовская редакция Повести о Михаиле и Федоре Черниговских была написана между концом 1271 года и 1277 годом. Другие особенности памятника не противоречат такой датировке.

Лейтмотивом ростовской редакции Повести о Михаиле и Федоре Черниговских является четко проведенная мысль о религиозной нетерпимости монголо-татар. Казнь Михаила и Федора, совершенная Батыем по причинам политическим, в Повести представлена как мученичество за христианскую веру. Чтобы оттенять неправомерные действия монголо-татар и подчеркнуть стойкость убеждений Михаила и Федора, а тем самым усилить впечатление от рассказа, автор ростовской редакции не только выразительно описывает жестокости завоевателей, но и при бегает к искажению фактов. В Повести сообщается, что монголо-татары будто бы насильно заставляли русских князей поклоняться своим языческим идолам . В действительности же монголо-татары в первые десятилетия своего господства над Русью, до того, как ислам стал государственной религией Золотой Орды, отличались большой терпимостью к инаковерующим и не заставляли их менять свои религиозные убеждения.

О политике монголо-татарских ханов в завоеванной Руси в памятнике сказано мало. Религиозные вопросы четко отделены от политической позиции. "Аз не иду сквозь огнь, не кланяюся твари, но кланяюся отцю и сыну и святому духу, - говорит в Повести Михаил Черниговский, - а цесарю вашему кланяюся, понеже поручи ему богъ царство свьта сего". Пола гая, что власть Батыя установлена свыше, автор Повести вполне признавал ее. Батый в Повести постоянно титулуется цесарем. Свои взгляды на ханскую власть автор памятника приписывал Михаилу Черниговскому, который в действительности не раз проявлял строптивость по отношению к монголо-татарским ханам. Идея богоустановленности ханской власти, выдвинутая в Повести, должным образом не раскрыта. Ее, конечно, можно связать с другой мыслью автора, высказанной им в начале произведения, где нашествие монголо-татар объясняется "гневомь божиимь за умножение греx наших" - общей тео софской формулой, к которой при объяснении ига прибегали авторы различных памятников в различных землях и княжествах Руси, да и не только Руси. Поручение богом "царства свьта сего" хану автор Повести рассматривал, видимо, не как знак особого благоволения свыше к завоевателям, а как про явление божьего наказания Руси "за умножение грех наших". Однако свои отрицательные мысли о власти чужеземцев автор Повести предпочел выразить намеком, вероятно, остерегаясь их более глубокого (с точки зрения того времени) развития и обоснования. Таким образом, антитатарская направленность, которая ясно чувствуется в ростовской редакции Повести о Михаиле и Федоре Черниговских, носила своеобразный характер. Автор памятника убийство Михаила и Федора интерпретировал как следствие столкновения двух вер. Следует напомнить, что тот же факт в статье 6758 года Ипатьевской летописи трактовался несколько иначе. Причины смерти Михаила в этой статье объяснялись не только религиозной нетерпимостью монголо-татар, но и их злобой и лестью, убийство черниговского князя сопоставлялось с отравлением великого князя Владимирского Ярослава Всеволодовича. Подчеркивая религиозную нетерпимость монголо-татар, автор ростовской редакции Повести о Михаиле и Федоре придавал тем самым своему произведению антиордынскую окраску. Но политическая власть Батыя пользовалась с его стороны полным признанием и открыто он ее не осуждал. Такие особенности в освещении иноземного ига и ордынской политики на Руси ростовской редакции Повести о Михаиле и Федоре Черниговских могут быть объяснены двумя моментами. Первый момент - формальный. Произведение о черниговских святых было предназначено для включения в Пролог - сборник текстов религиозно-назидательного назначения. Поэтому вопросам веры в Повести уделялось главное внимание. Во-вторых, отношения ростовских князей с Ордой, начиная с конца 50-х годов 13 века и вплоть до начала XIV столетия были дружественными, многие из ростовских князей даже породнились с чужеземцами. В частности, на знатной татарке был женат Глеб Василькович . Естественно, что в сочинении о гибели Михаила и Федора, написан ном по заказу Бориса и Глеба Васильковичей, о политике монголо-татар в русских землях сказано мало и очень осторожно, а объяснение причин завоевания дано в самой общей форме. И тем не менее, несмотря на всю значимость привходящих моментов, оказывавших воздействие на творчество неизвестного ростовца, в заключительной части Повести у него прорывается просьба к ставшим святыми Михаилу и Федору: "от нужа сея поганых избавите". Это не трафарет, не общая фраза. Здесь чувствуется затаенное страдание самого писателя. Действительность для него была горька, но он не терял веру в конечное избавление от тяжкой власти чужеземного цесаря.

Большое сходство с ростовской проложной Повестью о Михаиле и Федоре Черниговских обнаруживает текст той же Повести в так называемой редакции отца Андрея. По мнению Н.И. Серебрянского, эта редакция появилась во второй полови не ХШ - нач. Х1У столетия, являясь вторым после проложной редакции произведением о замученном черниговском князе и его боярине. Место создания редакции отца Андрея точно неизвестно, но поскольку текстуальная связь этой редакции с ростовским памятником о Михаиле и Федоре бесспорна, ее можно рассматривать как произведение ростовской литературы. За ростовское происхождение редакции отца Андрея говорит и еще одна деталь. В памятнике сообщается, что внук Михаила ростовский князь Борис советовал ему выполнить требование монголо-татар, поклониться их богам. Как было отмечено выше, мотив этот чисто литературный. К тому же весьма сомнительно, чтобы 15-летний Борис давал советы своему деду. Подчеркивание роли Бориса выдает руку ростовца. Датировку памятника, предложенную Н.И.Серебрянским, можно уточнить. В редакции отца Андрея Батый косвенно назван цесарем, что ведет ко времени после 1265 года, однако непосредственно перед его именем этот титул не употребляется. Автор редакции отметил также, что русские земли принадлежа ли "канови и Батыеве". Как видно, он совершенно точно знал, что Батый подчинялся великому хану в Каракоруме, считавшемуся верховным повелителем Руси. Подобное обстоятельство осталось неизвестным автору ростовской редакции. Имеем основание полагать, что вопреки мнению Н.И.Серебрянского редакция отца Андрея Повести о Михаиле и Федоре Черниговских предшествовала ростовской редакции.

Отношение к монголо-татарам в этой редакции Повести о Михаиле и Федоре Черниговских несколько иное, чем в рас смотренной выше ростовской редакции. Отличия состоят в том, что в редакции отца Андрея резче отрицательная характеристи ка ига. В этой редакции выразительнее описано нашествие монгол о-татар: люди, скрывавшиеся в городах, "от погашхь немилостивно избьени быша" . Эпитет "поганые" хотя и редко, но прилагается к завоевателям. Поганым косвенно назван сам Батый. Михаил, приехав к своему духовному отцу, "поведаему, глаголя; "Хоща ехати къ Батыеви". И отвеща ему отець: "Мнози ехавше и створиша волю поганаго.

Батый представлен главным виновником гибели русского князя. "Почто повеление мое преобиделъ еси, богамь моимъ не поклонился вся? Но отсеяв едино от двою избери собь: или богамь моимъ поклонишися я живъ будеши и княжение приимеши; аще ли не поклонишися богамь, то алою смертью умреши" - так пере дана в Повести альтернатива, поставленная ордынским прави телем перед Михаиле. Последний отвечал: "Тобе, цесарю, кла вшее, понеже бог поручил ти есть царство свьта сего, а ему же велиши поклонитися, не поклонюся". Из этих слов видно, что власть Батыя редактором Повести полностью признавалась, но при одном условии: если повеления хана не затрагивали религиозных убеждений русских людей. В противном случае эти повеления могли быть нарушены. В Повести подобное непослушание Михаила и Федора Батыю расценено как христианский подвиг. Более того, в редакции отца Андрея на этом сделано особое ударение. Михаил Черниговский, по Повести, лелеет единственную мечту: "Ехати предъ цесаря и обличити прелесть его. А когда это удается и приближенные Батыя грозят ему смертью, он проявляет редкую стойкость своих убеждений: "Не хочю токмо именемь христьянъ зватися, а дела поганых творити".

Таким обрааом, в редакции отца Андрея Повести о Михаиле я Федоре Черниговских в общих рамках полного признания политической власти монголо-татарских ханов, что сближает эту редакцию о ростовской редакцией, весьма последовательно, иногда даже прямолинейно, и это отличает редакцию отца Андрея от ростовской, проведена мысль о религиозной нетерпимости завоевателей, которые обрисованы как гонители православной веры. Такой взгляд на монголо-татарское иго нельзя при знать ни достаточно верным, ни достаточно широким. Составитель рассматриваемой редакции памятника мало останавливался на политической оценке ига. Нет в Повести отца Андрея и тех слов, что помечены в заключительной части ростовской редакции и которые выдают антитатарские настроения ее автора от мужа сея поганых избавите".

В более поздних памятниках ростовской учительной и агиографической литературы вопрос об отношении к монголо-татарскому ягу вообще не поднимался. Нет какого-либо упоминания о монголо-татарах в Послании 1281 года черноризца Иакова ростовскому князю Дмитрию Борисовичу , в Житии ростовского епископа Игнатия, написанном примерно в конце ХIII - начале XIV столетия. В Житии Петра, царевича Ордынского, власть ордынских ханов представлена как единственная сила, сде живавшая покушения ростовских князей на земельные владения и промысловые угодья монастыря, основанного ордынским выходцем Петром: "и присуди по земле и воду внуку Петрову Юрию посол царев: "Како есть купля землям, тако и водам". И вдаст Юрию грамоту с златою печатию по цареву слову и отъиде. Князи же ростовстии не можаху зла сотворити ничто же Юрию».

В другом месте Повести говорилось о страхе и ужасе, которые испытали русские люди в 1322 г. при нашествии Ахмыла , однако иноземное иго, порождавшее этот страх и ужас, не осуждалось.

Что касается летописных памятников Ростова Великого, то в ростовском продолжении Летописца вскоре патриарха Никифора, хотя о монголо-татарах и говорилось сравнительно много, нет ни одного нелестного эпитета в их адрес. Иную окраску имеет ростовский источник Лаврентьевскои (Симеоновской) летописи.

В последнее время исследователи склоняются к мнению, что ростовский летописный материал, где излагались, в частности, события I237-I28I годов, был использован при составлении владимирского великокняжеского свода 1281 года. Это вызывает определенную трудность в изучении характеристики монголо-татарского ига ростовского источника Лаврентьевскои летописи, поскольку не всегда ясно, принадлежит ли эта характеристика ростовскому летописцу или его владимирскому редактору. Но, думается, что для выяснения того, какую окраску имел ростовский летописный материал, можно ограничиться теми известиями I237-I28I годов Лаврентьевскои летописи, которые имеют отношение к Ростову и его князьям или находят соответствие в ростовском продолжении Летописца вскоре патриарха Никифора,

Как и в других летописных памятниках, наибольшее внимание в Лаврентьевскои летописи уделено описанию нашествия монголо-татар. Та часть статьи 6745 года, в которой повестуется о мучениях и гибели от рук завоевателей княжившего 1 Ростове Василька Константиновича и которая явно ростовского происхождения, наполнена резкими обличениями монголо-гатар. Захватив в плен ростовского князя, "нудита и много проклят; безбожнии татарове обычаю поганьскому быти въ их воли и воевати с ними, но никако же не покоришася ихъ беза-конью и много сваряше я, глаголя: "О глухое цесарьство оскверньное, никако же мене не отведете хрестьяньское веры, аще и велми в велиць беде есмъ..." Они же въскрежташа зубы на нь, желающе насытитися крове его" . Василько "абье безъ милости убьенъ бысть". Сходные отзывы о монголо-татарах есть и в других местах статьи 6745 года, по своему происхож дению уже не ростовских, а владимирских: "безбожнии тата-pu"t "оканнии ти кровопиици. Однако ростовская часть более эмоциональна, отрицательная характеристика монголо-татар в ней оказывается сильнее, чем во владимирской части статьи 6745 года, указано и конкретное следствие подпадения под чужеземную власть русских князей - обязанность "воевати с ними", т.е. участвовать в военных акциях завоевателей. Не скрывая жестокостей и грабежей монголо-татар, ростовский летописец описал Неврюеву рать а упомянув о смерти хана Берке, заметил, что после того "бысть ослаба Руси отъ наси лие бесерменъ" . В статье 6745 года летописец косвенно осу ди Батыя, который послал к Михаилу Черниговскому, "веля ецу поклонитися огневи и болваном их". Русский князь "не повинуся вельнью их, но укори и (т.е. самого Батыя - В.К.) и глуше его кумиры, и тако без милости от нечестивых зако-лен оысть" . Батый здесь представлен в таком же невыгодном свете, как и в редакции Повести о Михаиле Черниговском отца Андрея. Следует заметить, что это единственное место во всей Лаврентьевской летописи, где осуждался, пусть и не прямо, ордынский хан. Антипатия ростовца к чужеземцам, установившим масть над Русы", особенно ярко проявилась в рассказе о восстанш против монголо-татар л Ростове в 1262 году. Летописец о облегчением пишет о том, что "избави Бог лютаго томления бесурменьскаго люди Ростовьския земля: вложи ярость въ сердца крестьяномъ, не терпяще насилья поганыхъ, изволиша вече, и выгнаша из городовъ..В ростовскомисточнике точно указывалось, в чем проявлялось "лютое томленье": "ти ока ньнии бесурмане" откупали дани и за долги продавали в раб ство русских людей. Одну из основных целой монголо-татарской политики в Суздальской земле (стремление к увеличению дани) летописец определил точно. Ростовец указал на реаль ные последствия монголо-татарского господства, последствия, которые и вызвали антитатарское восстание в Ростове и дру гих городах9^. В той же статье ростовский летописец с не годованием писал о поддержке монголо-татарами последовате лей ислама, боровшихся против христианской церкви. "Поспе-хомъ" Титяма, посла великого хана Кутлубия (Хубилая) "окан-ныи лишеник" бывший русский монах Изосима "творяше хрестьяном велику досаду, кресту и святым церквам поругался"

Наряду с этим, в ростовском материале Лаврентьевской летописи не раз упоминалось о чести, которую оказывали князьям Северо-Восточной Руси монголо-татарские ханы: сын хана Батыя Сартак "почтивъ князя Бориса, отпусти я в свояси" . О ростовских, ярославских и других князьях, участво вавших в походе хана Менгу-Тимура на ясский город Тютяков, сказано, что "царь же почтивъ добрекнязей русскыхъ и по-хваливь велик и одаривъ, отпусти въ свояси съ многою честью, кождо въ свою отчину". Из приведенного материала видно, что летописец признавал власть ханов, высоко ценил их милость. Б глазах летописца хан являлся также высшей инстанцией, утверждавшей русских князей в их правах. В ростовской части Лаврентьевской летописи, за исключением статьи 6754 года, нельзя найти какой-либо критики, колких замечаний в адрес великих или ордынских ханов.

Если рассматривать в целом отношение к монголо-татарскому игу в литературе Ростова Великого второй трети ХIII -первых десятилетий НУ века, то можно заметить, что оно было более непримиримым в 60-70 годах XIII столетия, чем впоследствии. С течением времени критика монголо-татар в ростовской литературе становилась все умереннее и сошла почти ни нет в памятниках ХУ века. С наибольшей полнотой враждебное отношение к владычеству иноземцев просилось в ростовском летописном источнике, включенном в Лаврентьевскую летопись. Именно здесь содержатся самые резкие характеристики монголо-татар, определенные указания на мотивы их политики завоеванной Руси: стремление к получению все большего количества дани и, как результат этого, система откупов л связанные с ней ростовщичество и продажа в рабство русских людей. В различных редакциях Повести о Михаиле и Федоре Черниговских, в летописных статьях 6754 и 6770 годов проводилась идея о религиозной нетерпимости монголо-татар, мысль не вполне справедливая, во, тем не менее, способствовавши |росту чувства национального протеста против иноземного ига Однако, в ростовских памятниках рассматриваемого периода нельзя найти законченного средне векового учения о "наших грехьх", которые, па мнению идеологов того времени, привели Русь под власть ханов. Об этих "грехах" говорилось лишь а самой общей форме, они не были раскрыты, как, например" у Серапаона Владимирского. Мысль о каких-то общественных или даже личных недостатках, способствовавших установлению власти монголо-татар, была чужда ростовской литературе. Да и само осмысление ига как бедствия всей Русской, а не только Суздальской земли едва-едва проскальзывала в памятниках Ростова . Такие особенности ростовской литературы объясняются, конечно, позицией ростовских феодалов, в первую очередь, ростовских князей. Значение последних в политическом развитии Северо-Восточной Руси постепенно сходило на нет (потомки ростовского князя Дмитрия Борисовича даже продали Сретенскую половику Ростова Ивану Калите), ростовские князья не ставили перед собой больших общерусских политических задач. Они слабели в жестокой междоусобной борьбе и были вынуждены искать союза и покровительства более сильных князей, в первую очередь великого князя Владимирского. Подобными обстоятельствами вывивались также союзные и родственные отношения ростовских князей о монголо-татарами, ведущие свое начало со времен князей Бориса и Глеба Басильковичей. Эти отношения с течением времени укреплялись все более и более. Ростовская литература в своей оценке иноземного ига и отразила этот процесс политического упадка Ростова и роста его связей с Ордой.

По-иному освещалось монголо-татарское иго в литературе соседнего с Ростовом Владимира. Одним из самых ранних памятников владимирской литературы рассматриваемого периода является Житие Александра Невского. Житие написано современником знаменитого князя, "самовидцем" "вьзраста его". Пытаясь точнее определить время написания произведения, один из последних его исследователей Ю.K.Бегунов пришел к заключению, что Житие Александра Невского было составлено в 1282-1283 гг. в монастыре Рождества богородицы в Г.Владимире, месте захоронения Александра Ярославича. Основанием для такого вывода для Ю.К.Бегунова послужили следующие обстоятельства. Изучение списков самой старшей, первой редакции Жития Александра Невского показало, что они делятся на два вида. В списках первого вида поход 1262 г. соединенной русско-литовской рати на принадлежавший тогда нем цам Юрьев (соврем. Тарту) описан так: "А сына своего Дмитрия посла (Александр Невский - В.К.) на Западныя страны и вся полъкы своя посла с нимъ, и ближних своих домочадець, рекши к ним: "Служите сынови коему, акы самому мне, всемъ животомь своимь." Поиде князь Димитрий в силк велицк, плени землю Немецкую, и взя град Юрьевъ, и возвратися к Новугороду съ многымъ полоном и с великою корыстию" . Иначе представлен этот поход в списках второго вида: "А бра та своего моложъшаго Ярослава и сына своего Дмитрия посла с новогородци на Западныя страны и по вси полъкы своя с ни ми. Поиде князь Ярослав с сыновьцим своим в силе велице и пленила град великий Юрьевъ немецьскыи, и възвратишася въ свояси съ многымъ полоном и с великою честью". Ю.К.Бегуиов в этой разнице описания похода 1262 г. Жития Александра Невского справедливо усмотрел проявление несходных политических симпатий, которыми руководствовался составитель первоначального текста Жития и последующий его редактор. Текстологическое сопоставление списков первого вида со списка ми второго привело ю.К.Бегунова к однозначному заключению о старшинстве списков первого вида, в которых текст Жития оказался менее искаженным, чем а списках второго вида.

Отсюда естественное заключение, что рассказ Жития Александра Невского о походе 1262 г. на Юрьев во главе со старшим сыном Александра Дмитрием отразил более раннюю политическую тенденцию, чем тот вариант Жития, где честь победы над немцами в 1262 г. приписана брату Александра Ярославича тверскому князю Ярославу. Стремясь определить время, когда уместнее всего было превознести князя Дмитрия Александровича, Ю.К.Бегунов и останавливается на 1282-1283 гг., поскольку именно тогда, по его мнению, сторонникам князя Дмитрия важно было обосновать права своего князя на великокняжеский стол. Однако приведенные выдержки из текстов двух видов первой редакции Вития Александра Невского никаких обоснований прав на великокняжеский владимирский стол (по отчеству, по старейшенству, согласно номинации, по ханскому ярлыку) не содержат. Речь в них идет об исторической роли князей в победоносном походе 1262 г.: Дмитрия Александровича (свидетельство списков первого вида) или Ярослава Ярославича (свидетельство списков второго вида). Конечно, подчеркивание военных заслуг того или иного князя было тесно связано с иерархическим положением прославляемого лица в момент составления и редактирования текста Жития Александра Невского, но такое подчеркивание нельзя расценивать как проявление притязаний на великокняжеский титул. В противном случае можно останавливаться не только на 1282-83 гг., когда, согласно Ю.К.Бегунову, возникла такая политическая обстановка, какая повлияла на упоминание Дмитрия в Житии Александра Невского, но с неменьшим успехом и на 1271-1273 гг., когда между Дмитрием Александровичем и его дядей Василием Ярославичем про исходила ожесточенная борьба за новгородский стол, обладание которым было одной из прерогатив великокняжеской власти. Оставлен без внимания в исследовании Ю.К.Бегунова и вопрос о том, когда могла появиться замена в житийном рассказе о походе 1262 г. на Юрьев имени Дмитрия на имя его дяди Ярослава Ярославича. Ясно, что такая замена резко умаляла исторические заслуги княжившего в Новгороде сына Александра Невского и переносила их на тверского князя. Но если исходить из предложенной Ю.К.Бегуновым даты написания Жития,невозможно понять, в чьих интересах была произведена такая замена. Ни соперник Дмитрия Александровича в борьбе за владимирский стол его брат Андрей не был заинтересован в прославлении родоначальника тверских князей, поскольку вплоть до 1300 г. тверские князья были его врагами; ни тверские князья, сохранившие союзническую верность Дмитрию до самой его смерти, не могли пойти на то, чтобы тенденциозным прославлением своего предка портить отношения с Дмитрием. После же кончины последнего (1294 г.) замена в Китай его имени на имя умершего в 1271 г. Ярослава Ярославича вообще теряла какой-либо политический смысл. Такой смысл сохранял ся лишь при жизни Ярослава Ярославича, который по смерти Александра Невского вынужден был повести борьбу с его сыном Дмитрием. Именно Дмитрия Александр Невский, судя по всему, намечал в свои преемники, Еде в 1259 г. Невский оставил на новгородском столе малолетнего Дмитрия, сделав его собственным наместником в Новгороде. Осенью 1262 г. князь Дмитрий возглавил задуманный, очевидно его отцом, уже упоминавшийся поход на юрьев, в который пошел и тверской князь Яро слав Ярославич. Несмотря на участие в походе более старших по возрасту русских князей, Новгородская летопись именно Дмитрия называет первым среди них и специально отмечает его возвращение в Новгород "съ многымь товаромь . Что такое внимание к личности юного князя Дмитрия со стороны новгородского летописца - не плод позднейших тенденциозных переделок текста, а отражение реальности 1262 г., свидетельствует договорная грамота Новгорода с Готландом, Любеком и другими немецкими городами, составленная после юрьевского похода от имени Александра Невского, "сына моего" Дмитрия и лиц нов городской администрации . Даже после смерти отца Дмитрий сумел прокняжить в Новгороде около года . Очевидно, упоминание Дмитрия как главнокомандующего русскими полками в походе 1262 г. в Житии Александра Невского было связано о высоким иерархическим статусом князя Дмитрия в 1263-1264 гг. Замена же имени Дмитрия на имя другого участника похода, его дяди Ярослава Ярославича произошла после того, как последний стая великим князем владимирским и новгородским,т.е. после начала 1265 г. и до смерти князя Ярослава в 1271 г. Иными словами, древнейшая редакция Жития Александра Невского была написана не в 1282-1283 гг., как считает Ю.К.Бегунов, а в конце 1263-1265 гг., т.е. сразу после смерти Александра. Житие Невского надо рассматривать как самый ранний памятник владимирской литературы послемонгольского времени.

Вопросу о взаимоотношениях с монголо-татарами в этом памятнике отведено совсем немного места, хотя из летописей известно, что Александр Ярославич неоднократно бывал в Орде, а после гибели своего отца вынужден был предпринять далекое путешествие в Каракорум к великому хану. Сложная политика Александра по отношению к монголе татарам, лавирование между ордынскими л великими ханами не получили достаточного освещения в его жизнеописании. Но признание ханской власти имеется в памятнике. Так, Батый титулуется здесь царем, которому "богъ похорилъ языки многи от въстока даже и до запада". Карательная экспедиция монголо-татар против брата Александра Андрея в 1252 г. описана в очень сдержанных тонах: "По сем же разгньваи: царь Батий, на брата его меншаго Андрея, и посла воеводу своего Неврюя во воевати землю Суждальскую. По пленении же Неврюве князь великий Александр, церкви въздвигну, градъ испольни, люди расоухеныа събра в домы своя" . Убийства, грабежи и насилия монголо-татар, преследовавших князя Андрея Ярославича, о которых говорилось в Лаврентьевской летописи, в Житии Александра Невского были обойдены молчанием. Можно только догадываться по действиям Александра после Неврюевой рати, во что обошлась Суздальской земле карательная экспедиция из Сарая. Лишь в одном месте Жития прорывается отрицательное отношение его автора к иноземному игу: "Беже тогда нужда велика отъ иноплеменник, и гоняхут христиан, веляще с собою воиньствовати". Речь шла о наборе русских в монгольские войска по приказу из Сарая, и автор Жития отнесся к этому явно отрицательно.

Приведенное место - единственный прямой выпад в памятнике против монголо-татар. В остальном же тема эта в стар шей редакции Жития Александра Невского затронута мало.

Видимо, ни время, когда создавался памятник, ни характер отношений Александра к монголо-татарам не способствовали ее раскрытию.

Пожалуй, нигде в русской литературе 40-х гг. ХIII - первых десятилетий ХIV века монголо-татарское иго не обрисовано с такой силой, экспрессией и выразительностью, как в проповедях Серапиона Владимирского. Серапион, который и по словам летописца "6e учителенъ и силенъ въ божественомъ писании", в своих проповедях предстает как оригинальный писатель, человек редкого таланта, острой наблюдательности и большого красноречия. Будучи настоятелем Киево-Печерского монастыря, Серапион лишь к концу своей жизни попал в Северо-Восточную Русь. В 1274 году митрополит Кирилл поставил его епископом "Ростову, Володимерю и Новугороду". Четыре из пяти известных Поучений Серапиона относятся к последнему периоду его жизни, к моменту пребывания его на Северо-Востоке. Сам жанр поучений, в котором выступал Серапион, был весьма консервативным. Традиционная схема средневековой проповеди оставляла мало места для рассуждений на злободневные темы. Основным содержанием "слов" Серапиона являлся призыв паствы к покаянию, к очищению от грехов. Однако Поучения Серапиона весьма интересны и ценны в том отношения, что в них рассеян целый ряд метких наблюдения над повседневной жизнью Руси 30-70-х годов ХШ столетия, показаны, в частности, тягостные последствия иноземного владычества. Серапион не делал из подобных наблюдений никаких собственных выводов политического характера, он не выходил за рамки проповеди, но для уяснения того, на какие последствия монголо-татарского ига обращали внимание люди той эпохи, что было для них самым мучительным тяжелым, замечания Серапиона имеют неоценимое значение.

Само иго Серапион объяснял божьим гневом. В наказание за людские прегрешения господь "наведе на ны языкъ неми лостив. языке. лютъ, языкъ не щадящь красы уны, немощи старець, младости дьтии". Приведенная цитата являет собой один из примеров красочного в образного языка Серапиона, но в объяснении монголо-татарского ига знаменитый оратор не поднимался выше обычных представлений своего времени. Указания Серапнона на причины ига являются типичными для средневековых историософсклх воззрений. Однако в отличие от не которых современников, в частности, новгородских и ростовских летописателей последней трети ХШ в., Серапион рассматривал господство монголо-татар как великое зло, которое рано иди поздно должно кончиться. ЕСЛИ русские люди избавятся от грехов, то "гневь божий престанеть, ...мы же в радости поживем в земли нашей". Говоря о нашествии монголо-татар, Серапион не только развертывал перед слушателя ми картину страшного погрома, когда "кровь и отець и братья немея аки вода многа, землю напои" , но и указывал на некоторые причины слабого военного отпора завоевателям со стороны русских дружин: "князии наших воеводъ крепость вцеэе, храбрей ваши, страха наполъньшеся, бЬжаша". В словах Серпиона чувствуется боле за всю Русь, он горько переживал утрату былого величия своей страны: "величьство ваше омерися... в поношение быхомь живущиимь въскраи земля нашея, в посмехъ быхом врагомъ нашнмъ". Широта политического кругозора Серапиона, не замыкавшегося в узкие рамки феодальных центров Юга или Северо-востока Руси, воспринимавшего иго как трагедию для всех русских земель, от личает ого от многих современных ему русских писателей.

В описании иноземного ига Серапионом чувствуется тон кий глубокий наблюдатель; "Се уже 40 льт приближаеть томление и мука, и дане тяжькыя на ны не престануть... и всласть хлеба своего изъьсти не можем", "не порабощени быхом оставшиеся горкою си работою от иноплеменник", "предани быхом иноплеменникомь не токмо на смерть и на плененье, но и на горкую работу". Серапион был не только тем сравнительно редким писателем, который прямо говорил о таких последствиях иноземного завоевания, как угон людей в рабство, тяжелая дань, взимаемая монголо-татареми о русского населения, но он единственный среди русских публицистов ХIII века назвал "горькую работу" на иноплеменников. Серапион верно оценил результаты монголо-татарского господства над Русью, Обогащение ва счет покоренных неролов со ставляло конечный смысл политики монголо-татарских ханов в завоеванных землях. Причину всех зол, и особенно чужеземного господства, Серапион видел в "людских согрешениях", главным образом в "грехах" личных, индивидуальных" обличению которых в проповедях Серапиона отведено основное место, Однако Серапион обращал внимание и на некоторые недостатки общественной жизни. С горечью писал он о лживом послушестве в судных делах, о своих соплеменниках, которых "ограб-ляемъ, убиваемъ, въ погань продаемъ". Призывая к покаянию, к избавлению от грехов, Серапион указывал и пути, которые по его мнению способны привести к желаемому: "Что же подобает намъ творити, да злая престануть, яже томят вы? Помяните честно написано въ божественыхъ книгахъ" еже самого владыкы нашего большая заповедь. еже любити друга дру га, еже милость любити ко всякому человеку, еже добита ближняго своего аки себе, еже тело чисто зблюсти, а не осквернено будеть блюдом, аще ля оскверниши, то очястн е покая-ниемъ; еже не высокомыслити, ни вздати зла противу аду ни чего же" , Программа, начертанная Серашоном, - довольно абстрактная программа христианского самоусовершенствования, которая не могла привести к существенным реальным изменениям в политических взаимоотношениях Орды и Руси, хотя сам Серапион был убежден в обратном. Призывы Серапиона носили слишком отвлеченный характер, они основывались больше на религиозной догме и лишь отчасти на жизненных наблюдениях. Но вместе с тем в положительной программе устранения различных пороков, которую выдвигал Серапион, можно найти и некоторые конкретные советы, которые могли быть применимы в повседневной жизни: "милостыню к нищим по силе с творим, бедным помощи могуще от бед избавляйте". Любопытно, что описание подобных действий встречается в летописи, 0 Глебе Ростовском говорилось, что он "по нахожении поганых татар и по пленении от них Русскыа эемля, нача служити им и многи христиаяы, обидиша отъ нихъ, избави... и многу милостню нищим. убогимъ, сиротам, вдовицам, маломощным подаваемо... Очевидно, воззрения Серапиона находили реальный отклик в русском обществе 70-х годов XIII века, Приведенные данные свидетельствуют, что резко отрицательное отношение Серапиона Владимирского к власти Монголо-татар выразилось в эмоциональном, глубоко волнующем описания иноземного ига, его оценке как тяжкого бедствия для всех русских земель, в целом ряде метких наблюдений. характеризующих суть монголо-татарского владычества на Руси. Власть чужеземцев, которую Серапион считал временной, при ходящей, он объяснял в Духе своего времени божьим наказанием за грехи соплеменников. Под согрешениями Серапион по-нимал главным образом личное недостоинство человека, его различные пороки. В то же время он обращал внимание своих современников и на отдельные "Отрицательные явления общественной жизни: неправые суды, продажу в рабство монголо-тарам русских людей. Избавление от грехов привело бы, по мысли Серапиона, к прекращению божьего гнева, следователь но, избавлению от ненавистного порабощения иноплеменникам. Религиозное покаяние было у Серапиона основным средством забыть "томление и муку монголо-татарской власти. Указаний на политические средства, пригодные для достижения той же цели у Серапнона нет. В этом отношении Серапион остался на урожае обычных воззрений авторов целого ряда современных ему памятников.

О владимирском летописании второй трети ХШ - начала Х1У века, где широко отразилась тема монголо-татарского ига, можно судить по Лаврентьевской летописи. Как известно, оригиналом для Лаврентия, переписавшего летопись в 1377 г., послужил летописный свод 1305 года великого князя Михаила Ярославича Тверского. В своде 1305 года отразился владимир ский велжкокняжеский свод 1239 года Юрия Всеволодовича, а таяяе свод, построенный на ростовском летописном материале и проредактированный во Владимире около 1281 года. Следовательно, владимирская точка зрения на события монголо-татарского нашествня и их последующего господства над Русью нашла свое отражение в статьях 1237 и 1239 годов, некоторых статьях 1240-I28I годов и статьях последующих лет.

В статье 1237 (6745) года, ее владимирской части, как показано было выше, имеется несколько резких выпадов против завоевателей. Нашествие иноплеменников летописцем расценено как страшное бедствие для Северо-Восточной Руси: "створися велико зло в Суздальской земли, яко же зло не было ни от крещенья, яко же бысть ныне". Кроме того, во владимирской части статьи 6745 года есть ряд мест общего эмоционального и философского характера, где описываются грабежи и убийства монголо-татарами русского населения и дается объяснение завоевания, как наказания за "грехи наши". Трудно назвать исследователя, писавшего о Батыевом нашествии, который не приводил бы этих мест, как ярких свидетельств современника. Между тем все такие места статьи 6745 года оказываются литературными цитатами. Когда эти цитаты были включены в текст летописи, сказать трудно. Возможно, что в статье 6745 года нашествие Батыя первоначально еще никак не объяснялось и цитаты с указаниями на божий гнев добавлены позднее, но во всяком случае такое добавление имело место до 1305 года. В цитатах, вероятно, получила свое отражение точка зрения владимирского сводчика, расценивавшего монголо-татарское иго как тяжелое наказание" ниспосланное свыше за согрешения Руси. Та же мысль выражена я в некрологе Юрию Всеволодовичу: "се же все сдеяся грех ради наших". По смертная характеристика Юрия принадлежала, несомненно, владимирцу. Здесь же есть и резко-отрицательные определения монголо-татар: "злии ты кровопийца", "си бо безбожной, со лживым миром живуще, велику пакость землян творять, еже и зд многа зла створиша" монголо-татары названы безбож ными и погаными.

В дальнейшем антитатарский тон владимирского летописания несколько снижается. Летописец довольно часто пишет о чести, оказанной ханами русским князьям: "Батый же почти Ярослава великою честью и мужи его и отпусти и рек ему: "Ярославе, буди ты старьи всьм князем в Русском языце. Ярослав же въэвратися в свою землю с великою честью", "иде Олександръ князь Новгородьскый Ярославич в Татары и отпустиша и с честью великою, давше ему стареишиньство во всей братьи его". Здесь отношение владимирского летописца к ханской власти полностью совпадало с позицией ростовского летописца. Оба ставили власть хана выше власти русских князей, оба специально отмечали ханские милости, стремились подчеркнуть благоволение ханов к тому или иному русскому князю, оба целиком признавали право ханов утверждать столы за русскими князьями, а владимирский летописец и назначать князей на стол великого княжения Владимирского. Как показано было выше, другим было отношение к ханской "чести" у летописателей Юго-Западной Руси.

Но в статьях последующих - 6778, 6783 и 6789 годов владимирский сводчик вновь с гневом и болью пишет о мучительных пытках, которым подвергли в Орде в 1270 г. рязанского князя Романа Ольговича, о грабежах захватчиков, убийстве ими мирного населения в различных русских княжествах. Принадлежали ли все эти описания, проникнутые яркой антиордынской направленностью, владимирскому сводчику 1281 года или здесь отразилась и точка зрения его преемника, работавшего в 1305 году? Относительно известия о гибели Романа Рязанского трудно сказать, было ли оно впервые внесено в свод 1305 года, как предполагал М.Д.Приселков, или в свод 1281 г.. как считал А.Н.Насонов. Но известие 6783 года об опустошении монголо-татарами ряда русских земель, в том числе Курской земли, скорее всего принадлежало сводчику 1305 года. Дело в. том, что рассказ под 6783 годом обнаружавает сходство о рассказом о баскаке Ахмате под 6791-6792 годами, рассказом, являющимся позднейшей вставкой. Речь идет о событиях на территории Курска, который в Лаврентьевской (СимеоновскоЙ) летописи на протяжении ХIII в. упоминается только в указанных статьях. Есть и некоторое фразеологическое сходство, которое может свидетельствовать о том, что эти статьи редактировались одним лицом: "Татарове же велико зло и велику пакость и досаду сътвориша христианским" (статья 6783 года) - баскак Ахмат "велику досаду творише княземъ и чернымъ людемъ" (статья 6791 года); монголо-тата ры " где кого стрьтили и облупившие нагого пустить" (статья 6783 года) - после карательной экспедиции Ахмата "людие облуплени суще, мужие и жены и младенци" . Как показал А.Н.Насонов, рассказ о действиях в Курском княжестве ордынского баскака Ахмата, читающийся под 6791 и 6792 гг. в Симеоновской летописи, повествует о событиях не 1263-1266 гг., как следует из летописной хронологии {мартовской). а о событиях 1287-1293 гг. Он является сделанной владимирским сводчиком в 1305 г. Скорее всего и рассказ под 6783 годом о грабежах ордынской рати, обнаруживающий черты сходства с летописной статьей 6791 года, также является вставкой в свод 1305 г. и отражает антиордынские настроения владимирских летописателей времени Михаила Ярославича Тверского. Подробнее эти настроения будут охарактеризованы ниже.

Антиордынские выпады характерны и для других статей Симеоновской летописи (в Лаврентьевской отсутствуют из-за механической утраты текста), составленных явно во Владимире до свода 1305 года.

Так, в статье 6789 года с большой выразительностью описано опустошение монголо-татарами ряда княжеств Северо-Восточной Руси, хотя и здесь, как и в статье 6745 года, не обошлось без литературных реминисценций. Но повествуя об очередном ордынском погроме, владимирский летописец высказал мысль совершенно новую, до него ни разу не встречавшую ся в разобранных выше сочинениях его современников. Главную вину летописец возложил не на монголо-татар, а на русского князя; "князь Андреи съ своимъ Семеномъ Тонильевымъ съ коромольником, добивался княжениа великаго, сьтвори се зло..." События 80-х годов ХIII века, основным содержанием которых была ожесточенная борьба за стол великого княжения Владимирского между родными братьями Дмитрием я Андреем Александровичами, опиравшимися в этой борьбе на союзных русских князей и различные политические группировки в Орде, позволили владимирскому летописцу впервые показать (более глубокое осмысление пришло позже), как междоусобная борьба русских князей способствовала самому грубому проявлению ордынской власти над Русью. Симпатии летописца целиком принадлежали князю Дмитрию. Сводчик осуждал Андрея Александровича, выступившего против "брата своего стареишаго. Такая политическая пристрастность владимирского летописца не позволила ему описать подробнее действия самого Дмитрия, также прибегавшего к помощи монгало-татарских войск; не дала ему возможности более трезво оценить политику Орла, поддерживавшей в междоусобных столкновениях то одного, то другого русского князя. Рассказ о Дюденевой рати под 6601 годом проникнут теми же настроениями и идеями, что и статьи 6789 года Следовательно, мысль владимирского летописца, указавшего под 6789 годом на связь ыонгало-татарских опуотошений с междоусобной борьбой русских князей, не была случай ной, она повторялась в последующих статьях владимирского великокняжеского свода.

Весьма показательными являются повествования о событиях в Курском княжении - статья 6783 6791- 6792 годов, принадлежавшие, как показано было выше, перу сводчика .1305 г, в первой из них расскаэывалось как монголо-татары; вместе с русскими князьями выступивши в поход против Литвы, ограбили русское население союзных княжеств, "а около Курска к кострове днянии въ руках потерли, и всюды и все дворы, кто чего отбежалъ, то вое пограбиша поганые творящеся на по мощь, пришедши, обретош ана пакость, "Се же написахъ- замечает летописец, - памяти для ползи ради", Рассказав о совместном походе на Литву, кстати сказать, закончившемся безрезультатно, приведен летописцем как назидание русским князьям, искавшим союза с монголо-татарами, а в итоге стродавшим от такого союза. Владимирский сводчик внушал мысль что даже союзные отношения с Ордой чреваты тяжелыми последствиями для русских земель. Этот вывод и являлся той "пользой", ради которой сводчик поместил рассказ о событиях а Курской земле в северо-восточную летопись.

Выразителен рассказ о баскаке Ахмате во Владимирском своде 1305 года. По словам летописца, Ахмат "бесерменин злохитр и велми золъ.,, держаше баскачьство Курьскаго княжениа, откупаша у татаръ дани всякие и темя даньни велику досаду творяше княэемъ и черкимъ людмъ в Курскомъ княжении. еще же кь тому наряди две слободе въ отчинь Ольга князя Рылскаго и Ворголскаго,,. Олег вместе со свода родственником князем Святославом Липовичскям по приказу хана Телебуги разогнал слобода Ахмата. Тогда Ахмат, являвшийся ставленником соперничавшего с Телебугой хана Ногая, собрав значительну" рать, совершенно опустошил Рыльскоеи Липовичокое княжества. Население было перебито или уведено в рабство. Захваченных в плен Бояр Олега и Святослава татары казнили, причем для устрашения Ахмат "трупья бояръ твхъ повель по древью развьшати, отъимая у всякого голову да правую руку" . Отрезанные руки монголо-татары погрузи ли на сани и отправили по селам для устрашения оставшихся жителей. Неслыханные жестокости карательной экспедиции Ахмата в Курском княжении превзошли все известное до сих пор. "И бяше видети дело стыдно и велми страшно, и хлебъ во уста не идяшеть от страха" , - писал летописец, пораженный зверствами монголо-татар. После ухода Ахмата Олег обвинил Святослава в нарушении крестного целования. Святослав "безъ Олговы думы" подстерег двух татар, шедших с отрядом из од ной слободы в другую, и разгромил их. Разбой Святослава привел к его разрыву с Олегом. По приказу хана, очевидно, Телебуги, Олег казнил Святослава. В отметку за это брат Святослава Александр убил Олега и его сына Давида. "И сътворися радость диаволу и его послушнику бесерменину Ахматy" _ так кончает летописец рассказ о баскаке Ахмате. Действительно, нарушение договорных обязательств Святославом и как результат этого кровавая вражда между рыльскими и липовичскими князьями были только на руку монголо-татарам. Но, пожалуй, в конце рассказа был бы уместнее вывод, который сам летописец сделал несколько выше: "Се же вели кое зло сътворися грехъ ради нашихъ; богъ бо казнить человька человькомъ, тако сего бесерменина навелъ злато за нашу неправду, мню же и князеи ради, поне же живяху въ которь". Характеризуя карательную экспедицию Ахмата как "великое зло", летописец объяснял ее божьей казнью "грехъ ради нашихъ", "за нашу неправду", но эту обычную формулу летописец расшифровал по-своему. Он указал на "которы", распри русских князей, как одну из причин ордынских насилий. Эта верная мысль, хотя и заключенная в средневековую богословскую оболочку, с лучшей стороны характеризует политическое мышление редактора владимирского свода великого князя Михаила Ярославича. От показа того, как вражда князей вызывала усиление иноземного гнета, владимирские летописцы переходили к более глубокому осмыслению политических причин, способствовавших укреплению власти монголо-татар.

80-90-х годов ХШ века в Северо-Восточной Руси и Курском княжения ясно указали на связь ордынских набегов погромов о междоусобными столкновениями русских князей. И эта связь не ускользнула от внимания летописца, составлявшего великокняжеский свод Михаила Тверского.

Однако о наличия цельной антиордынской политической концепции во владимирском летописании конца ХШ - начала Х1У веков говорить не приходится. Были отдельные, весьма существенные элементы концепции, однако самой концепции, как определенной системы взглядов на причины завоевания, отри цательные последствия ига, явления русской политической Жизни, способствовавшие укреплению власти монголо-татар над русскими землями, и практических выводов из всего этого еще не было. Тем не менее, по широте и глубине освещения темы владимирская литература последней четверти ХIII - начала XIV столетия заметно отличалась от других русских областных литератур того времени. Характерными особенностями памятни ков, связанных со стольным Владимиром, являлись редкая об разность и эмоциональность в описании нашествия и последующего господства монголо-татар над Русью (Серапион Владимирский), общерусская оценка ига, конкретные указания на по следствия порабощения и явления русской общественной (Сера пион Владимирский) и политической жизни (владимирское великокняжеское летописание), способствовавшие упрочению чужеземной власти над русскими землями. Но вместе с тем во владимирской литературе звучали и ноты откровенного страха перед монголо-татарами (рассказ о баскаке Ахмате), а отзывы о монголо-татарских ханах отличались лояльностью и отсутствием каких-либо нелестных эпитетов и критических замечаний в их адрес.

Князь, занимавший владимирский великокняжеский стол, являлся сюзереном по отношению ко всем остальным князьям Северо-Восточной Руси, "отцом и старшим братом", если употребить русскую терминологию того времени. Великий князь Владимирский выступая официальным представителем русских князей в международных делах, в частности, в сношениях с монголо-татарами. Успех ордынской политики на Руси зачастую зависел от позиции великого князя, почему монголо-татары и старались проводить своих кандидатов на владимирский великокняжеский стол. Уже в силу своего положения великий князь Владимирский должен был защищать общерусские интересы, а постоянные сношения с монголо-татарами давали велико княжеской власти возможность глубже понять и оценить их политику. Естественно, что владимирские книжники, особенно летописцы, в своих сочинениях должны были отразить эту позицию великих князей Владимирских. Отсюда в памятниках Владимира широкий политический кругозор, более верная характеристика политики монголо-татар на Руси по сравнению, на пример, с памятниками Волыни, Новгорода Великого и Ростова, и одновременно признание ханской власти, от которой зависело утверждение владимирского князя в его великокняжеском достоинстве.

В только начинавшей создаваться литературе молодого Московского княжества, правители которого лишь с начала ХIV в. повели борьбу за владимирский великокняжеский стол, отношение к монголо-татарам было двойственным. Об этом можно судить по Житию митрополита Петра, составленному в Москве в 1327 г. Его автор писал о христианах, ослабевших "нужда рада поганых иноверець", и в то же время скрывал факты тесного сотрудничества с Ордой Ивана Калиты и о почтением относился к ордынским ханам.

Иным было отношение к чужеземному игу в соперничавшей" долгое время успешно, с Москвой Твери, Антиордынские наст роения достаточно ярко проявились, как об этом уже говори лось, в летописном своде 1305 г., составлявшемся во Владимире для великого князя Михаила Ярославича, представители династия тверских князей, Характерны они и для других памятшя о" тверской публицистики и литературы. Так, замечания о монголо-татарах есть даже в таком специфическом произведении, как Написание монаха Акиндина к великому князю Михаилу ЯроолавичУ. посвященном вопросу о прерогативах светской и духовной властей. В своем Написании Акиндин осуждал церковников, продававших церковные должности и оправдывавшихся тем, что они делали это "поганьскаго ради насилия". "Поганый бо, ли тать, ли разбойникъ, - писал Акиндин, где видить богатьство, то всяко тщание творить пограбити, ли покрести, ли разбити; а иль же нищата христова смирения, ту не надеется ничто же приобрести, то и не насадить и не томить". Тема Написания не позволяла Акиндину подробно останавливаться на характеристике чужеземного ига, но и из приведенных высказываний видно отрицательное отношение тверского монаха к монголо-татарам, власть которых он рассматривал как насилие, а действия сравнивал с поведением татей и разбойников, главная цель которых - "пограбити, ли покрасти, ли разбита".

Из того же монастыря, где подвизался Акиндин - тверского Огроча - вышло еще одно произведение, написанное настоятелем этого монастыря игуменом Александром. Оно рассказывало о гибели в Орде тверского князя Михаила Ярославича, в течение 12 лет занимавшего стол великого княжения Владимирского. Игумен Александр был духовным отцом Михаила, многое видел и многое знал. Жестокое убийство Михаила Ярославича в Орде по приказу хана Узбека, очевидцем которого при шлось быть Александру, побудило его особенно подробно остановиться на русско-ордынских отношениях первых двух десятилетий ХIV в., заставило размышлять о вещах общего порядка, связанных с чужеземным игом, задуматься о причинах его установления и типичных формах проявления.

Сам факт подпадения Руси под иноземную власть отрочский игумен объяснял происками дьявола, старавшегося отомстить древнерусским людям за принятие ими христианства: "сего не терпя врагъ душь наших, опрометашеся льстивый, како бы съвратити съ цравааго пути их, и въложи въ сердце их зависть, ненависть, братоубийство; начя вьсхитити и ИМЕНИЯ сынъ подо отцемъ, брат меньший под стареишимъ бра томъ. умножися неправда и злоба многа въ человьцьхъ..." В своем объяснении предыстории ига отрочский игумен во многом следовал предшественникам, в частности, Серапиону Владимирскому, который много писал о личных недостатках своих современников, составителю свода 1305 г., указавшего на связь монголо-татарских погромов в Курском княжестве с междоусобной борьбой тамошних князей. Но в рассуждениях автора Повести о смерти в Орде Михаила Ярославича Тверского резко подчеркивалась одна совершенно новая для русской литературы и публицистики 40-х гг. ХIII - первой четверти ХIV в. мысль. Настоятель Отроча монастыря осуждал не любые столкновения между русскими князьями, а нарушение определенного феодального правопорядка: борьбу младших феодалов со старшими, "сыновей" против "отцов", "братьев меньших" против "братьев старейших". Очевидно, что с точки зрения тверского игумена вассалы, младшие князья обязаны были строго соблюдать верность сюзерену, великому князю, а таковым был Михаил Ярославич Тверской. Неправда и злоба в древнерусских людях, такое пагубное явление в обществе, как борьба из-за "имьний" вассалов с союзеренами, привели, по мнению тверского книжника, к тому, что "господь бе премилостивыи богъ, не терпя видети погыбающа от ди[я]вола род нашь, претяше намъ казньми, хотя нас обратити от злобь наших, посла на ны казнь, овогда глад, овогда смерть во человьцех и скотех, конечную пагубу преда нас в руце измаилтяном". Такое объяснение установления монголо-татарской власти над Русью также было достаточно трафаретным, оно повторяло средневековые истолкования причин чужеземных завоеваний, истолкования, распространенные в древнерусской литературе. Но подчинение "измаилтяном" рассматривалось в Повести как "конечная", т.е. последняя по времени и самая страшная "пагуба", перед которой меркли бедствия от неурожаев, падежа скота, даже эпидемий, уносивших людские жизни. "Пагуба" воспринималась автором Повести не отвлеченно, а достаточно конкретно: "оттоль начяхом дань данти татарьскому языку, и егда коему князем нашим достава-шеся княжение великое, хожаше князи русстии в Орду ко цареви, носящи множество имьния своего". Если указание на дань как основное следствие чужеземного ига встречается в целом ряде рассмотренных ранее летописных и литературных памятников различных политических центров средневековой Руси (Галич, Новгород, Владимир), то уникальное свидетельство по сути дела о покупке русскими князьями ханских ярлыков на владимирское великое княжение содержится только в тверской Повести. Игумен Александр хорошо знал, чего стоило его князю в 1305 г, в соперничестве с московским князем Юрием Даниловичем добиться в Орде великокняжеского ярлыка на Владимир: "...бывшу ему (Михаилу Ярославичу -В.К.) в Орде, не хотяще добра роду християньскому дьяволъ, вложи въ сердце княземь татарьскымъ свадиша братию, ре-коша князю Юрью: "Оже ты даси выход болши князя Михаила, тебе дам княжение великое". Тако превратите сердце его, нача вскати княжения великааго. Обычаи бе поганых и до се го дни: вмещущи вражду между братнею князи русскими, себе множаишая дары възимаютъ". Из конкретного факта соперничества двух русских князей за владимирский стоя тверской книжник вывел важное обобщение, которое характеризовало не только основную цель ордынской политики на Руси, но и методы этой политики, о чем не писал ни один предшественник Александра.

Общее резко отрицательное отношение к иноземному игу, показанному в Повести не отвлеченно, а в реальных проявлениях, сопровождалось у отрочского игумена и столь же негативным отношением к конкретным выразителям этого ига: хану и его вельможам, действовавшим по поручениям своего повели теля. Ставший в 1313 г. во главе Золотой Орды Узбек казня ми и введением новой веры - ислама - утвердил свою власть в стране. По приказу Узбека был казнен и Михаил Ярославич. Но если раньше решительность и жестокость ордынских правителей возбуждали в русских людях страх, летописцы, агиографы, авторы "Слов" за редкими исключениями старались не осуждать ханов, то тверской автор прямо писал о том, что Узбек принял "богомерьскую веру сроциньскую. И оттоле начаша не щадити рода християньска...", далее называл его "законопрестушшм".

Особенно мрачными красками обрисован в Повести один иэ приспешников Узбека Кавгадый - непосредственный виновник гибели Михаил. Он назван "беззаконным", "треклятым", "кровопийцем", "окаянным, "нечестивым", "лживым послухом" . В повести описано, как возглавляемый Кавгадаем отряд монгол о- татар, пришедший на помощь Юрию Московскому, осенью-зимой 1317 г. в пределах Тверского княжества совершая жестокие насилия над мирным населением: "имеющи бо мужи, му чиша разноличными ранами и муками, и смерти предааху, а жены их оскверните погании .

Под стать Кавгадыю обрисованы в Повести и другие монголо-татарские князья, принимавшие участие в суде над Михаилом Ярославичем. Они названы нечестивыми, их решения определены как беззаконные, тверской книжник обвинял их в злобе и пристрастии.

Сравнивая власть Узбека над Русью с властью римского императора Тита над Иерусалимом (70 г. н.э.). и сотника Фоки Каппадокийца над Константинополем (602 г.) , игумен Александр давал понять, что ордынское засилье не вечно, ведь Фока Каппадокиец сумел продержаться на императорском троне только 8 лет. Но чтобы избавиться от ига, русским людям надо было избавиться от собственных недостатков, "грехов" по выражению церковника НУ в., и самого главного из них -княжеских междоусобиц. Ликвидация их мыслилась автором Повести не на основе братского княжеского единения, к какому призывали древнерусские публицисты XI-ХШ вв., а на основе подчинения вассалов сюзерену, младших князей - владимирскому великому князю, т.е. Михаилу Тверскому. Так идея избавления от чужеземного ига начинала соединяться с мыслью о необходимости единовластия в покоренных Ордой русских землях. Таким образом на восьмидесятом году господства монголо-татар над Русью в Твери была выработана довольно цельная концепция, носившая не морально-отвлеченный, а действенный политический характер, указывавшая реальные следствия иноземного ига и предлагавшая достаточно конкретные пути его преодоления, в атом отношении тверская Повесть о смерти в Орде Михаила Ярославича стояла гораздо выше памятников пред шествующего времени, где также затрагивалась тема монголо-татарского ига.

Проанализированный материал, показывающий отношение русских книжников 40-х гг. ХIII - первой четверти XIV в. к монголо-татарскому игу, позволяет сделать несколько выводов общего характера. Несмотря на значительное разнообразие в показе ига, характеристиках различных его сторон, в памятниках указанного времени, относящихся к разным княжествам землям Руси, оценки чужеземной власти имеют некоторые общие черты. Прежде всего, как крупное бедствие расценивалось само завоевание Руси монголо-татарами. Отношение русских книжников к установившемуся вслед за завоеванием иноземному господству, как правило, было отрицательным и как редкое исключение - нейтральным (у новгородского летописца при описании событий после 1238 г., происходивших вне территории Новгородской республики; в поздних па мятниках Ростова Великого; по-видимому, в материалах владимирского великокняжеского летописания 40-60-х годов XIII в.). Положительной характеристики ига нельзя встретить ни в одном памятнике той поры. Первоначально иго воспринималось главным образом эмоционально, в ярких красках описывалась монголо-татарские погромы, зверства, жестокости и грабежи завоевателей, причем для описания иногда привлекались выдержки из текстов, характеризовавших событий отдаленной домонгольской поры. Сами монголо-татары награждались нелестными эпитетами. Потребовалось известное время, ноше факты, накопление исторического опыта, чтобы верно осмыслить происшедшее, уловить главные черты монголо-татарокой политики в покоренных русских землях. На первых порах объяснением установления ига являлась абстрактная формула о божьем наказании за согрешения русских людей. Постепенно эта формула начала наполняться конкретным содержанием, в литературе Новгорода Великого и Владимира на Клязьме проводились идеи о моральном недостоинстве современников, о некоторых общественных пороках как причинах подпадет под власть монголо-татар. После событий 80-90-х гг. XIII в. во владимирском великокняжеском летописании стола проводиться мысль о том, что сохранению ига способствуют политические неурядицы в русских княжествах, междоусобная борьба князей. А в написанной около 13I9-I320 гг. тверской Повести о Михаиле Ярославиче было резко осуждено выступление младших князей против старших, надежды на успешную борьбу с Ордой возлагались на великого князя владимирского, которому должны были подчиняться другие князья - его вассалы.

С течением времени яснее становилась суть политики завоевателей, направленной на получение дани с русских земель, распространение военной повинности покоренного населения, организацию "работ" на себя, угон людей з рабстве, вымогательство крупных сумм с князей за предоставление одному из них великокняжеского ярлыка. О данях говорят все рассмотренные выше памятники, причем если ростовское и владимирское летописание специально останавливалось на атом, как Серапион Владимирский и отрочский игумен Александр, то галицкий и новгородский летописцы писали о данях мимоходом, другие про явления монголо-татарского господства нашли отражение во владимирской и тверской литературе. Описывая ужасы чужеземного господства, книжники 40-х гг. ХIII - первой четверти XIV в. резко критиковали действия представителей ханской власти, но сравнительно редко - самих ханов, олицетворявших власть иноземцев. Только в памятниках Галицкого и Ростовского княжеств содержались выпады против Батыя, в волынском летописании конца ХШ в. сохранились негативные отзывы о ханах Ногае и Телебуге, а в Повести о Михаиле Тверском - о хане Узбеке. Отрицательные взгляды русских книжников на монголо-татарское иго долгов время не складывались в какую-либо систему, единую политическую концепцию, направленную против иноземного господства. Позитивная программа борьбы с Ордой была выдвинута только в тверской Повести о Михаиле Ярославиче на рубеже третьего десятилетия Х1У в. Эта про грамма вобрала в себя и взгляды русских книжников предшествовавшего времени, и опыт борьбы за великое княжение Владимирское тверского князя Михаила Ятославича, и рост освободительных настроений в русских княжествах и землях в начале ХIV в., настроений, приведших к широкому антнордынскому восстанию 1327 г. в Тверском княжестве.

Сохранившееся в памятниках летописания, житийной литературы, проповедях отношение к завоевателям характеризует прежде всего позицию правящих слоев русского феодального общества 40-х гг. ХШ - первой четверти Х1У в. Это отношение зависело не только от социальных интересов князей, бояр, церковных иерархов, но и от той внутри- и внешнеполической ориентации, какой придерживались в разное время феодалы тех или иных русских княжеств и земель, от политической активности самой Орда. Однако при всех колебаниях руководящего класса русских княжеств в его литературе отразилось а целом отрицательное отношение к иноземным завоевателям. По всей видимости, последовательно отрицательным было это отношение у народных низов, вынужденных постоянно платить дань завоевателям, работать на них, подвергаться частой опасности лишиться жизни, быть ограбленными или проданными в рабство и закончить дни на далекой чужбине. Однако гнет завоевателей был настолько силен, что антиордынские настроения проявлялись преимущественно в речах словах, и только вторая половина XIV в. дала при меры открытой успешной борьбы с монголо-татарским игом.