Глава III. Восточнославянские племена перед образованием Киевского государства

Повествуя о расселении славян, летописец рассказывает о том, как «...Словене пришедше и седоша по Днепру и нарекошася Поляне, а друзии Древляне, зане седоша в лесех; а друзии седоша межю Припетью и Двиной и нарекошася Дреговичи; инии седоша по Двине и нарекошася Полочане, речьки ради яже втечеть в Двину, имянем Полота, от сея прозвашася Полочане. Словене же седоша около езера Илмеря, и прозвашася своим имянем, и сделаша град и нарекоша и Новьгород; а друзии седоша по Десне и по Семи и по Суле и нарекошася Север».¹

Постепенно в рассказе летописца появляются названия других восточнославянских племен, уточняется их местоположение: «...Кривичи иже седять на верх Волги, и на верх Двины и на верх Днепра, их же град есть Смоленьск, туде бо седять Кривичи, таже Север от них». Но не только «Север» или «Севера от них», т. е. от Кривичей. «От кривичей», видимо, и полочане, так как «перьвии насельници в Полотьсте Кривичи». Летописец говорит о жителях Побужья — дулебах. «Дулеби живяху по Бугу, где ныне Велыняне», и приводит еще одно название обитателей этого края — бужане, «зане седоша по Бугу, после же Велыняне». Выступают на сцену в рассказе летописца обитатели Посожья — радимичи и занимавшие течение Оки — вятичи, оба — «от ляхов», загадочные «Хорвате», и, наконец, «Улучи и Тиверьци седяху бо по Днестру оли до моря, и суть гради их и до сего дне, да то ся звахуть от Грек Великая Скуфь».² «Се бо токмо Словенеск язык в Руси».³

Так повествует о расселении русских племен по обширной Восточно-Европейской равнине древний летописец. Летописец помнит о тех временах, когда славяне Восточной Европы делились на племена, когда племена русские «имяху бо обычаи свои и закон отець своих и преданья, кождо свой нрав» и жили «особе» «кождо с своим родом и на своих местех, владеюще кождо родом своим».⁴ В его времена в дремучих лесах верховьев Оки жили вятичи, упорно отстаивавшие свою племенную изолированность; жива была еще память о подчинении Владимиром радимичей; он помнил о длительной борьбе киевских князей с древлянами, но когда впервые на Руси в Киеве и Новгороде в княжение Ярослава Мудрого начали создаваться начальные русские летописные своды, родоплеменной быт уходил уже в область преданий.

Когда из начальных сводов составлялась «Повесть временных лет», служащая нам основным источником для изучения расселения восточнославянских племен, многих племен в действительности давно уже не существовало, и на смену старым племенным объединениям уже пришли новые территориальные, политические. Исчезают сами племенные названия. Последний раз в «Повести временных лет» поляне упоминаются под 944 г., и на смену старому племенному названию «поляне» приходит новое территориальное, политическое — «кияне». Древнее племенное название дулебов уступает свое место территориальному — бужане, которое вскоре вытесняется новым, политическим, произошедшим от наименования главного города земли — Волыня. С 992 г., исчезает со страниц летописи имя хорватов, с 984 г. — радимичей (если не считать изолированного упоминания о радимичах в Ипатьевской летописи под 1169 г.), со времен Владимира летописец перестает упоминать о древлянах и «Деревах», т. е. Древлянской земле, с 944 г. — о тиверцах и т. д. На смену им приходят другие названия, происходящие от «стольных градов» древнерусских княжеств и земель: кияне, черниговцы, смоляне, новгородцы, полочане, переяславцы, любчане, псковичи и т. д. Только упорно боровшиеся с Киевом и защищенные своими непроходимыми лесами вятичи оставались племенем, да и то вскоре за ними закрепилось название «рязанцы». И когда летописец тенденциозно расхваливал полян, противопоставляя им древлян «живяху звериньским образом», радимичей, вятичей и северян, которые «один обычай имяху, живяху в лесах якоже и всякий зверь», подчеркивая Полянский «обычай» «кроток и тих», он сам уже был не полянином, а «киянином», который, естественно, хотел возвысить своих предков — полян.

Отсюда мы должны сделать вывод, что рассказом летописца о расселении русских племен удовлетворяться нельзя. В припоминаниях летописца могли быть и домыслы, и неточности, и явные искажения, и досадные пропуски. Но эпоха летописца — это уже не «киммерийский мрак» дописьменных времен. Свидетельства летописца могут быть проверены и дополнены современниками — иноземцами, восточными, византийскими и западноевропейскими писателями, памятниками материальной культуры, данными языка, этнографии и антропологии.

Я должен прежде всего подчеркнуть свое отношение к русской летописи. Ни один народ не обладает таким бесценным источником, каким являются русские летописи. Богатство русских летописей, обилие сообщаемых ими фактов, огромное количество летописных сводов и их разнообразие заставили первых нерусских ученых-историков, принявшихся за изучение русской истории, написать восторженнейшие отзывы об этих ценнейших материалах. Я имею в виду Миллера и Шлецера. Когда началось серьезное изучение русских летописей, и в частности древнего летописания киевской поры, первое время все сообщения летописцев принимались без всяких коррективов, на веру и считались совершенно неопровержимыми. Но этот младенческий период в русской исторической науке был вскоре пройден и настал иной этап, когда историки так называемой «скептической школы» фактически упразднили древнее русское летописание, объявив все фантазией позднейших составителей. Этот пагубный взгляд, правда в пережитой форме, к сожалению, еще долгое время вредил нашей науке. Даже в тонкой, поистине ажурной, ювелирной работе А.А. Шахматова и его ученика М.Д. Приселкова чувствуется непомерное, нездоровое, граничащее со снобизмом стремление во что бы то ни стало построить свою гипотезу и даже в том случае, если указание летописи не вызывает никаких сомнений в его достоверности.⁵ Создается гипотеза, подчас заманчивая, всегда умело и остроумно аргументированная; делается вывод, на основании которого, в свою очередь, строится новая гипотеза; опять вывод, снова гипотеза, и так бесконечно и с не совсем ясной целью вьется кружево исторического исследования, кропотливого, обстоятельного, свидетельствующего об огромной эрудиции и... неясных стремлениях автора.

К сожалению, в исторической литературе последних десятилетий, когда искусство критики источника достигло совершенства, появилось течение, всячески старающееся опровергнуть чуть ли не любое известие древних летописцев, все и вся ставящее под сомнение. Считая, что верить летописцу так же неприлично, как в культурном обществе серьезно говорить о ведьмах, леших и домовых, подвергая все сомнению, увлекаясь гиперкритикой источника и все больше и больше скатываясь на почву формальной трактовки источниковедческих проблем, критикуя только ради самой критики, — это направление в исторической науке уподобляет своих адептов людям, старательно подрубающим сук, на котором они сидят. Эта «разрушительная» работа историков заставляет призвать к защите источника от «источниковедов», радостно, захлебываясь, сообщающих о, по их мнению, недостоверности того или иного документа, того или иного сообщения. Наоборот, следует приветствовать попытки советских археологов и историков, внимательно изучив источник, найти материалы, подтверждающие его известия, проверить, сличить с другими материалами, найти в нем зерно истины, очистить его от плевел, восстановить историческую действительность, ибо такое отношение к «недостоверным» сообщениям, к мифам и былинам, к легендам и «легендарным» древнейшим частям летописей подарило человечеству Трою, Кнос и Фест, Микены и древнюю китайскую культуру.

Шлиманы полезнее для науки, чем Каченовские.

В какой же мере приведенные сообщения летописца соответствуют современным данным науки?

От Карпатских гор и Западной Двины до верховьев Оки и Волги, от Ильменя и Ладоги до Черного моря и Дуная жили русские племена накануне образования Киевского государства. Карпатские хорваты, придунайские уличи и тиверцы, побужские дулебы, или волыняне, обитатели болотистых лесов Припяти — дреговичи, ильменские словене, жители дремучих окских лесов — вятичи, многочисленные кривичи верховьев Днепра, Западной Двины и Волги, заднепровские северяне и другие восточнославянские племена составляли некое этническое единство, «словенеск язык в Руси». Это была восточная, русская, ветвь славянских племен. Этническая близость их способствовала образованию единого государства, а единое государство консолидировало, сплачивало в этнический массив славянские племена.

Но русские племена не свалились с неба в готовом виде со всеми присущими им особенностями языка, быта, культуры, а явились результатом сложного этно- и глоттогонического процесса. Рассказ летописца о расселении славянских племен на Руси — это последний акт сложного процесса складывания русских племен. В «Повести временных лет» нашли отражение лишь последние часы существования племенного быта. Новые производственные отношения, зарождение классов и государства ломали старые племенные границы, сплачивали народные массы внутри новых политических границ, объединяли их по новому, территориальному, признаку. Когда летописец повествовал о восточнославянских племенах, они уже переставали существовать, а многие из них, если даже не все, уже давно, по существу, были не племенами, а союзами племен.

Как же сложились те славянские племена, о которых успел рассказать еще по памяти, по преданиям и припоминаниям составитель начального летописного свода?

Прежде всего я остановлюсь на памятниках материальной культуры той территории, на которой разместила «Повесть временных лет» древнерусские племена. Я вынужден начать именно с памятников материальной культуры, так как письменные источники полностью отсутствуют. «Язык земли» и данные языка будут служить нам вторым источником.

В главе «О происхождении славян» я уже указывал на то обстоятельство, что в формировании славянства в процессе схождения приняли участие различные племена, создатели и носители различных, хотя и близких друг другу культур. То же самое имело место и по отношению к восточному славянству, причем компонентами восточного славянства выступили и протославянские племена Среднего Поднепровья, и собственно славянские племена раннего, антского, этапа формирования славянства, создатели культуры «полей погребальных урн», и потомки племен охотников и рыбаков лесной полосы Восточной Европы, создатели культуры «ямочно-гребенчатой керамики», чья принадлежность к протославянам более чем сомнительна и в которых мы, скорее, можем усматривать прафинские племена. В состав восточного славянства вошли не только протославянские племена Среднего Поднепровья и сопредельных речных систем, не только Раннеславянские племена времен культуры «полей погребения», но и племена, происходящие от предков с культурой иного рода, с иным языком, значительно отличавшиеся в эпоху позднего неолита и бронзы от племен основного очага славянского этногенеза.

Эти племена несомненно были близки к своим восточным, северным и западным соседям и соплеменникам, из которых сложились финские и литовские племена. Как, когда и почему они выключились из основного очага литовского и финского этногенеза и оказались включенными в очаг славянского этногенеза, как, когда и почему они сменили свой язык на славянский и этим самым стали славянами, русскими, и уже как русские выступали в первых письменных источниках — этими вопросами нам и предстоит заняться.

Сложный состав восточного славянства явственно выступает и в особенностях русских диалектов, и в специфике обычаев, культуры и быта отдельных русских племен, во всем том, что составляет этнографические особенности отдельных частей великого народа русского. Так же точно как в X—XII вв. русские поглотили, ассимилировали и колоризовали мерю, весь, мурому, мещеру, голядь, превратив в славян эти финские и литовские племена, так и в дописьменную эпоху славяне Приднепровья и сопредельных с ним районов поглотили, ассимилировали и колоризовали другие финские и литовские племена, оставшиеся нам неизвестными.

В Верхнем Поволжье в начале I тысячелетия н. э. среди местных племен складывается некоторое единообразие культуры (городища «дьякова типа» с «сетчатой» керамикой), сближающее обитателей верхневолжских лесов с жителями Среднего Поволжья, Оки и Валдайской возвышенности и, наоборот, отличающее их от соседей с запада — населения верховьев Днепра и Западной Двины и от обитателей Прикамья. И если в населении верховьев Днепра и Западной Двины этой поры мы усматриваем славян, в прикамских, средневолжских, нижнеокских и отчасти валдайских жителях — финнов, то обитатели западной части Верхнего Поволжья выступят перед нами как протославяне, а их восточные соседи — как протофинны, причем первые имеют общие черты со вторыми, а вторые похожи на первых. Этим и объясняются финские элементы в материальной, а быть может и духовной, культуре, а следовательно — и в языке лесных славянских племен и, наоборот, славянские элементы — у финнов, что явствует, например, из изучения погребений мери, имеющих черты русских погребальных обычаев и вещи русского типа. Из таких протославян, имеющих общие черты со своими соседями финнами, и из протофиннов, близких славянам, из пестрой группы племен примитивной, ранней стадии этнических формирований в процессе смешений, схождений и влияний вырастают русские и не русские племена «Начальной летописи».⁶

Почему не финны и не литовцы ассимилировали славян, а, наоборот, эти последние передали им свой язык, обычай и культуру, превратив их в русских, — это второй вопрос, на который мы попытаемся дать ответ.

Советские археологи за последнее время обратили внимание на то обстоятельство, что славяне как-то внезапно появляются на обширных пространствах Восточной Европы и без всяких признаков массового переселения на данной территории новых народов с присущей им специфической культурой. Это дало им повод совершенно справедливо утверждать, что наряду с венедами, предками славян, были и другие племена, которые в первые века новой эры действительно существенно отличались от венедов и земледельческих племен Среднего Приднепровья скифской поры.

Особый интерес в этом отношении представляет область верховьев Днепра, Оки и Волги, где, по мнению археологов, наблюдаются непрерывное развитие культуры, отсутствие смены населения и даже, по-видимому, не имело места сколько-нибудь значительное проникновение новых культурно-этнических элементов. Отсюда делался вывод о невозможности объяснить появление здесь в летописные времена славян путем расселения на север венедов и об автохтонности славянства, которое является в этих землях исконным местным этническим образованием.

Одновременно обращали внимание и на то обстоятельство, что до середины I тысячелетия новой эры Среднее Подненровье, которое совершенно справедливо считается основным и древнейшим очагом этногенеза восточных славян, резко отличается по уровню общественного развития своего населения и по его культуре от обитателей верховьев Днепра, Оки и Волги с их архаическим бытом и первобытными, примитивными общественными отношениями и культурой. И только с этого времени наблюдается культурное сближение этих двух областей.

В результате такой постановки проблемы естественно возникает вопрос: или славяне со всеми своими признаками обитали в Верхнем Приднепровье, Поволжье и на Оке еще во времена неолита, или население этих земель стало славянским сравнительно поздно, лишь с того момента, когда лесной север и днепровскую лесостепь сблизили тесные культурные связи? Окончательное решение этого вопроса археологи предоставили лингвистам.⁷

Перейдем к рассмотрению материалов. Бросается в глаза резкое различие Среднего Поднепровья и верховьев Днепра, Оки и Волги в первые века новой эры.

В то время как в эпоху позднего неолита и в период бронзы Среднее Подненровье включается в обширную область распространения «трипольской культуры», созданной земледельческими племенами, Верхнее Приднепровье вместе с прилегающими областями характеризуется особой культурой племен рыболовов и охотников с их «ямочно-гребенчатой керамикой», весьма отличной от культуры их южных и западных соседей и имеющей ряд локальных вариантов. Это отличие еще резче сказывается в скифский период, когда Среднее Подненровье намного и надолго обгоняет по уровню общественных отношений и культуре область верховьев Днепра, Оки и Волги. И так продолжалось до середины I тысячелетия н. э. За этот промежуток времени Среднее Приднепровье вступило в период варварства. Господствовала территориальная община. Открытые селища или большие городища служили местом обитания территориальных общин, состоявших из больших и малых семей. Ведущей формой хозяйства было пашенное земледелие. Возникают частная собственность, индивидуальное хозяйство, рабство уже в новых, не чисто патриархальных формах, наследственная власть вождей, опирающаяся на вооруженную силу и богатство. Растет торговля, укрепляются торговые и культурные связи с Причерноморьем и позднее — с Византией. Складываются крупные племенные союзы. Это — последний этап варварства, эпоха «военной демократии».

Среднеднепровский славянский мир стоит на грани цивилизации.

Иную картину рисуют нам памятники материальной культуры этой поры верховьев Днепра, Оки и Волги.

Патриархально-родовой строй нерушим. В укрепленных поселениях-городищах обитают большие семьи. Гнезда городищ составляют поселения рода. Городище-поселок семейной общины — замкнутый мирок, производящий сам все, что необходимо для жизни. Гнезда городищ тянутся по берегам рек. Огромные пространства незаселенных земель речных водоразделов, поросшие девственным лесом, отделяют области расселения древних племен лесной полосы Восточной Европы. Наряду с примитивным подсечным земледелием большую роль играют скотоводство, охота и рыбная ловля, причем эти последние зачастую имеют большее значение, чем земледелие.

Ни частной собственности, ни индивидуального хозяйства, ни имущественного, ни тем более социального расслоения нет и в помине.⁸

Такую картину в общих чертах рисуют нам вещественные памятники лесной полосы Восточной Европы.

К северу от территории распространения культуры «полей погребальных урн», в лесах верховьев Днепра, Западной Двины, Оки и Волги, в начале новой эры обитает множество племен, связанных с бассейнами рек, лесными массивами и другими естественными границами. Их поселения-городища дьякова типа.⁹

Древнейшие из городищ дьякова типа восходят к середине I тысячелетия до н. э. и даже к несколько более ранней эпохе. К ним относятся Старшее Каширское, Кондраковское (у Мурома), Городищенское (у г. Калязина на Волге), Городок (на Верхней Волге) и некоторые другие. Типичным является поселение у села Городище. Небольшой поселок размером в 80 м длины и 35 м ширины расположен на высоком берегу реки. Окруженный с трех сторон отвесными склонами, а с четвертой — глубоким рвом и земляным валом с частоколом, он был действительно неприступной крепостью. Такими же отвесными склонами, валами, рвами и деревянными стенами окружено поселение у села Городок.¹⁰ Небольшие укрепленные поселки были местом обитания большой семьи, насчитывающей 25—30, а в больших городищах — 50—60 человек.

Прошло несколько столетий. В первой половине I тысячелетия н. э. в верховьях Днепра, Оки и Волги, на высоких берегах рек или на островах среди озер и болот укрепленные валами, рвами и частоколами по-прежнему располагаются миниатюрные поселения в 200—300—500—700 кв. метров, мало чем отличающиеся от древних дьяковых городищ. Как и ранее, они являются местом обитания больших патриархальных семей. Типичным для этого периода является городище у деревни Березняки в устье реки Сонохты, впадающей в Волгу, датируемое III—V вв. н. э. Естественно укрепленное рекой, крутыми склонами и оврагами, оно было еще огорожено массивной бревенчатой стеной. Размеры городища — 80 метров в длину и 50 метров в ширину. В середине поселка был обнаружен низкий бревенчатый дом с очагом, покрытый двускатной крышей. Это было общественное здание, принадлежавшее всем жителям поселка. Вокруг него располагалось шесть жилых бревенчатых домов с земляными полами и очагом, представлявшие собой жилища отдельных семей. Правая сторона домов, в которой готовилась пища, стояли лепленные от руки сосуды, принадлежала женщинам, а левая — мужчинам; тут были найдены крючки, топоры, стрелы, уздечки и т. п. Рядом с общественным домом располагалась постройка для хранения зерна, где были найдены зернотерки и серп; несколько дальше — кузница с очагом из огромных камней, а против него — легкая постройка, в которой собирались женщины шить, прясть, ткать и т. д. Население поселка состояло из 40—50 человек. Все шесть семей патриархальной общины вели совместно коллективное хозяйство. На заливных лугах пасся скот, загоняемый на ночь в загон. Крупный рогатый скот давал молоко, овцы — шерсть, а лошади и свиньи шли в пищу. В реке ловили рыбу, в лесах ловили и били зверя и птицу. Большую роль играло примитивное подсечное земледелие. Железные изделия вырабатывались тут же, в общинной кузнице из криц мягкой болотной руды. Жители поселка сами выделывали кожи, шили одежды из шерсти и льна, изготовляли обувь, сами выделывали посуду. Только украшения покупали у соседей. Такая патриархальная община представляла собой самодовлеющий мирок.

«Домик мертвых» и обычай сжигания покойников говорят о культе огня и солнца, о космических религиозных представлениях, о культе предков, характерных для патриархально-родового строя. Поселки объединялись по принципу родства, племенной общности. Сидели они гнездами, отделенными друг от друга огромными незаселенными пространствами. Общались люди друг с другом редко и мало. В каждом иноплеменнике и соседе видели врага. Взаимное влияние было слабым. Жизнь текла медленно, размеренно. Из года в год, из десятилетия в десятилетие, из века в век все шло по-старому, и очень медленно прорастали семена нового, очень медленно назревали условия для вступления общества в новую, высшую ступень развития общественных отношений и культуры. Чем же объяснить эту архаичность, косность, отсталость, замедленные темпы развития племен верховьев Днепра, Оки и Волги?

Причины длительного бытования на севере древних форм патриархального строя лежат прежде всего в характере земледелия. Нужно указать, во-первых, на то обстоятельство, что земледелие на севере, в лесах Восточной Европы, абсолютно преобладающей отраслью хозяйства стало лишь в VIII—IX вв., т. е. в те времена, когда в земледелии произошли крупные сдвиги, обеспечивавшие ему ведущую роль в хозяйстве лесных племен. До этого скотоводство, рыбная ловля и охота играли весьма большую, чаще всего решающую роль, давая более половины всех средств существования. Это можно заключить хотя бы из того, что главная рабочая тягловая сила северного земледелия — лошадь — употреблялась в пищу и не только тогда, в середине I тысячелетия н. э., но в верховьях Волги и гораздо позднее. Этот вывод можно сделать, анализируя не только материальные остатки земледельческой культуры, но и остатки пищи и остеологический материал. Во-вторых, отметим еще один чрезвычайно важный фактор — пашенное земледелие, давно известное в Среднем Поднепровье, на севере распространилось лишь в VIII—X вв. н. э. До этого господствующей формой земледелия было подсечное, или огневое, земледелие. Для подготовки участка земли под посев надо было подрубить деревья, выждать, пока они засохнут на корню, затем сжечь сухостой и тогда прямо в золу, оставшуюся от пожарища, без предварительной вспашки сеяли зерна. Орудием труда служила большая косуля, соха-суковатка, в которой роль сошника играл толстый, острый, обожженный для крепости сук. Такой участок выжженного леса первое время давал большой урожай, но по прошествии трех-четырех лет пережженная земля утрачивала плодородие и надо было браться за другой участок леса, снова подрубать, валить и жечь лесные исполины, снова браться за примитивный, долотообразный, узколезвийный топор, огниво, соху. Подсечное земледелие было очень трудоемким и требовало колоссальных затрат труда. А это было под силу только большим коллективам, целым патриархальным семейным общинам. И существование семейных общин диктовалось самой формой земледелия.

Миниатюрные размеры поселений также были обусловлены распространением на севере подсечного земледелия. Дело в том, что при частых сменах участков земли требовалась обширная площадь для ведения каждой общиной земледельческого хозяйства. Поэтому селиться огромными поселками, состоящими из нескольких патриархальных семей, как это было у антов в Среднем Приднепровье, в лесной полосе было невозможно. Кроме того, смена участков земли вызывала систематические передвижения населения; северные земледельцы вынуждены были часто переходить с места на место и менять места своего обитания.

Наконец, нужно также отметить, что в общем пользовании находились выпасы, выгоны, луга, «бортные ухожаи», рыболовные участки и охотничьи угодья.

Вот в чем лежат причины отсталости северных племен, если речь идет об их внутренней жизни. Конечно, немаловажное значение имело также и то обстоятельство, что, как я уже указывал, Среднее Приднепровье со времен античных греческих колоний было вовлечено в орбиту влияния древних цивилизаций. На лесную полосу Восточной Европы оно распространялось в меньшей степени. Север связался с цивилизованным югом гораздо позднее, лишь накануне образования русского государства.

Та же картина наблюдается и в западной части лесной полосы — в Смоленщине и Белоруссии. Из открытых селищ латенской поры, обнесенных тыном, вырастают городища, окруженные рвом и валом. Городища Белоруссии и Смоленщины, подобно «дьяковым», располагаются гнездами по берегам рек и озер или на болотах. Укрепленные рвами и валами, они представляют собой маленькие крепости размером 30×20, 40×30, 50×40, 70×50 метров. Находки зернотерок, серпов, зерен проса, пшеницы, овса, вики, гороха, конских бобов говорят о развитии земледелия (Банцеровское городище, датируемое VI—VIII вв.). Кости лошади, коровы, овцы и свиньи свидетельствуют о большой роли скотоводства. Охота и рыбная ловля также имели важное значение в хозяйстве древних обитателей городищ Белоруссии и Смоленщины. Наряду с железными изделиями встречается много каменных и костяных. Керамика грубая, лепленная от руки. В наиболее древних городищах всюду встречаются сыродутные печи для обработки железа. Жилища наземные, бревенчатые, с потолками. Землянок не встречается. Если обратиться к погребениям, то следует отметить, что древним городищам всюду сопутствуют могильники различных форм, в том числе типа «полей погребальных урн», с крайне бедным, скудным, однообразным инвентарем, обнаруживаемым в трупосожжениях. Эти могильники с трупосожжениями представляют собой родовые кладбища.

Итак, перед нами — типичная картина патриархально-родового строя, неразложившихся первобытно-общинных отношений, покоящихся на архаичном подсечном земледелии, скотоводстве, рыбной ловле и охоте. Техника примитивна. Орудия труда грубы и архаичны. Наряду с железом бытуют камень и кость. Разделение труда еще не началось. Ремесло связано со всеми видами производства. Безраздельно господствуют коллективный труд и общинная собственность. Имущественное, а тем более социальное, неравенство отсутствует. Патриархальная семья, род, племя — таковы формы общественной жизни племен лесной полосы Восточной Европы в середине I тысячелетия н. э.

Вот что говорят нам о жизни и быте лесных племен памятники материальной культуры, единственный наш источник для изучения древнейших судеб тех, кто принял участие в формировании восточного славянства.¹¹ Но ограничиться только этими выводами нельзя. Нас, вполне естественно, интересует вопрос, кто были эти племена, какова была их культура, на каком языке они говорили? Были ли они литовцами, финнами, славянами или же теми неуловимыми «яфетидами», в которых исследователи ищут панацею и видят средство спасения в тех случаях, когда этническую принадлежность древних обитателей того или иного края становится затруднительно определить?

Попытаемся ответить и на этот вопрос.

Примерно к середине I тысячелетия н. э. сложились основные контуры этнической карты русской летописи. В это время древняя славянская культура начинает уже существенно отличаться от культуры финских (восточных, северных и западных) и литовских племен. Это — время культуры «полей погребальных урн». Но большинство племен лесной полосы Восточной Европы создало культуру, которая генетически не увязывается с культурой «полей погребальных урн», уже безусловно славянской. В отдельных местах Белоруссии и Смоленщины в это и несколько более позднее время, правда, наблюдается распространение могильников, очень близких к знаменитым среднеднепровским «полям погребальных урн». Таким северным «полем погребальных урн» является могильник у села Азаргац в Белоруссии. Северные «поля погребальных урн» тянутся по Южной Белоруссии, пересекают среднее течение Березины, идут на северо-восток к Смоленску, оттуда спускаются на юг и юго-запад к Десне и Чернигову.¹² Из этого следует, что население, создавшее культуру «полей погребальных урн», занимает не только область Среднего Приднепровья и смежные с нею земли, частично протянувшиеся к востоку, а главным образом к западу от Днепра, но и более северные края, вплоть до левобережной Припяти, среднего течения Березины и верховьев Днепра. Это население было несомненно славянским, и, естественно, с течением времени южные и северные «поля погребальных урн» перерастают в славянские кладбища — могильники IX—X вв. (например, Броварский могильник в Полтавской области), что может служить доказательством непрерывного существования и в лесостепной, и в части лесной полосы Восточной Европы населения, близкого к людям культуры «полей погребальных урн». И вполне понятно, так как последние были протославянами, антами, а первые — их прямыми потомками, древними русскими.¹³

Таким образом, мы можем утверждать, что как на юге, в Среднем Приднепровье, создателями культуры «полей погребальных урн» были славяне, так и на севере, в лесах левобережья Припяти, Березины и верховьев Днепра славяне обитали еще в очень отдаленные времена. Правда, обращает на себя внимание то обстоятельство, что территория северных «полей погребений» длинным языком протянулась из Поприпятья и Среднего Днепра на северо-восток, а это, если мы учтем «язык земли» и распространение древней культуры рыбаков и охотников севера, явится, быть может, указанием на какую-то очень древнюю колонизацию верховьев Днепра из областей Среднего Приднепровья. Но сюда, на Верхний Днепр и Десну, проникли не собственно восточные славяне, русские, а их отдаленные предки, протославяне.

В первые века новой эры лесную полосу Восточной Европы занимали различные по своей культуре многочисленные племенные группы, еще не распадавшиеся на отдельные, резко очерченные этнические массивы, как это имело место во второй половине I тысячелетия н. э., когда окончательно консолидировались восточнофинские, прибалтийские (летто-литовские) и славянские, русские, племена. Культура смежных племенных групп имела много общих черт. Но это сходство касается лишь основных черт, объединяющих в некое единство группу соседящих племен. Культурной общности, которая могла бы говорить и об этническом единстве, еще не было. И если Среднее Приднепровье является одним из основных и древнейших очагов славянского этногенеза, протекавшего в тесной связи с западными славянскими землями, правда, со своими особенностями, обусловившими создание обособленной, восточной, русской, семьи славянских племен, то область верховьев Днепра, Оки и Волги объединилась в этнический массив со Средним Приднепровьем в гораздо более позднее время в результате и расселения славянских племен, и включения протославянских и не славянских племен в процесс славянизации.¹⁴

Анализ и систематизация вещественных памятников дают возможность нарисовать следующую этническую карту лесной полосы Восточной Европы. В Верхнем Приднепровье намечаются три локальные группы: Припятская, Деснинская и Верхнеднепровская. Культура этих групп близка к культуре среднеднепровских племен скифской поры, а также более поздним «полям погребальных урн». Городища Верхнего Поднепровья окружены своеобразными миниатюрными «полями погребальных урн» с трупосожжениями.¹⁵ По Верхней Березине и по среднему течению Западной Двины лежит группа городищ с весьма примитивными памятниками материальной культуры, керамикой со штриховкой, рисующими весьма архаичный быт населения. В Верхнем Поволжье, где располагаются наиболее типичные «дьяковы» городища, можно наметить 4 группы: Верхнеокская, близкая Деснинской, Верхневолжская, Валдайская и Волго-Окская. Верхневолжская характеризуется городищами с высокой площадкой с подсыпкой и остатками наземных жилищ и керамикой с рядом архаических особенностей, типичных для местной посуды эпохи бронзы. На верхнеокских и волго-окских городищах жилища имели вид круглых или прямоугольных землянок. В посуде и других вещественных памятниках волго-окских городищ имеется много черт, сближающих их с памятниками материальной культуры Западного Поволжья. Наконец, ниже устья Оки, в Западном Поволжье, распространяется культура городищ городищенского типа или городищ с «рогожной» керамикой. Быт населения лесной полосы Восточной Европы свидетельствует о начале варварства.

В результате сложного этногонического процесса и консолидации соседних племен на этой этнической базе формируются славянские, финские и литовские, прибалтийские, племена. При этом основным очагом славянского этногенеза в лесной полосе Восточной Европы были Верхнее Поднепровье, Десна и Припять, и восточное славянство складывается в основном на базе Припятской, Деснинской и Верхнеднепровской групп племен, тогда как племена Западного Поволжья формируются главным образом на базе Западноволжской племенной группы. К последней примыкают Верхневолжская, Волго-Окская и Валдайская группы. При этом очень важно отметить то обстоятельство, что обитатели Верхнего Приднепровья, Десны, Припяти, верховьев Оки, Волги и Западной Двины являлись преимущественно земледельцами, тогда как племена Среднего Поволжья, Прикамья и сопредельных земель важнейшей отраслью хозяйства имели скотоводство.¹⁶ Здесь, в северном очаге этногенеза восточных славян, на Волыни, в Полесье, на Среднем и Верхнем Днепре, среди дремучих лесов, сложился древний земледельческий языческий календарь славян. Только в полосе смешанных лесов, в условиях огневого подсечного хозяйства могло возникнуть то изумительное соответствие наименований месяцев года циклу земледельческих работ и смене времен года, о котором речь была выше.

Примерно с середины I тысячелетия н. э. отмеченное нами выше резкое различие между среднеднепровскими славянами и их северными соплеменниками, обитавшими в глухих лесах верховьев, постепенно исчезает. Начинается нивелировка, сближающая между собой эти два столь различные по уровню общественных отношений, быту и культуре очага славянского этногенеза.

Уже с конца III и начала IV вв. Среднее Приднепровье начинает вовлекать в орбиту своего влияния племена лесной полосы, обитавшие в верховьях Днепра, Оки и Волги. Великое переселение народов оторвало племена Среднего Поднепровья от Причерноморья, о чем говорит прекращение притока римских монет и вещей, обычно находимых в погребениях и кладах предшествующего времени. Вместе с тем оно способствовало сближению среднеднепровских славян со своими северными соплеменниками и их соседями. На север переселялись с юга отдельные патриархальные семьи и роды, спасавшиеся от кочевников, вихрем проносившихся по пограничным со степью и степным поселениям славян, уводя в плен, грабя, убивая, сжигая, заставляя идти в далекие походы в неведомые страны. На север проникали, передаваясь из рук в руки путем торговли и обмена, вещи среднеднепровского происхождения, на север проникали и начатки ремесла и искусства. Влияние среднеднепровского культурного очага ощущалось все более и более и накладывало отпечаток на быт и культуру отсталых северных племен, на самих обитателей глухих лесов.

Черная лощеная керамика среднеднепровского типа, характерная для культуры «полей погребальных урн», бронзовые украшения геометрического стиля, инкрустированные красной и зеленой эмалью, и прочие изделия Среднего Приднепровья III—V вв. начинают распространяться в верховьях Оки, в так называемых городищах мощинского типа III—IV вв. н. э., в Верхнем Подненровье и в Поволжье. Интересен тот факт, что в Западном Поволжье и в областях к северу от низовьев Оки, среди восточнофинских племен (меря, мордва, мурома) этих вещей обнаружено очень мало, а черная лощеная керамика не встречается вовсе.

С середины I тысячелетия н. э. на севере распространяется обряд трупосожжения, ранее бытовавший лишь в Среднем Приднепровье. III—V вв. датируется «домик мертвых» городища у деревни Березняки в Верхнем Поволжье, V—VI вв. — древнейшие курганы с трупосожжениями Верхнего Днепра и верхнеокские курганы городищ мощинского типа, VI в. — длинные курганы Верхнего Приднепровья и более северных областей и т. д.

Так началось культурное сближение Среднего Приднепровья и области верховьев, а следовательно, схождение и сближение племен.

Но весьма значительное культурное различие между среднеднепровскими и северными восточнославянскими племенами еще оставалось до VI—VIII вв., когда наконец к VIII—IX вв. почти полностью исчезло в результате включения восточных славян в процесс объединения, в передвижение племен на юг, в пределы Среднего Приднепровья. Это объединение севера и юга окончательно завершилось уже в период образования древнерусского государства.¹⁷

В великое передвижение народов включились не только южные, но и северные племена, потянувшиеся на юг, в плодородные земли Среднего Приднепровья и еще дальше, к берегам Черного моря, к Дунаю. Здесь, в частично запустевшем Среднем Приднепровье, они селились бок о бок с потомками создателей культуры «полей погребальных урн», с антами, продолжавшими заселять древние городища. Сюда, на юг, они принесли свою отсталую технику, свои примитивные орудия труда, свой архаичный быт, первобытные общественные отношения, свою отсталую культуру лесных племен. К VI и началу VII в. культура «полей погребальных урн» исчезает. Ее сменяют городища роменского типа и курганы с трупосожжением, рисующие отсталые общественные отношения, примитивный быт и архаичную культуру. Культура городищ роменского типа генетически увязывается не с культурой «полей погребальных урн», а с культурой деснинской группы. Отсюда, из-за Десны и Сейма, пришли на юг левобережья Днепра, на Сулу, Псел и Ворсклу обитатели городищ роменского типа.

Подобное же напластование примитивной культуры северного происхождения на высокую культуру антской эпохи и смешение их имели место и в других областях, где северные лесные славянские племена передвигались на юг. На правобережье Днепра замечается передвижка населения с Припяти на Тетерев, а на востоке — с Оки на верховья Дона.

Только таким переселением отсталых северных племен можно объяснить появление на территории Среднего Приднепровья культуры городищ роменского типа VII—IX вв., напластовывающейся на более древнюю и более высокую культуру антов и имеющую ближайшую аналогию в культуре городищ и могильников первых веков нашей эры в районе Десны и Задесенья.

Смена высокой культуры архаичной не была результатом деградации. Объяснение этому явлению мы находим только в переселении отсталых племен с севера на юг, подобно тому как это имело место по отношению к южным соплеменникам, занимавшим подунайские земли Византии.¹⁸

Поступательное движение славян на юг продолжалось и позднее, в IX—X, а может быть, и в XI вв. Уличи с Днепра перешли на Буг, с Буга на Днестр и еще дальше, расселившись вместе с тиверцами вплоть до Дуная и Черного моря. Радимичи, как это показали находки радимичских вещей, длинной полоской продвинулись на юго-восток, пройдя от Сожа до южных окраин Курской области. Указание летописи о том, что «от кривичей» пошла «севера», т. е. северяне, говорит о передвижении далеко на юг (и, быть может, в весьма отдаленные времена) ближайших родственников кривичей — северян.

Этим и объясняется повторение в Среднем Приднепровье в VIII—X вв. процессов, пройденных восточными славянами еще во времена антов.

Шли на юг, стремясь к захвату своей доли добычи в походах варваров на ослабевшую Византийскую империю, шли и потому, что вместе с ростом земледельческой техники и с повышением роли земледелия в хозяйстве вообще благодатные, плодородные земли юга неудержимо манили к себе земледельца-славянина дремучих северных лесов. Шли на юго-запад, к Бугу, Днестру, Дунаю, на юго-восток, на Дон, Северный Донец, Тамань. Шли потому, что антское Поднепровье к тому времени под влиянием ударов гуннов и аваров, потревоживших и сдвинувших антов с насиженных мест, и в результате продвижения антов к Дунаю и далее, на Балканский полуостров, в известной степени запустело и открыло доступ в свои плодородные равнины северным славянским племенам, что и привело к слиянию северных и южных славян Восточной Европы.

Таким образом, мы приходим к выводу, что славянские племена Восточной Европы сложились на основе взаимного сближения двух племенных групп — среднеднепровской, которую можно назвать наиболее древней славянской группой, и группы верховьев Оки, Днепра, Волги и Западной Двины, в составе которой были как примитивные славянские, так и литовские и восточнофинские племена.

Среднеднепровская (правобережная) группа — в данном случае этот термин употребляется в широком смысле слова и покрывает территорию от Днепра до Карпат, в которую несомненно входили древляне, волыняне (дулебы), уличи и тиверцы, объединилась в ряде особенностей своей культурной жизни еще во времена антов и даже ранее и продолжала традиции полей «погребальных урн». Она является безусловно автохтонной и корни ее лежат в древнейших культурах Среднего Приднепровья, Поднестровья и Прикарпатья. В частности, на Волыни и в Галиции, на земле летописных дулебов (волынян, бужан), хорватов, уличей и тиверцев, «липицкая культура», культура «полей погребений», непосредственно переходит в славянскую культуру IX—XI вв. Вторая группа — племена лесной полосы, северные восточнославянские племена, передвинувшиеся на юг, север и восток незадолго до начала образования древнерусского государства. К ним следует причислить прежде всего кривичей, словен, вятичей, северян и, быть может, полян. Менее активные передвижения характеризуют собой радимичей и дреговичей.

Вначале, в первые века и в середине I тысячелетия н. э., Среднее Приднепровье втянуло в орбиту своего влияния северные племена, сближая южные, антские племена с их лесными соплеменниками и способствуя славянизации протофинских и протолитовских племен области верховьев. Среди этих северных племен было немало этнических племенных групп с культурой, отличной от протославянской. Их ближайшие соплеменники, связанные с ними общностью языка и культуры, в дальнейшем в силу исторических условий попавшие в основной очаг этногенеза восточных финнов и литовцев, оформились как различные литовские и восточнофинские племена. Еще в эпоху неолита в лесной полосе, даже в отдельных ее районах, наблюдаются локальные различия материальной и духовной культуры. Единство культуры «ямочно-гребенчатой» керамики лишь кажущееся. Есть и керамика иного типа: например, керамика неолитических стоянок на реках Яхроме и Дубне имеет нарезной узор из прямых линий. Эти стоянки выделяются и своим обрядом захоронения покойника в вытянутом положении. Позднее это отличие наблюдается в культуре населения Верхней Волги до впадения в нее Молога и населения областей озер Неро и Плещеева и костромского течения Волги. Здесь пред нами несомненно выступают различные племенные группы, причем во втором случае — славяне и меря. Мордва и мари — ближайшие родственники мери — оформились в финнов, меря же слилась со славянством, как и мурома, весь (финны) и голядь (литовцы). Весь растворилась среди славян ильменских, оставив лишь горстку своих необрусевших потомков — вепсов, меря — среди кривичей и, быть может, частично вятичей, мурома была поглощена вятичами.

В силу того обстоятельства, что славянство Среднего Приднепровья было носителем более высоких общественных форм, быта и культуры, включая в орбиту своего влияния и непосредственно воздействуя на своих отсталых соплеменников лесной полосы, не прошедших через горнило римского влияния, сплачивая их в единый массив, оно в то же самое время способствовало славянизации их соседей, происходящих от предков с иной, не славянской культурой и речью. Поэтому не литовцы и финны поглотили и ассимилировали в себе славян лесной полосы, а, наоборот, эти последние поглотили и ассимилировали их в своей среде, подобно тому как это произошло в IX—X вв. с мерей, муромой, весью, голядью и другими не известными нам по именам обитателями лесов Оки, Волги, Днепра, Западной Двины и области великих озер. Относительная малочисленность финских и литовских племен лесной полосы, наличие обширных незаселенных пространств способствовали медленному и постепенному проникновению на северо-запад, север и северо-восток славянских поселенцев, сопровождавшемуся поглощением и славянизацией потомков древних племен охотников и рыбаков, создателей культуры «ямочно-гребенчатой керамики». Так постепенно славянство включало в свой состав инородные племенные группы, вносившие в общеславянское достояние свой быт, обычаи, нравы, в какой-то мере свой язык, свои особенности антропологического типа и, наконец, свои специфические памятники материальной культуры.

Распространяясь из основного, древнейшего среднеднепровского очага славянского этногенеза в Восточной Европе, процесс славянизации охватывает все большую и большую территорию. Круг славянских племен все время увеличивался, разрастаясь за счет вовлечения в славянский этногенез племен, которые могут быть названы протославянскими только лишь потому, что они в конце концов превратились в славян.¹⁹

Вот поэтому я посчитал необходимым, говоря о северной группе восточнославянских племен, включить в обозрение ряд памятников материальной культуры (городищ, селищ, могильников), созданных в конце I тысячелетия до н. э. и в начале нашей эры неславянским населением. Это население происходило от предков с иной культурой и иным строем языка, отличным от культуры и языка их южных соседей — протославян; его речь, литовская и главным образом финская, отложилась в «языке земли»; его соплеменники, не испытавшие на себе влияния среднеднепровских, припятских и деснинских славян и не включившиеся в силу исторических условий в очаг славянского этногенеза, известны нашим летописям под названием мери, веси, чуди, муромы, мордвы, голяди и т. д., из которых часть так и осталась финнами, а часть позднее все же была ассимилирована русскими. Обитатели городищ дьякова типа далеко не везде и не всегда были славянами. Они были доиндоевропейцами и, если угодно, главным образом протофиннами, правда, в силу особенности исторического развития сменившими позднее свою речь на славянскую, свою культуру — на русскую, хотя и наложив на них особый отпечаток.

Могильники без насыпей с трупоположениями, встречающиеся в районе распространения поздних городищ дьякова типа, заключают в себе обильный погребальный инвентарь и остатки одежды, незаметно переходящие в бытовые особенности современного деревенского населения восточнофинских народов.²⁰

Это еще раз подчеркивает принадлежность к финнам определенной, едва ли не большей части населения восточных дьяковых городищ. Однако специфические особенности городищ дьякова типа Верхней Оки, сближающие их со смоленскими и южнобелорусскими, с одной стороны, с другой — с калужско-курскими и воронежскими, свидетельствуют в то же самое время о славянском характере их населения.

Так было в течение первых столетий нашей эры.

Чем объяснить такие противоречия? Многое, конечно, нам неясно, многое гипотетично, но многое объясняется тем, что из аморфной массы племен в силу исторических условий вырастали различные этнические образования, сохранявшие следы специфических черт своих предков, давших начало не только им, но и иноплеменным соседям.

Позднее, по мере того как продвижение антов на юго-запад, к Дунаю, и их походы в пределы Византийской империи втянули в круговорот переселений и передвижений племена лесной полосы, по мере роста тяги северных земледельческих племен к плодородным землям юга наблюдается переселение, или, точнее, передвижение племен верховьев Днепра, Оки и Десны на юг, в Среднее Приднепровье, частично освобожденное его прежними обитателями — антами. В результате напластования примитивной культуры переселенцев с севера на относительно высокую культуру антов наблюдается известный культурный синкретизм. Обитатели антских городищ, унаследованных ими от протославян — скифских земледельческих племен Среднего Приднепровья (Пастерского, Матронинское, Великобудского и др.), занимают старые поселения, и жизнь на них не прекращается вплоть до времени Киевского государства и половецких набегов. Потомки обитателей этих городищ продолжают сжигать своих покойников и используют в IX—X вв. для погребений все те же «поля погребальных урн», которые были могильниками для их далеких предков.

Погребальные обычаи могильников броварского типа VIII—X вв., представляющие единую цепь трансформации погребения от «погребальных урн» до курганов, свидетельствуют о коренном автохтонном населении с древнейших времен до IX—X вв. Инвентарь курганов IX—XI вв. уже типично северянский. Находки вещей броварского типа говорят о распространении на левобережье Днепра населения броварских курганов.²¹

Пришлые и местные элементы сливаются. Этим и объясняется, с одной стороны, появление во второй половине I тысячелетия н. э. культурно-этнической общности на всем пространстве от Среднего Днепра до области верховьев Днепра, Оки, Волги и Западной Двины, что не исключало, конечно, местных, племенных особенностей, а с другой — временный характер упадка и варваризации Среднего Приднепровья в результате продвижения на юг отсталых племен лесной полосы, так как исторические условия, традиции, унаследованные от антов, нарастание темпов общественного развития дали возможность населению Руси не только быстро восстановить прежний уровень общественных отношений, но и шагнуть далеко вперед, в феодальное общество, и создать свое древнерусское государство.

Но если племена северной лесной полосы искони были протославянскими, чем же объяснить то обстоятельство, что «язык земли» говорит о финском (на востоке) и литовском (на западе) происхождении древнейшего населения этого края?

Нам кажется, что в разрешении этого вопроса мы не сможем обойти проблему расселения славянских племен из основного очага славянского этногенеза.

Область распространения культуры «полей погребальных урн», северных «полей погребений», Припятская, Деснинская и Верхнеднепровская (главным образом западная ее часть) области, была основными землями протославян. Наличие финских наименований на восточной стороне Верхнего Днепра и на Левобережье, в районе северной части Среднего Приднепровья, объясняется наличием здесь протофиннов во времена глубокой древности, соседивших с обитателями поселений трипольской культуры. Когда произошла их славянизация — неизвестно. Скорее всего, в очень отдаленные времена. Далее к северу и северо-востоку обитали финские и литовские племена. Сюда с давних пор проникали славяне, медленно, постепенно, из десятилетия в десятилетие, из века в век, распространяя свое влияние на отсталых и малочисленных соседей, ассимилируя их в своей среде. Они поселялись рядом с литовцами и финнами, передавали им свои приемы ремесла, свои земледельческие навыки, свои обычаи, нравы, быт, свой язык и, в свою очередь, воспринимали у соседей начатки их культуры, быта, языка. И постепенно нараставший напор славян на север, северо-восток и северо-запад, их организация, их более высокая культура и общественный строй, наконец то обстоятельство, что они выступали в роли носителей и распространителей пусть грубой, варваризованной, но все же высокой причерноморской культуры и цивилизации, предопределили судьбы соседей славян — они стали славянами.

Кроме того, по-видимому, имела место смена языка. Финский вклад в топонимику, в русский язык — реликт той эпохи, когда не было еще ни славян, ни финнов. Были племена, из которых выросли в дальнейшем и те и другие. Только некоторые из них объединились вокруг одного центра этногенеза — финского, восточного и северного, другие — вокруг славянского очага этногенеза, южного и западного. В результате роста влияния этого последнего происходит распространение славянского языка, становящегося все больше и больше родным языком для племен, ранее говоривших на иных языках. Происходит замена одного языка другим, но этот последний несет в себе черты древнего языка предков аборигенов края, давших названия рекам и озерам, не понятные их потомкам. Так, финская топонимика могла сохраниться там, где жили в летописные времена славяне, русские, являвшиеся отнюдь не пришельцами, а потомками аборигенов, лишь в силу исторических условий сменившими свой язык на славянский, хотя и с реликтами прафинской речи. Такие случаи известны и из истории других народов (саамы, евреи и т. д.).

Этот процесс продолжался и позднее, когда в летописные времена, в эпоху Киевского государства, славяне поглотили и растворили в своей среде мерю, весь, мурому, голядь и другие племена лесной полосы. Расселение славян и ассимиляция ими соседей не сопровождались истреблением и даже выселением племен. Нет, туземцы просто растворялись в славянской среде. Этим и объясняется заимствование славянами туземных, неславянских названий рек и озер, болот и возвышенностей. Славянское расселение на север и славянизация автохтонов лесов разорвали полосу финских племен, отделив западнофинские племена от восточнофинских, чьи близкие связи и соседство в древности подтверждаются сходством эстонского и мордовского языков, расчленили литовские племена (и последний их островок — голядь, сидевшая на реке Протве, — исчезает среди русского населения в XII в.) и привели славян в VIII—IX вв. к Чудскому, Ильменскому и Ладожскому озерам, к Белоозеру, к среднему течению Дона и среднему течению Западной Двины.

Памятники материальной культуры рисуют нам картину расселения славянских племен на обширных пространствах Восточной Европы. В области Ильменя, Ловати, Волхова, Мсты выделяется племенная группа создателей так называемых «новгородских сопок». «Новгородские сопки» представляют собой высокие курганы с рядом трупосожжений. Древнейшие из них датируются VI—VII вв., позднейшие — IX—X вв. В это время они сменяются невысокими курганами с одним-двумя трупосожжениями. «Новгородские сопки» — памятники ильменских словен. Преемственность сопок, малых курганов и жальников говорит о том, что население, хоронившее своих покойников в сопках в VI—X вв., в курганах IX—XII вв., в жальниках XI—XIII вв., было русским.

Вторая племенная группа занимает верховья Днепра, Волги, Западной Двины и уходит далеко на север вдоль восточного берега Чудского озера к Луге. Это область коллективных трупосожжений в так называемых «длинных курганах». Древнейшие из них датируются V—VI вв., позднейшие — IX—X вв., когда на смену им приходят индивидуальные погребения в круглых курганах. «Длинные курганы» — памятники кривичей.

В верховьях Оки, спускаясь к верховьям Дона, расположены погребальные сооружения, датируемые VI—X вв., представляющие собой деревянные срубы с остатками трупосожжений. Они сопровождают городища и селища мощинского типа. Эти погребальные памятники принадлежат вятичам.

Так вырисовывается по памятникам материальной культуры область расселения в VI—X вв. северных русских племен — словен, кривичей и вятичей.

Вещественные памятники резко отличают их от соседей литовских, прибалтийских, и восточнофинских, поволжских. Наличие сохранившихся «домиков мертвых» разных форм (срубы и ящики) или их следов в сопках, «длинных курганах» или в древних вятичских курганах, равно как и деревянные или каменные кромлехи, следы солярного культа, говорят о тесной связи этих трех славянских племен и ведут, с одной стороны, к «домику мертвых» городища на реке Сонохте IV—V вв., с другой — к поздним славянским курганам IX—X вв. в Курской, Воронежской областях, в Приильменье, на Валдае, в верховьях Днепра, Западной Двины и Волги, по течениям Ловати и Великой (Борщевское, село Воронец и др.). При этом, по А.А. Спицыну, эволюция погребений в «длинных курганах» такова: «домик мертвых», затем погребение «на столбах на путех» вятичского типа (до нас недошедшие, упоминаемые летописцем), когда погребали в маленьком домике на сваях, позднее же от деревянного домика переходят к подражанию ему на земле, так как «длинный курган» действительно напоминает дом.²²

С течением времени «домики мертвых» уходят под землю, их зарывают и они превращаются в курганы. Причиной такого явления следует считать возникновение в это время (VIII—IX вв.) межплеменных войн. Таким образом спасали священные могилы предков от разорения, а их прах — от надругательства. Кстати, само слово «прах» в смысле останков покойника восходит к «прах» — «порох», т. е. пыль, пепел, что свидетельствует о трупосожжении.

В течение VII—X вв. наблюдается расселение славян на север и на восток. «Новгородские сопки» словен протянулись к Ладожскому озеру, к Белоозеру, к Шексне, Мологе. «Длинные курганы» кривичей появляются на Тверце, в верховьях Волги, в Суздальщине, а вятичские деревянные срубы обнаружены на Средней Оке и в верховьях Дона. Шли по рекам. Ловать привела к Ильменю, Великая — к Чудскому озеру, в землю чуди. По Волхову и восточному берегу Чудского озера славяне пришли к Ладоге, по Мсте — к Белоозеру, в земли веси, по Мологе и Волге — в землю Суздальскую, в землю мери, по Оке — в землю муромы, по Луге — в землю води.

На север шли кривичи и словене, на северо-запад — полочане, ветвь кривичей, на восток — кривичи, вятичи, радимичи и северяне.

Под влиянием продвижения на север славянских поселенцев (явления, совершенно отчетливо установленного археологами) происходят передвижки и в местном населении. Так, например, скорее во второй, чем в первой половине I тысячелетия н. э. в Приладожье появляются первые городища дьякова типа (Ловницкое, Пестовское), принадлежащие продвинувшимся с юга земледельцам и скотоводам. Они смешиваются с автохтонным населением Приладожья, охотниками и рыбаками, сохранившими еще культурные традиции неолита. В этом автохтонном населении мы усматриваем предков лопарей (саамов), обитавших ранее в Приладожье и в Обонежской пятине и оттесненных впоследствии к северу, сохранивших следы своего обитания в специфической материальной культуре и лапоноидном расовом типе аборигенов края.

Характерно отметить, что расселение славян на север, в Приозерной области, шло большими и малыми семьями, обитавшими в небольших открытых, чаще всего односемейных поселках.²³

Южнее, в низовьях Припяти и Березины, бытуют южнобелорусские городища и северные «поля погребальных урн» — это памятники дреговичей и радимичей. На левом берегу Днепра, в бассейне Десны и Сейма, распространяются городища роменского типа, принадлежащие северянам. Еще южнее, в области Киева, по обе стороны Днепра до VI—VII вв. сохраняются «поля погребальных урн», сменяясь более поздними курганными могильниками конца I тысячелетия н. э. Это территория позднейшей северянской колонизации, земли полян и древлян. К сожалению, более западные области изучены плохо, и памятники V—IX вв. здесь почти неизвестны.²⁴

Если район Ильменя, Мсты и верховьев Дона не дает права увязывать памятники VI—X вв. («сопки» и курганы с деревянными срубами) с более ранними и считать, таким образом, славянские племена этих областей прямыми потомками древнейших аборигенов края (это отнюдь, конечно, не означает того, что древнейшие обитатели Ильменя, Мсты и верховьев Дона не принимали участия в формировании славянства, ассимилируясь с пришельцами из южных, по отношению ко Мсте и Ильменю, и западных, если речь идет о Доне, областей), то Днепровско-Деснинский бассейн с периферией дает право говорить о местном происхождении восточных славян.²⁵ Такова картина расселения восточнославянских племен по памятникам V—X вв.

Она неполна. Многое еще неизвестно, многое плохо изучено. Но даже и то, что нам стало известно благодаря раскопкам археологов, дает возможность набросать, хотя и весьма неполно, неточно, этнографическую карту русских племен накануне образования Киевского государства.

Проходит два-три столетия. Русь X—XIII вв. — это уже Русь киевских времен, Русь Олега и Игоря, Святослава и Владимира, Ярослава и Мономаха. Но внимательное изучение и систематизация вещественных памятников, летописей, диалектологической карты, топонимики, этнографии, наконец, привлечение свидетельств иностранцев о Руси дают возможность проследить племенные особенности, племенные границы, еще достаточно явственные, хотя и находящиеся в стадии отмирания, когда на смену древним племенам приходят новые политические территориальные границы и особенности. Поэтому когда мы исследуем вещественные памятники IX—XII вв., а именно они со времени А.А. Спицына кладутся в основу археологической карты расселения восточнославянских племен, то приходим к выводу, что локальные особенности, выражающиеся в специфике погребального обряда, вещах, украшениях и т. д., складываются уже в эпоху образования Киевского государства и даже позднее, в период начала феодальной раздробленности, и, следовательно, обусловлены не только племенной общностью, но и экономическими и политическими влияниями, распространяющимися из крупных городских центров, становящихся «стольными градами» древнерусских княжеств. И что в общих чертах погребальных обычаев, предметов обихода, утвари, украшений и т. п. является результатом племенного единства, а что следствием влияния крупных экономических и политических центров-городов, объединяющих вокруг себя земли с разноплеменным населением или разделяющих между собой земли, заселенные одним племенем, — сказать очень трудно. Этим и объясняется полемика между археологами П.Н. Третьяковым и А.В. Арциховским, и совершенно прав М.И. Артамонов, заявляя: «...для этой эпохи было бы правильнее искать в могилах отражение не только племенных, но и чисто территориальных связей», тем более что определяющие признаки — погребальные обычаи и некоторые характерные украшения — не всегда находятся в соответствии друг с другом.²⁶ Но тем более заманчивой является попытка под напластованиями, обусловленными политическими объединениями, найти материальные следы племенного единства, подобно тому как в диалектах эпохи феодальной раздробленности обнаружить остатки древних племенных диалектов. В центре Среднего Приднепровья, у Киева, «седоша по Днепру» поляне. Название «поляне» летописец старается объяснить топически — «занеже в поле седяху».²⁷ Но это объяснение вряд ли можно принять, так как летописец сам себе противоречит, говоря, что поляне жили «в лесе, на горах, над рекою Днепрьскою».²⁸ И действительно, окрестности «гор Киевских» в то время были сплошными лесами, и лишь у Роси начиналась безлесная равнина. Попытка увязать наименование полян с парлатами, или спарлатами, со «spori», «spali» или «spoli» Иордана, c Πάλος, сыном Εχύθης-а Диодора, и таким образом связать полян с их отдаленными предками скифских и готских времен очень заманчива, но до сих пор остается гипотезой. При современном уровне наших знаний объяснить происхождение названия полян вряд ли возможно.

«Поле», «Польская земля», т. е. земля полян, была очень невелика и включала в свой состав лишь окрестности Киева.

На востоке границей полян был Днепр и, быть может, прилегающие к Днепру районы Левобережья, на северо-западе и западе крайними аванпостами «Поля» были Вышгород на Днепре и Белгород на Ирпени и вообще к северу от Ирпени «Польская земля» не распространялась. К югу она протянулась до реки Роси, хотя кое-где и южнее, до Смелы у Черкасс, тянулись поселения полян.²⁹

Вещественные памятники полян изучены слабо. Ими считают обычно небольшие курганы IX—X вв. с трупосожжением. Пережженные кости помещались в сосудах, причем иногда малые сосуды прикрывались большими, что является пережитком обычая, характерного для «полей погребальных урн». Однако это тоже только предположение. Из вещей попадаются золотые и серебряные серьги, бляшки и т. п.³⁰ Погребальные обычаи полян нам плохо известны, и мы не знаем, чем отличались они от погребальных обычаев северян. В частности, в силу указанного обстоятельства некоторые археологи усматривают в курганах с трупосожжением левого берега Днепра, у устья Десны, памятники полян, что, как будто, подтверждается включением этого района Левобережья в состав не Чернигово-Северского, а Киевского княжества. Между тем возможно как раз обратное предположение. Сходство некоторых погребальных памятников Левобережья с правобережными легко объяснить включением территории первых в состав Киевского княжества. Вопрос о Полянских вещественных памятниках не решен, и не решен потому, что это племя, так тщательно ускользающее от исследователя-археолога, очень рано исчезло как племя, превратившись в «киян», и поляне стушевываются перед «киянами», так же как и «Поле» стушевывается перед Киевом, перед Киевской землей, перед Русью. Не случайно летописец называет полян «Русью» — «яже ныне зовомая Русь». Высказывались и более решительные предположения, утверждавшие распространение древлян до Левобережья включительно, что, как будто, находит себе известное основание в знаменитой легенде о князе черниговском Черном и его дочери, княгине Чорне, погибших в борьбе с древлянами, наконец, в том поступательном движении на юго-запад и юг уличей и древлян, которые, будучи теснимы задеснинскими северянами, вынуждены были отступать под давлением лесных племен славянского севера, отдавая им свои земли.³¹ Это медленное отступление древлян и уличей под давлением передвигавшихся с севера лесных славянских племен длилось долгое время и отразилось в непрерывной, ожесточенной и длительной борьбе древлян и уличей с киевскими князьями, зафиксированной нашей летописью, Константином Багрянородным и Львом Диаконом Калойским. Быть может, и сами поляне были одним из этих северных лесных славянских племен, которое откуда-то с низовьев Десны или из междуречья Десны и Днепра продвинулось на юг, к «горам Киевским». Об этом говорят и постоянная вражда полян и древлян, и неясные предания о приходе полян к «горам Киевским», и наличие двух типов погребальных обычаев в раннем Киеве — одного древнего, древлянского, принадлежащего социальным низам, и другого, северного, Деснинского, Черниговского типа, с сожжением и курганом, который практиковался общественной верхушкой. Может быть, поляне были близки к древлянам, а быть может, и к своим восточным соседям — северянам и вместе с ними передвинулись на юг, потеснив древлян, погребения которых IX—X вв. тянутся у самого Киева. Учитывая ряд приведенных выше данных, последнее предположение можно считать близким к истине. Хочу только отметить, что здесь, в Киеве, слияние автохтонных славянских элементов, продолжающих традиции антской поры, традиции «полей погребения», с пришлыми славянскими элементами лесной полосы произошло очень быстро. Кроме того, в состав полян в IX—X вв. вошли различные «находници», варяги, тюрки, финны, литовцы, поляки и др., поселявшиеся в «Полях» в качестве «толковников» (союзников), рабов, дружинников и т. д.

Древлянская земля начиналась от Ирпени и Днепра на северо-востоке и тянулась вдоль болотистого побережья Припяти на запад и юго-запад до Горыни, Случи и Стыри.

В Древлянской земле господствуют трупоположения в ямах или на поверхности земли. Часто встречаются остатки гробов, сколоченных железными гвоздями. Редко попадаются простые сосуды из глины без орнамента, ведра и еще реже — оружие. Зато чаще встречаются ножи, огнива, серпы, молотки, пряслица, кольца, серьги, бусы из пасты, сердолика и стекла, остатки шерстяной одежды и обуви в виде мягких полусапожек с отворотами.³² В западной части земли летописных древлян, на Волыни, характерным женским украшением являются перстнеобразные височные кольца.

Древлян под названием «Δερβιάνοι» (глава IX), или «Δερβλενίνοὶ» (глава XXXVII), знает и Константин Багрянородный.³³

Дальше на запад тянулась земля волынян (дулебов, бужан). Древнейшее название обитателей этого края — «дулебы» — представляет собой старинное племенное имя, встречающееся и у других славянских народов. Термин «бужане» — топического происхождения, возник позднее, и еще более поздним было наименование обитателей Западного Буга (а быть может, и верховьев Южного Буга) волынянами, произошедшее от города, или острожка, Волыня (или Велыня), стоявшего, по Длугошу, у впадения реки Гучвы в Буг, упоминаемого в летописи под 1018 г., где и поныне стоит древнее городище.³⁴ В свое время было высказано предположение о том, что и название «бужане» произошло от наименования города Бужск в Галиции, подобно тому как Волынь дал название волынянам, а Суздаль — Суздальской земле и суздальцам.³⁵

Здесь, как и на западе Древлянской земли, в древнейшие времена господствовало трупосожжение, сменившееся позднее трупоположением. Обложенные кругом валунов небольшие курганы заключали в себе погребения на остатках кострищ на поверхности земли или в ямах, окруженных камнями. Костяки лежат в сколоченных гробах, в колодцах или в срубах с деревянной двускатной крышей. Погребальный инвентарь близок к древлянскому: деревянные ведра, простые глиняные сосуды, кольца, серьги, бусы, остатки одежды и обуви, аналогичные древлянским. В отличие от древлянского инвентаря погребения в волынских курганах встречаются тонкие височные женские кольца и серьги, напоминающие киевские.³⁶

Как и древлянские, волынские курганы датируются IX—XII вв. и отражают, таким образом, не только эпоху существования племенных объединений, но и времена Киевской Руси.

Интересно отметить крайнюю бедность древлянских и волынских курганов. Не является ли это продолжением традиций «полей погребальных урн», подчеркивающим генетические связи русских племен Правобережья с их предками первых столетий нашей эры?

Имя волынян известно не только русской летописи. О нем («Валинана») как о «коренном» и могущественнейшем из всех славянских народов говорит в своих «Золотых лугах» («Промывальнях золота») Масуди и сообщает вслед за ним Ибрагим Ибн-Якуб.³⁷

В «Золотых лугах», сочинении, относящемся к 943—947 гг., Масуди наряду с волынянами говорит о племени «Дулаба, царь же их называется Вандж — Слава» (Вячеслав?). Это племя соседит с волынянами («Валинана»), хорватами, сербами, богемцами (чехами), моравами, т. е. занимает земли на западе Восточной Европы. Упоминание одновременно дулебов и волынян у Масуди вполне понятно, если учесть, что оба названия встречаются и в нашей летописи: одно как древнее, племенное, сохранившееся, быть может, и позднее, хотя бы за частью населения Волыни, а другое — территориальное, политическое. Предположение некоторых исследователей, что Масуди имел в виду чешских дулебов, вряд ли обоснованно. Речь об этом была выше, и к этому вопросу мы еще вернемся.

О бужанах сообщает Географ Баварский: «Buzani (Busani) habent civitates CCXXXI». У него же мы встречаем и волынян, именуемых «Velunzani».³⁸

Древнее племенное название «дулебы» в IX—X вв., а быть может и ранее, начинает уступать свое место топическим и политическим именам: бужане, волыняне. М.С. Грушевский считает возможным говорить о наличии еще и племени лучан, о лучанах, получивших свое имя от Луцка, ставшего центром части Волынской земли. При этом наименование лучан он берет у Константина Багрянородного, где встречаются загадочные «Λενζενίνοὶ» (Λενζανίνοὶ). В них-то он и видит лучан. Позднее о них говорит в «Historia Polonica» Длугош. Так же гипотетически Грушевский восстанавливает имя «червляне», происходящее от города Червеня, или Червня (ныне деревня Чермно к югу от Грубешова). А отсюда пошли названия «Червенские города» и «Червона Русь». Объединение Волынской земли происходило ранее всего вокруг Волыня, затем таким центром стал Червень и, наконец, Владимир.³⁹

Я не собираюсь отвергать гипотез М.С. Грушевского и считаю, что они имеют некоторое основание.

Еще дальше на запад лежала земля хорватов, упоминаемых в числе восточнославянских племен нашей летописью и Константином Багрянородным, говорящим о Белой Хорватии, граничащей с Венгрией, Баварией и Германией.⁴⁰

К сожалению, ни точное местоположение земли хорватов, ни памятники материальной культуры ее населения нам неизвестны, и это дало повод М.С. Грушевскому усомниться в самом существовании восточных славянских хорватов и считать это имя топическим.

Излишняя осторожность М.С. Грушевского не облегчает, а затрудняет разрешение вопроса о хорватах. Константин Багрянородный говорит о том, что на Белую Хорватию (известную и нашей летописи) нападают печенеги, что на пограничье Белой Сербии есть «место, называемое Бойки (Boïki)», в которых нетрудно усмотреть карпатских бойков, взявших на себя топическое имя, являющееся следом пребывания здесь древних кельтов — бойев. Упорно говорит о хорватах и наша летопись. Все это, по-моему, является достаточным доказательством наличия где-то у Карпат русских хорватов, причем я совсем не собираюсь отрицать топический характер их наименования.⁴¹

К югу от древлян и волынян обитали уличи (угличи, улучи, улутичи). Новгородская летопись, рассказывая о войне Игоря с уличами, сообщает: «И беша седяще Улице по Днепру въниз, и посем преидоша межи Бог и Днестр и седоша тамо».⁴² Следовательно, в древности уличи жили на нижнем течении Днепра, занимая, очевидно, его правый берег. Ипатьевская летопись помещает уличей и тиверцев «по Бугу и по Днепру и приседяху к Дунаеви... оли до моря»,⁴³ а Лаврентьевская «по Богу и по Днестру, приседяху к Дунаеви... оли до моря».⁴⁴

Все указания летописи говорят о передвижении уличей с нижнего течения Днепра на запад. Чем объяснить это переселение?

Мне кажется, что оно было последним этапом передвижения антов на юго-запад, к Дунаю, в пределы Византийской империи. При этом отход уличей на запад ускорялся и напором печенегов, уже прочно обосновавшихся на левом берегу Днепра, и длительной борьбой с киевскими князьями, «примучивавшими» уличей. Если вчитаться в скупые свидетельства летописей, невольно обратишь внимание на длительную и ожесточенную борьбу, которую вели древляне и уличи с киевскими князьями. Отголоски этой борьбы попали в старинные предания, вроде черниговского сказания о князе Черном и о княгине Чорне, погибших в войне с древлянами, отразились в русских летописях различных редакций, говорящих о борьбе древлян и уличей с Аскольдом, Диром, Олегом и Игорем, в сказаниях о Мале, об Ольге, Люте Свенельдиче, Олеге Древлянском и т. д. Летопись как-то особо выделяет древлян и уличей и подчеркивает их враждебность Киеву. Не является ли это подтверждением высказанного нами предположения о передвижении с севера славянских племен лесной полосы?

Здесь, на юге и юго-западе, северные переселенцы встретили ожесточенное сопротивление со стороны древних обитателей Среднего и Нижнего Поднепровья, продолжавших свое медленное поступательное продвижение на юго-запад. Теперь оно ускорилось вследствие «примучивания» князей, хотя это и не имело такого значения, как натиск печенегов, вынудивших уличей уходить со степных просторов нижнего течения Днепра.

Куда же передвигались уличи? Несомненно, часть их ушла на Дунай, в Поднестровье, в районы будущей «Галицкой Украины», на территорию современной Бессарабии и Молдавии, часть их отходила на север, в районы верховьев Южного Буга и Днестра.

Быть может, в уличах следует усматривать потомков славян эпохи «полей погребальных урн», поселения которых выходили частично на левый берег и спускались на нижнее течение Днепра.

Еще дальше на юго-запад от уличей жили тиверцы, «толковины», т. е. союзники Олега во время его похода на Византию, которые «звахуться от Грек Великая Скуфь».⁴⁵ Их имя несомненно связывается с античным названием Днестра «Тирас», подобно тому как «речки ради... Полоты» северо-западная ветвь кривичей получила название «полочане». Они жили до Дуная и «до моря», заходя на северо-западе до предгорий Карпат и соседствуя с южными славянами на Дунае. Сведения о них крайне скудны.

Уличей знает не только наша летопись. О них упоминает Константин Багрянородный, именующий их «Οὔλτινοις»;⁴⁶ о них говорит Географ Баварский, называющий уличей «unlizi». Географ Баварский сообщает, что они — «многочисленный народ» («populus multus»), имеющий 318 городов («civitates»).⁴⁷ Это сообщение Географа Баварского полностью совпадает с указанием летописи. «Бе множьство их», — говорит летописец, — «и суть гради их и до сего дне».⁴⁸ Мы не можем принимать на веру цифру городов уличей, сообщаемую Географом Баварским, и не собираемся видеть в них большие города, но сообщение Константина Багрянородного о городах Белгороде, Тунгаты, Кракнакаты, Салмакаты, Санакаты и Гизукаты и известия нашей летописи о «градах» уличей заставляют нас со вниманием отнестись к сообщаемым Географом Баварским сведениям.

Еще одно известие о русском племени на берегах Черного моря мы находим у персидского географа X в., опубликованного Туманским. Рядом с внутренними болгарами и печенегами хазарскими упоминаются русы, причем из контекста можно заключить, что речь идет о причерноморских местах обитания этих русов.⁴⁹ Не уличи ли это?

К сожалению, вещественные памятники уличей нам неизвестны. Кое-где в Подолии были раскопаны курганы, обложенные камнями, в которых нашли сосуды с пережженными костями. Вещей в них было очень мало. Высказывалось предположение, что это и есть курганы уличей или тиверцев, но пока что это предположение ничем не подтверждается.⁵⁰

Мы даже не знаем точно, где был главный город уличей Пересечен, который со времен Надеждина одни исследователи помещают у села Пересечина близ Оргеева в Бессарабии, а другие связывают с одноименным поселением южнее Киева.

На этом мы заканчиваем рассмотрение южных и юго-западных племен Древней Руси.

Восточнославянская колонизация в Прикарпатье, Закарпатье, Трансильвании и Нижнем Подунавье в те далекие времена заходила далеко на юг и запад. Покрытые лесами Карпатские горы, плодородные равнины Закарпатья и Трансильвании, левобережье голубого Дуная были заселены русскими племенами. Следы русского населения в этих давно переставших входить в пределы государственных границ Руси землях исчезали буквально на наших глазах, и там, где еще недавно, в XVII—XIX вв., слышалась русская — карпаторуссская, русинская, украинская речь, там на протяжении одного-двух веков в результате национального и религиозного угнетения исчезали последние остатки русского населения, и потомки древних русских становились венграми, поляками, словаками, румынами, болгарами. И лишь в топонимике, в старинных обычаях, в одежде, в языке, сохранившем остатки русской речи, в стародедовских праздниках, когда, например, мадьяры, носящие фамилии Карась, Глоба, пьют «шамородне» (самородное) вино, да иногда в ревностном исполнении обрядов «греческой веры» мы видим реликты древней русской жизни.

До верховьев Дунайца, до Попрада, Ропы, Вислоки и Сана, до водораздела Вислы и Западного Буга, Вепря и Нарева на западе и северо-западе тянется русская колонизация давних, очень давних времен. К югу от Карпат русские поселения тянулись узкой полосой по склонам Карпат к Попраду, к верховьям Торчи, Топли, Лаборца. Остатками древней русской колонизации является современное украинское население этих земель. Что это действительно так, что в данном случае речь идет о позднейшей колонизации времен Галицко-Волынского княжества или еще более поздних времен, об этом говорит отсутствие или, вернее, почти полное отсутствие каких бы то ни было документов, удостоверяющих колонизацию этих областей русскими, если речь идет о X—XIV вв., или украинцами, если говорить о XIV—XVII вв., когда уже сложилась украинская народность. А между тем документов этой эпохи, и польских и венгерских, больше чем достаточно. И венгры, и поляки, не говоря уже о молдаванах и румынах, застают здесь русских. Поэтому-то никаких свидетельств письменных источников о массовой колонизации русскими Прикарпатской области не обнаружено. Конечно, суровые условия жизни в Карпатских горах заставляли предков современных «верховинцев» — гуцулов (кстати, отметим носивших это название в очень отдаленные времена, так как, по свидетельству китайской летописи Юань-Чао-Пи-Си, татары перешли горы Гацали и разбили угорского короля, следовательно, Карпаты назывались уже в XIII в. гуцульскими горами)⁵¹ спускаться вниз на равнину, как это имело место в XVIII в., когда появились русинские (украинские) колонии в Бачке, при устье реки Тиссы. Но карпато-русское (русинское, украинское) население в венгерских комитатах Спиш, Шарош, Земплин, Унгвар (Ужгород), Берег, Угоча, Мармарош, по рекам Тиссе, Вишевой, Быстрице, Молдаве, Бодроге, Солоной, Красной и Самоше, окруженное мадьярами, румынами, словаками и поляками, население Угорской, или Карпатской, Руси (Закарпатской Украины) не есть результат таких переселений, какие имели место во время полулегендарного похода Альма из-под Киева, приведшего вместе со своими венграми в долину Тиссы русских, при герцоге Токсе, при женитьбе Коломана на Предславе или при Федоре Коратовиче, хотя они, быть может, действительно привнесли какой-то русский элемент в Венгерскую равнину, а остатки древних аборигенов края, появление которых на этих местах уходит в седую древность, не оставившую источников.

Поляки еще в X в., я имею в виду завещание польской княгини Оды, считали Русь соседкой пруссов и говорили о «русских землях, тянущихся вплоть до Кракова», который, кстати сказать, был в X в. чешским городом. В Казимире на Висле, в Чмелеве за Вислой, в Люблине за Саном, в общем всюду до Вислы еще в XV—XVII вв. оставались следы древнего русского населения: русская, вернее, русинская, украинская речь, православные церкви, русские обычаи и т. д. И поляки вынуждены были даже во времена расцвета Речи Посполитой признавать исконность русского населения по Сану и Висле. По свидетельству древнейшего венгерского историка анонима нотария короля Белы (XII или XIII в.), когда венгры переходили Карпаты, проводниками им служили русские воины и жители сел, издавна заселявшие Карпаты. Они и провели мадьяр к реке Унгу. Рассказ венгерского историка свидетельствует о том, что в XII в. венгры считали русин исконными обитателями Карпат и предгорий. Лишь к концу XI в. мадьяры подошли к Карпатам с запада, и закарпатские русские земли были подчинены венгерскому королю. С тех пор на Руси Карпаты стали Угорскими горами, а в Венгрии — Русскими («Ruthenorum Alpes»). Это древнее русское население Угорской Руси пополнялось и позднее за счет спускавшихся с гор «верховинцев», «горцив», уходивших из долин Прикарпатья на запад, в горы и часто только затем, чтобы через одно-два поколения перевалить Карпаты, но основная его масса с давних пор занимала земли по ту сторону Карпат, где, быть может, она была отпрыском и ассимилятором еще более древней славянской колонизации, следы которой сохраняются в названиях рек и гор, урочищ и озер с носовыми гласными звуками. Если обратиться к топонимике Трансильвании, если внимательно изучить источники, как это сделали Васильевский, Кочубинский, Успенский, Филевич, следы русского населения обнаружатся и в Трансильвании, и на низовьях Дуная. Нас прежде всего поразит обилие наименований, связанных с самим именем «русский», «русское», в их онемеченной, или мадьяринизированной, форме: Reisdorf, Reissen, Rhuzmark, Ressberg, Ressholz, Orosz-fala, Orosz-mëzo, Orosz-falu и т. п. или русских: Potok, Chlumu, Bistra, Poliana и др.

В актах XII—XIII вв., относящихся к Трансильвании, часто встречаются русские имена: Судислав, Преслав, Нездило, Микула, Мирослав, Непокор, Иванко и др. В конце XVIII и начале XIX в. в четырех селах Семиградья, в ущельях Карпат, у истоков Ольты — Рейсдорфлейне, Бонграде, Большом и Малом Чергеде — жили остатки «русинов», о которых писали Бел, Бенке, Вольф и Эдер. Здесь они смешивались с болгарскими колонистами-богумилами и постепенно, как это показал Ягич, усвоили их речь. Довенгерское и дорумынское население Трансильвании было славянским, а в какой-то определенной части Трансильвании, на северо-востоке, — конкретно русским. Конечно, о сплошном массиве русских поселений в XII—XIII вв. говорить уже не приходилось, и поэтому русское население растворилось среди саксов, венгров и румын, оставив лишь в «языке земли», в наименованиях урочищ, сел, гор, в личных именах следы своего былого распространения. И то обстоятельство, что последние «русины» в Трансильвании исчезли, растворившись среди венгров и румын буквально на наших глазах, говорит за давность и прочность русской колонизации края. И еще раз русское население Молдавии, Бессарабии и Трансильвании выступает перед нами в связи с проблемой загадочных бродников. Об этом полуоседлом, полукочевом, полупромысловом русском населении, занимавшем, конечно, отнюдь не сплошным массивом огромные пространства от Тмутаракани до Трансильвании, об этом прототипе позднейшего казачества говорят Никита Акоминат, Георгий Акрополит, венгерские грамоты XIII в. (1222, 1223, 1227, 1231, 1254 гг.), грамоты чешского короля Оттокара 1260 г. и др. «Бродиния», области и «земли» бродников этих источников лежат где-то между Прутом и Серетом, тянутся к Грану, к «Себиньской земле» (на реке Саковце, притоке Бирлата), в глубь Трансильвании. В «Бродинии» средневековья мы усматриваем остатки древнего русского населения Молдавии и Трансильвании.

Много столетий прошло с тех пор, как исчезли со страниц источников летописные уличи и тиверцы, но русское население на Дунае продолжает свой исторический путь, и оторванное от своих соплеменников, от Руси, от земли «великой Русьской», оно остается еще много веков верным своему языку, своим обычаям, своей культуре. Нашей летописи хорошо известно Черноморское побережье у Белгорода (Аккермана) — Белобережье, города уличей и тиверцев. Здесь, на низовьях Дуная, разворачивается красочная эпопея походов Святослава. Тут была «середа» его земли, тут «вся благая» сходились, стояли завоеванные им города, возвышались стены «Переяславца на Дунаеви», бились русские богатыри Икмор, Сфенкель и сам Святослав. Отсюда перенесли на Русь его дружинники песни о «Тропе Трояновой» (Tropaeum Traianj), использованные автором «Слова о полку Игореве». Здесь в его дружинах сражались по дунайские русские жители, и в бой вместе с мужчинами шли русские женщины, тела которых с удивлением рассматривали на поле битвы греки. Это были предки тех русских дев, которые на берегах Дуная пели славу герою «Слова о полку Игореве», и голоса их летели по синему морю до Киева. По русским землям доходят до Дуная в 1043 г. Владимир Ярославич и Вышата, в русском Вичине княжил Всеслав, князь пришедшего из-за Дуная русского племени, в русской Дристре правил русский князь Татуш. Еще в XII в. на Дунае хозяйничали русские, и в 1116 г. Мономах посылает на Дунай Ивана Войтишича, который сажает в подунайских городах русских посадников. Все земли по Дунаю к востоку от Дристры были русскими, и только в Дристру в 1116 г. Вячеслав и Фома Ратиборович не могли назначать посадника — Дристра стала уже византийской. Даже во второй половине XII в. русские княжества еще удерживаются на Дунае. В 1162 г. Византия дает Васильку и Мстиславу Ярославичам четыре города и волость на Дунае. В XII в. вся Подолия, Галиция, Буковина, Молдавия и Бессарабия до Дуная входят в состав Галицкого княжества, Червонной Руси. Это была область «городов Подунайских», Галицкая «Украина», «Понизье». Галицкий князь Ярослав Осмомысл в представлении автора «Слова о полку Игореве» «затворил ворота Дунаю», один «рядит» до самого Дуная. Здесь, в городах подунайских, разворачивается бурная деятельность Ивана Ростиславича Берладника. Тут лежат города Берладь (современный Бирлат), Малый Галич (современный Галац) и Текучий, упоминаемые в знаменитой грамоте Ивана Берладника, Видицов, Мдин, Трнов, Дрествин, Дичин, Килия, Новое Село, Аколятря, Карна, Каварна, Белгород, Черн, Аскый Торг, Романов Торг, Немечь, Корочюнов Камень, Сочава, Серет, Баня, Нечюн, Коломыя, Городок на Черемоше, Хотин списка «градом всем русским далним и ближним» Воскресенской летописи. О не болгарских, но славянских, т. е. несомненно русских, городах подунайских говорят «Акты константинопольского патриарха» XIV в., упоминающие Карну (Κρανέα), Каварну (Καρνάβα, Cavarna), Килию (Κελλία), Аколятрю (Γαλάγρα) и Дрествин (Δρίστρα). Среди этих городов мы узнаем не только современные Галац, Бирлат, Килию, Белгород (Аккерман), но и Яссы (Аскый Торг), Роман (Романов Торг), Коломыю, Хотин и др.

Страшный удар, нанесенный монголами, значительно превосходивший по последствиям печенежские и половецкие набеги, заставил русское население схлынуть на север, на запад, на юг за Дунай, где оно либо продолжало жить среди соплеменников, не теряя, естественно, своего языка и культуры, либо медленно и постепенно растворялось среди румын, молдаван и венгров.

Походы русско-литовских дружин Ольгерда и Витовта на юг и разгром татар в великой битве у Синих Вод в 1362 г. способствовали новому усилению русского населения в придунайских землях.

Папская булла 1446 г. говорит о многочисленном и великом русском племени в Венгрии и Трансильвании. О русских на Дунае говорят инструкция Людовику Ангвишиоле, направленному в Москву 27 января 1594 г., и письмо папы Климента VIII легату Комуловичу 1595 г., сообщающие о «многочисленной и отважной Руси на Дунае» (del Danubio). В «Книге большого чертежа» перечисляются русские города Бессарабии: Нарока, Устье, Орыга (Оргеев), Тегиньня (Бендеры) и Туборча. Карты Бессарабии XVI в. пестрят русскими названиями: Сороки (Сроки), Устье, Орыгов, Лапушна, Ласты, Белгород и др. Еще в XVII в. в Оргееве говорили на русском языке и жили русские, что заставило господаря молдавского Гаспара Грациана обратиться к оргеевцам на русском языке.

Из всего приведенного явствует, что в период Киевской Руси границы расселения восточнославянских племен — хорватов, дулебов, уличей и тиверцев — заходили далеко на запад, юго-запад и юг. Русское население венгерской равнины, современной Закарпатской Украины, Буковины, Бессарабии, Трансильвании, Подунавья, не было результатом позднейшей колонизации. На этих местах оно было древнее поляков, словаков, Мадьяров, румын, молдаван, немцев, тюрок и монголов. Но оторванное в силу исторических судеб от древнерусских политических образований, от своих соплеменников, от очагов формирования великорусской, белорусской, украинской культуры и государственности, окруженное соседними иноязычными, инокультурными, иноверными народами, оно, несмотря на мужественную многовековую борьбу за свою национальность, на приток новых поселенцев, спускавшихся с суровых гор Карпатских, все же слабело, стушевывалось, растворялось, исчезало, ибо на стороне его противников были вооруженная сила, законы, государственная власть.⁵²

Перейдем к рассмотрению северо-западных русских племен. По правому берегу Днепра и «межю Припетью и Двиною» обитают дреговичи.⁵³ О них говорит и Константин Багрянородный, знающий дреговичей под именем «Δρουγουβίτῶν».⁵⁴ Нет никакого сомнения в происхождении племенного названия дреговичей. Подобно тому как и теперь жители глухого и болотистого Полесья именуются «полешуками», а обитатели Карпатских гор называют себя «верховинцами» или «горскими», так и население болот Поприпятья и Подвинья называлось «дреговичами» от бесчисленных «дрягв», или «дрегв», т. е. болот, покрывавших их лесистый край. Дреговичские курганы с погребениями и трупосожжениями очень сходны с кривичскими. Филигранные бусы и височные кольца с заходящими друг на друга концами, напускными бусами с круглой и грубой медной зернью, наиболее часто встречаемые в курганах дреговичей, также сближают дреговичей с их северными соседями-кривичами. С другой стороны, с древлянами дреговичей сближает длительное время бытующий в глухих местах, отдаленных от рек, которые служили главным средством сообщения, древний обряд трупоположения.

Дреговичские курганы с сожжением, обнаруженные в районе Речицы, представляют собой насыпи, в основании которых лежат остатки покойников. Иногда же они собраны в кучу и помещены в насыпи в сосуде или кучкой. Дреговичские курганы с трупоположением очень близки к древлянским и волынским. Труп клали на пепелище, часто в гроб или колоду. Встречаются костяки в сидячем положении. В отличие от древлянских и волынских дреговичские курганы богаче вещами. Древнейшие дреговичские курганы датируются временем не ранее X в.⁵⁵ Северо-западная граница дреговичских курганов доходит до Верхнего Немана и Верхней Вилии, где начинаются уже литовские курганы, резко отличающиеся от славянских обилием оружия. Вряд ли эта граница, надолго ставшая этнографическим рубежом между русскими и литовцами, подвергалась существенному изменению под влиянием колонизации дреговичами литовских земель, хотя, быть может, в древности и имело место проникновение дреговичей в глубь литовской территории. Слабость и сравнительная малочисленность дреговичей не дают возможности говорить о массовой колонизации ими литовских земель. Сами литовцы больше всего сталкивались с кривичами, что нашло свое отражение в наименовании литовцами всех русских именем своих исконных соседей «кревами» («kreews»). «Крев», «kreews», — русский, «Kreewu seme» — Русская земля, Россия, «Krewu tizziba» — русская вера — все это говорит о длительных связях литовцев и кривичей, об их давнем соседстве.

Откуда пошло имя кривичей, великого и многочисленного восточнославянского племени, мы не знаем. Объяснение названия «кривичи» от «коровичи» тем, что якобы они ведут ко временам тотемического мышления, мне кажется мало убедительным. Так же мало обоснованной является попытка связать имя «кривичей», «кревов», с «крев», «кровь» в значении «кровники» и «кровные родственники». Могущество и многочисленность этого русского племени, распростершего свои владения от реки Великой до Западной Двины, от Изборска и Пскова, от дремучих литовских пущ до верховьев Волги, Угры и Москвы-реки, до Ростова и Ярославля, земли летописной мери, земли Суздальской, от Наровы до Луги на севре до Средней Березины и верховьев Днепра на юге, отразились и в рассказах нашей летописи, и в легендах о «Великой Криви», и, наконец, в той исторической роли кривичей, которую они сыграли в продвижении славян на запад, север и восток, — в создании Киевского государства и русских княжеств удельной поры.

На обширных пространствах Кривичской земли распространены уже известные нам длинные курганы с трупосожжением, сменяющиеся в IX—X вв. индивидуальными круглыми курганами. У села Гнездова, в 10 километрах к западу от Смоленска, тянется огромный могильник IX—X вв., насчитывающий более 2000 курганов (больших и малых) с трупосожжениями. Обряд трупосожжения совершался на стороне или на самой курганной площадке. Из погребального инвентаря обращают на себя внимание оружие, мечи, браслеты, медные и железные шейные гривны, медные фибулы, подвески в виде лунниц, крестов, птиц и т. д. Позднее трупосожжение сменяется трупоположением. В погребениях конца X—XI вв. костяк лежит на поверхности земли или в нижней части насыпи. Попадаются остатки гробов, глиняные сосуды, деревянные ведерки, ножи, топоры. Наиболее характерными предметами погребального инвентаря кривичей этой поры являются большие браслетообразные серебряные височные кольца, иногда с плоскими ромбическими щитками, подвески, лунницы и ажурные бляшки, очень сходные с аналогичными вещами из курганов Гнездовского могильника. В то же самое время следует отметить, что на огромных просторах земли летописных кривичей существует несколько районов со специфическими вещами и нет предметов, которые бы составляли особенность только территории кривичей. Так, в частности, на западе, в области полоцких кривичей, где в основном тот же инвентарь, что и в смоленских курганах, и те же браслетообразные височные кольца, но меньших размеров, встречаются вещи литовско-латвийских курганов люцинского типа, а на востоке в курганах кривичей находят вещи восточнофинского, поволжского, типа. Быть может, это обстоятельство объясняется тем, что кривичи еще в эпоху глубокой древности развили бурную колонизационную деятельность, обусловленную в значительной степени их силой и многочисленностью. Еще в VI—VII вв. с верховьев Днепра, Западной Двины и Волги кривичи начинают веером расселяться на запад, север и восток. К этому времени относится появление славян на востоке латгальских земель, земель летописной летьголы. Несколько позднее кривичи появляются у Изборска, а еще позднее — в восточных областях, к востоку от Ржева и Зубцова, в Московской области, где обнаружены лишь относительно молодые, не старше X в., кривичские курганы. О кривичах говорит не только наша летопись; их знает под именем «Κριβτζῶν», «Κριβηταίνοί» Константин Багрянородный.⁵⁶

К северу и северо-востоку от кривичей обитали ильменские словене, известные нам в археологии по своим сопкам. Большие курганы, достигающие 10 и более метров высоты, с бедным инвентарем, глиняными сосудами и пережженными костями — вот что представляют собой новгородские сопки. В IX—X вв. они сменяются небольшими курганами, а еще позднее — могилами в ямах, обложенными камнями, известными под названием «жальников» (XI—XIV вв.). Древнее трупосожжение сменяется трупоположением. В некоторых местах, в лесах озерного края, где словене ильменские появились позднее, господствуют малые курганы и жальники с трупоположением. В погребениях словен XI в. встречаются, как типичные, проволочные височные кольца, сменяющиеся в XII в. височными кольцами с ромбическими щитками и сомкнутыми концами, ажурные подвески и бубенчики. По течению Великой, в районе Чудского и Псковского озер и северо-западнее Ильменя памятники новгородских словен сочетаются с кривичскими длинными курганами. На север и на восток от Ильменя тянутся исключительно словенские курганы, доходящие до Ладоги, Белоозера и Шексны. На юго-востоке границей ильменских словен выступает Тверца, а на юг — междуречье Куньи и верхнего течения Западной Двины. На обширной территории расселения ильменских словен встречаются памятники и не славянские. Таковы, например, курганы Водской пятины, в которых обнаружены многочисленные нагрудные и поясные подвески в виде птиц и животных. В них едва ли не следует видеть погребения води, сохранившей, судя по курганам, свой этнографический облик вплоть до XIII—XIV вв. Такими же финскими являются древние курганы Приладожья и бескурганные Ижорские могильники.⁵⁷ Об этом по крайней мере говорят вещественные памятники, хотя надо отметить, что в некоторых местах, селясь среди инородческого населения, славяне воспринимали его материальную культуру. Так, например, раскопки русского города Герцике XII—XIII вв. в латышской земле дали исключительно местные вещи, хотя, по свидетельству хроники Генриха Латвийского, это был русский город. Правда, необходимо учесть специфическую особенность новгородской колонизации даже более позднего времени и системы новгородского владычества, сохранявших известную независимость и этнический облик различных небольших финно-угорских народцев, подпавших под власть Новгорода. Поэтому нет ничего удивительного в сочетании на одной территории памятников материальной культуры ильменских словен и финских племен, ибо это сочетание является результатом их длительного мирного соседства, которое в конце концов привело и не могло не привести к ассимиляции финнов русскими, так как на стороне последних были военная сила, государственная власть, законы, т. е. преимущества, вытекающие из более высокой ступени общественных отношений и развития культуры, хотя процесс поглощения финнов и растянулся на несколько столетий.

Ильменские словене также были многочисленны и сильны. Этим объясняются их расселение на север и восток и создание мощного политического центра на русском северо-западе, известного и скандинавским сагам, и арабским и персидским писателям IX—X вв. под названием Holmgarda и «Славии».⁵⁸

Дреговичи, кривичи с их полоцкой ветвью и ильменские словене составляли мощный массив северо-западных, северных и северо-восточных русских племен.

Далеко на запад протянулись русские земли. В результате русской колонизации, оформления в единый государственный организм — Киевскую Русь, а позднее княжества периода феодальной раздробленности, местного русского этнического элемента, войн и походов князей киевских, Волынских, галицких, полоцких и других русская речь, русские обычаи, нравы, порядки, русская материальная и духовная культура на северо-западе своей границей имели нижнее течение Западной Двины, где стояли городки полоцких князей Герцике и Кукенойс, дебри лесов ятвяжских, где стояли русская Визна, Городно (Гродно), Слоним, Новогрудок, Волковыск, составлявшие Черную Русь. Южнее русская граница поворачивала на Берестье (Брест), Белую Вежу, где долгое время сохранялся островок первобытной лесной чащи, знаменитая Беловежская пуща, реликт той далекой поры, когда такой же пущей была покрыта почти вся Восточно-Европейская равнина, Бельск, Дрогичин и далее, на юго-запад к Сану.

Это все была древняя русская земля, Подвинье и Подляшье, где в чащах дремучих литовских лесов соприкасались восточнославянские и литовские племена.

Перейдем к восточной группе славянских племен: радимичам, вятичам и северянам.

Летописец, приводя легенду о происхождении вятичей и радимичей от двух братьев Радима и Вятко, указывает: «...и пришедъша седоста Радим на Съжю, и прозвавшаяся Радимичи, а Вятько седе с родом своим на Оце, от него же прозвашася Вятичи», и далее, говоря о походе Святослава, отмечает: «И иде на Оку реку и на Волгу и налезе Вятичи».⁵⁹

Территория радимичей охватывает междуречье Ипути и Сожи, части Гомельской, Могилевской и Черниговской областей. Это была основная область радимичей. Но радимичская колонизация проникает далеко в глубь северянской земли, на юго-восток. Через Новгород-Северск, Воронеж (Глуховского района), Студенок (б. Рыльского уезда) радимичские поселения суживающейся лентой дотянулись до верхнего течения реки Псла, где между Суджей и Обоянью, у села Гочева, было найдено свыше сотни радимичских погребений. Радимичская колонизация на юго-восток несомненно является результатом стремления радимичей пробиться из своих лесов, окруженных поселениями северян, дреговичей, кривичей и вятичей, на юг, к степям, к чернозему, в плодородные земли, и естественно, что, будучи не в состоянии двинуться на юго-запад, они прошли на юго-восток, где сравнительно малочисленное население, обширные просторы и передвижки населения с севера на юг давали возможность пробиться к плодородным равнинам, ставшим столь заманчивыми для северных лесных славянских племен вместе с ростом земледелия. Радимичская земля в археологическом отношении детально изучена Б.А. Рыбаковым.

Обычай сожжения, характерный для радимичских курганов IX в., в IX—X вв. сочетается с имитацией сожжения и трупоположением на горизонте, сменяясь в XI в. трупоположением в ямах. Для вещественных памятников радимичей характерны семилучевые привески к височным кольцам, не известные в других местах. Встречаются спиральные височные кольца, головные венчики и небольшие проволочные кольца с сомкнутыми концами, находимые в погребениях северян. В погребениях радимичей находят специфические подвески в виде кружка с изображением головы быка, а также луны, креста, собачек, ложечек, бубенчиков и пластинчатые шейные гривны с розетками на концах. Попадаются серпы и оружие. Радимичи были небольшим, малочисленным, слабым племенем, и попытки распространить их поселения на обширную территорию не соответствуют действительности.⁶⁰

Соседями радимичей с востока выступают вятичи. Рекой вятичей была Ока. Вятичи населяли территории Тульской, большую часть Орловской и Московской областей и часть Смоленской. Позднее Вятичской стала и Рязань. Вятичскими были и славянские поселения по Среднему Дону. Курганы вятичей невелики, без камней в основании. Костяки лежат на уровне почвы на бересте, в гробу или реже в бревенчатом срубе — гробовище, головой в направлении захода солнца. Курганы вятичей датируются XI—XIV вв. и сменяют собой древние курганы VI—X вв. Зола и уголь от тризны, бросаемые в землю курганной насыпи, говорят о преемственности обрядов.

Трупосожжений более позднего периода времени встречается мало, что говорит о вытеснении трупосожжений трупоположениями еще в доисторические времена. Погребальный инвентарь характеризуется семилопастными височными привесками, плетеными и пластинчатыми шейными гривнами, витыми и пластинчатыми браслетами и ажурными перстнями, сделанными из меди или плохого серебра. В ногах костяков встречаются горшки с остатками пищи. Оружие попадается очень редко.

Более поздние вятичские курганы обнаружены на востоке, в пределах Рязанской области, что говорит о продвижении вятичей на восток, к Дону и Рязани.

Вятичи — одно из наиболее отсталых и консервативных русских племен, обособленное существование которых продолжалось до XII в., когда они были включены окончательно в политическую жизнь древнерусских княжеств. В своих дремучих лесах вятичи отстаивали независимость и сохраняли своих племенных князей еще в княжение Мономаха. Эта обособленность вятичей заставила некоторых исследователей сделать нелепый вывод об их неславянском происхождении.

Вятичи были известны и соседям Руси с востока. У Гардизи говорится о городе «Вантит» в «стране славян». «Город Ва-и» или «Вант» в «земле славянской» упоминает Ибн-Росте (Ибн-Даста). Об этом городе говорил, по-видимому, и источник их обоих, Аль-Джайгани. О городе «Вабнит» — «первом городе с востока славян» — упоминает анонимный персидский географ X в. В письме хазарского царя Иосифа ученому испанскому еврею Хасдаи-ибн-Шафруту в перечислении народов, подвластных хазарам, встречаются «вентит», т. е. вентичи, вятичи.

Таковы наши сведения о вятичах.⁶¹

Летопись приводит предание о происхождении вятичей и радимичей: «Радимичи бо и Вятичи от Ляхов. Бяста бо два брата в лясех, Радим, а другой Вятко, и пришедъша седоста Радим на Съжю, и прозвавшаяся Радимичи, а Вятько седе с родом своим на Оце, от него же прозвашася Вятичи».⁶²

В другом месте летописец говорит: «Быша же Радимичи от рода ляхов».⁶³ Со времен летописца установилась традиция ляшского, т. е. польского, происхождения обоих племен. Целиком придерживаясь теории «ляшского» происхождения радимичей и вятичей или же придумывая всякого рода компромиссные суждения, старающиеся примирить рассказ летописца со взглядом на оба славянских племени как на русские племена, ученые историки, археологи и лингвисты все же были далеки от разрешения проблемы.⁶⁴ Наиболее смело подошел к разрешению вопроса А.А. Шахматов. Он прямо заговорил о польском происхождении радимичей, указывая на свистящее произношение «г» и «д» и другие «ляшские» особенности белорусского языка, языка потомков радимичей. Носовой звук в названии «вятичей» в летописи и в восточных источниках говорит тоже о «ляшских» особенностях вятичей, ополячившихся под влиянием радимичей.⁶⁵

Были ли в самом деле радимичи и вятичи «от ляхов»? А.И. Соболевский предлагал фразу летописца «в Лясех» понимать так: «в лесех», «в лесах»; таким образом, считать радимичей и вятичей «полешуками», что маловероятно, так как летописец в таком случае употребил бы другую фразу, аналогичную той, в которой говорится о древлянах, получивших свое название «зане седоша в лесех». Русское «лес» под пером летописца не обратилось бы в польское «ляс», и написание «лясех» вместо «лесех» невозможно. Оригинальное решение вопроса о появлении легенды о ляшском происхождении вятичей и радимичей предлагает Б.А. Рыбаков. Он считает, что так осмыслил происхождение радимичей древний летописец, составлявший свод 1039 г. Он знал легенду о происхождении радимичей и вятичей от Радима и Вятко, аналогичную легенде о Ляхе, Чехе и Русе, Кие, Щеке и Хориве, Краке, Мазуре и т. п., знал и писал о том, что вятичи, радимичи и северяне «одни обычай имяху», и тесно связывал все эти три племени и больше всего — радимичей и вятичей. Перед походом на радимичей воеводы Владимира Волчий Хвост русские дружины ходили на запад, на ляхов, отнимать у них «Червен и ины грады». Здесь они проходили у Перемышля городок Радимин, здесь слышали они о Гнезненском епископе, брате святого Войтеха Радиме.

И когда спустя три года они пошли на радимичей, их, естественно, поразило сходство названий радимичей с известными им местами «Червенских городов». Этот поход на радимичей и был записан летописцем со слов его участника. Его рассказ и попытки объяснить название радимичей тем, что они из «ляхов», где встречаются подобного рода названия и имена, дополненные летописцем, и создали летописную версию о радимичах и вятичах «от рода ляхов», Радим — брат Вятко, радимичи — «от рода ляхов», значит, и вятичи тоже были раньше «в лясех». Быть может, кое-что и в языке радимичей подтверждало эту версию.

И действительно, как быть с «ляхизмами» в белорусском языке, на что указывает А.А. Шахматов?

Но «полонизмы» в белорусском языке потомков радимичей объясняются скорее не «ляшским» их происхождением, а тем, что они — потомки летописных радимичей — длительное время соседили с «ляхами» и находились под властью ополяченной Литвы и Польши в течение ряда столетий. «Мазураканье», сочетание «дл» и «тл» вместо «л» и другие особенности речи западной ветки восточных славян, встречающиеся и в говоре потомков кривичей, которых уж никто не заподозрит в «ляшском» происхождении, объясняются именно этими факторами, а не принадлежностью их к польским племенам.

Обращает на себя внимание также сходство вещей из погребального инвентаря радимичских курганов с аналогичными изделиями антской поры, что говорит об автохтонности радимичей, много столетий занимавших одну и ту же территорию.⁶⁶

Южнее радимичей и вятичей, на левобережье Днепра, «по Десне и по Семи и по Суле» жили северяне. На территории земли летописных северян в IX—X вв. выделяются три района, отличающиеся друг от друга специфическим характером погребений. Первый район, замкнутый в линии Любеч—Стародуб—Новгород—Северск—Ромны—Чернигов—Любеч, содержит небогатый инвентарь в захоронениях в глубоких, узких ямах. Второй характеризуется неглубокими, в 1/3 метра, могилами с мелкими зерновыми и сердоликовыми сферичными бусами, височными кольцами и т. п.; он замкнут в линии Переяславль—Ромны—Гадяч — Ахтырка—Переяславль. Третий, самый восточный, расположен внутри линии Ромны—Путивль—Воронеж—Рыльск—Суджа—Ахтырка—Гадяч—Ромны и характеризуется спиральными височными кольцами и погребениями на горизонте с богатым инвентарем. Спиральные височные кольца, витые гривны с пластинчатыми сгибнями на концах, пластинчатые головные венчики и подвески в виде лунниц, кружков и т. д. являются наиболее типичными вещами погребального инвентаря земли северян.

Но какой из районов является областью расселения собственно северян? Археология на этот вопрос еще не ответила.

Там, где Спицын помещал наиболее типичные северянские погребения, в Ромнах, в Судже, Переяславле, там Самоквасов усомнился в наличии северянского населения, а Нидерле связал с северянами погребения с височными кольцами — с завитками вне кольца, которые находили на севере от Гадяча, Ромен, Суджи. Да и вряд ли при современной изученности памятников материальной культуры Днепровского Левобережья можно ответить на этот вопрос. Важно лишь то обстоятельство, что височные кольца и прочие украшения с некоторыми присущими им у каждого племени особенностями, объясняемыми различным уровнем развития ремесла, ремесленной выучкой, навыками, связями и традициями, наряду с отличиями в погребальных обрядах позволяют сделать вывод о том, что в различных районах Северской земли существовали особые обычаи, особый быт, особые типы одежды, украшений и т. п. Это обстоятельство говорит о существовании на северянской территории различных племен, быть может близких друг другу, но все же различных. Среди них были и остатки левобережных антов, быть может, и древляне, и переселившиеся с севера жители задесенских лесов. Эти племена в процессе своего развития теряли свои специфические черты и, судя по летописи, к X—XI вв. потеряли свои старые племенные названия. Летопись знает их под общим именем северян, за которыми, быть может, скрывается целый племенной союз. В процессе развития феодальных отношений и соответствующих им форм политической жизни они превращались в «курян», «черниговцев», «переяславцев», и новые политические границы дробили и объединяли, сплачивали и расчленяли племена, придавая материальной культуре отдельных групп населения специфические черты, общность которых объяснялась уже не племенным единством, а политическим объединением.⁶⁷

О северянах говорит Географ Баварский, в списке племен Восточной Европы упоминающий о «zerivani», «zuireani» и «sebbirozi». У него это все различные племена, и под каким из этих названий скрываются «северяне», а под каким «свиряне» и «себирцы», как считал Шафарик, мы не знаем.⁶⁸ Северян под названием «Εέρβιων», или «Εευέριων», знает Константин Багрянородный.⁶⁹ О «саварах», или «северах», говорит в своем письме Хасдаи-ин-Шафруту хазарский царь Иосиф.⁷⁰ Летописец отмечает, что «и Радимовичи, и Вятичи, и Север один обычай имяху...». И действительно, некоторые общие черты, как это показал А.А. Спицын, сближают население Сейма, Десны, Сулы, Оки, Сожи и Ипути, хотя эта общность уже более позднего происхождения и может быть объяснена возникновением в XI в. обширного и могущественного Чернигово-Северского княжества. В заключение обзора археологических памятников Левобережья IX—XI вв. я бы хотел обратить внимание на погребальный обычай, бытовавший у северян, радимичей и вятичей, который не оставил и не мог оставить никаких следов:

«И аще кто умряше, творяху тризну над ним, и по семь творяху кладу велику, възложахуть и на кладу, мертвеца сожьжаху, и посем собравше кости вложаху в судину малу, и поставляху на столпе на путех, еже творять Вятичи и ныне».⁷¹ Понятно, что остатки таких погребений, долгое еще время существовавших у вятичей, до нас не дошли.

На этом мы заканчиваем обзор восточнославянских племен, упоминаемых в нашей летописи.

Но русский летописец писал свои повествования о восточнославянских племенах уже в сравнительно более позднюю пору, когда многие племена уже давно исчезли. Естественно, что в его обзор могли не попасть некоторые племена, сама память о которых исчезла уже давно. Не говорил он о мелких племенах и в том случае, если они входили в какой-нибудь крупный племенной союз, выпускал из своего обзора и просто неизвестные ему племена.

В этом отношении для нас представляет большой интерес свидетельства европейских и восточных авторов IX—X вв. Они не были русскими и не жили на Руси, как составитель «Начальной летописи», но зато они были современниками русских племен, само название которых забылось ко временам княжения Ярослава, когда начала слагаться наша летопись. Так, например, Географ Баварский к востоку от гаволян, морачан, сербов, чехов и болгар помещает кроме указанных выше следующие племена: «Clopeani», «Sittici», «Stadici», «Nerivani», «Attorozi», «Eptaradici», «Vuillerozi», «Zabrozi», «Znetalici», «Aturezani», «Chozirozi», «Lendizi», «Thafnezi», за которыми идут хазары, русы, угры и другие тюркские и финские племена.⁷²

Пусть Географ Баварский, по мнению некоторых исследователей, — источник сомнительный, но человек, так внимательно изучавший славянский мир и его соседей, изучавший для того, чтобы дать кому-то материал, который мог бы стать чем-то вроде «Стратегикона», для борьбы немцев со славянами, а потому интересовавшийся числом городов у каждого славянского племени, не мог выдумывать, а писал, очевидно, на основе рассказов западнославянских и немецких купцов.

Поэтому я придаю большое значение сообщениям Географа Баварского, хотя и не считаю возможным локализовать каждое из этих племен и объявить «Zwireani» «свирянами» с реки Свири, а «Zabrozi» — «запорожцами».

Типичные патронимические окончания наименований славянских племен — «чи», совпадение некоторых названий с наименованиями русских племен у летописца — все это заставляет нас внимательно отнестись к такому источнику первостепенной важности, как Географ Баварский, ценному и малоизученному, и воздержаться от его гиперкритики.

Большой интерес вызвали загадочные «Λενζανίνοι» Константина Багрянородного — одно из восточнославянских племен. Со времен Шафарика их чаще всего, как было мной уже указано ранее, связывали с «лучанами», жителями Луцкой области, частью многочисленного племени дулебов-волынян. Но Г. Ильинский считал возможным иначе объяснить это имя. Он указывал на его происхождение от «ляд» или «lędъ», т. е. лядина, лендина — невозделанная земля. Отсюда «lędianinъ», в значении человека, живущего на лядине. Такое объяснение, быть может, подтверждается наличием среди племен Восточной Европы, по Географу Баварскому, племени «Lendizi», т. е. «лендичи», название, которое могло происходить от того же термина «lędъ», учитывая наличие носовых звуков в древнерусском языке. Мнение Ильинского нельзя не учитывать при выяснении вопроса о «Λενζανίνοι» Константина Багрянородного. Говоря об их землях, нельзя не отметить, что из текста сочинения византийского императора вытекает, что они жили где-то у Днепра, рядом с уличами и древлянами и соседили с печенегами.⁷³ Такой же загадкой остается русское племя «Лудана» (el-Lūdɛan-aƟ) Масуди — «многочисленнейшее из них» (русских племен. — В.М.), купцы которого путешествуют со своими товарами в Андалузию, Рим, Константинополь и Хазарию.

В «Кембриджском документе», обнаруженном Шехтером, написанном на еврейском языке и датируемом XI—XII вв., говорится о войнах, которые ведут с хазарами Зибус (зихи), турки и Лузния. В Лузнии едва ли не следует усматривать «el-Lūdɛan-aƟ (al-Lūḏāćija)», а быть может, «Λενζανίνοι».⁷⁴

Френ, Савельев и Гаркави видели в этом племени ладожан, другие исследователи — лучан, киевлян, норманнов (Хвольсон), литовцев, ютландцев и абхазов (Марр).⁷⁵

«Лудана», «Луз-ния» по-прежнему остаются загадкой, хотя несомненно ни ютландцами, ни абхазами, ни литовцами они, конечно, не были.

В письме царя хазарского Иосифа ученому испанскому еврею Хасдаи-ибн-Шафруту встречается еще одно славянское племя.

В этом письме перечисляются народы, живущие в Волжско-Донском бассейне и подвластные хазарскому кагану: «На этой реке (Итиль) живут многие народы — буртас, булгар, арису (эрзя), цармис (черемисы), вентит (вятичи), савар (север, северяне), славиун (славяне)...».⁷⁶ Интересно отметить, что царь Иосиф перечисляет эти народы, как бы двигаясь по карте с севера на юг и юго-восток. «Славиун», т. е. славян, он помещает к юго-востоку от северян, т. е. в районе Северного Донца и Дона.

Нам известны славянские городища и могильники в Харьковской области (Ницахское, Донецкое), славянские городища на Среднем Дону (Борщевское). Где-то здесь и обитали «славиун» письма царя Иосифа, и то обстоятельство, что они не носят племенного имени, а выступают под общим названием «славяне», вполне понятно.

На окраинах расселения славянских племен на западе, юге, севере и востоке славянские поселенцы сохраняли свое родовое имя. Стоит привести в качестве примеров словаков, словенцев, словинцев и словен.

Ошибка, точнее, описка летописца создала целую литературу о племени «суличей» — посульцев, обитавших в Переяславльской земле, ветви уличей. О «суличах» писали Шлецер, Завитневич, Андрияшев и Новицкий, но думаю, что об этом заблуждении не стоит подробно распространяться.⁷⁷

На этом исчерпываются наши сведения о восточнославянских племенах.

Рассмотрев на основе памятников материальной культуры географическую карту расселения русских племен, мы должны остановиться на принципе археологической классификации.

А.А. Спицын в своем труде «Расселение русских племен по археологическим данным» основными признаками этнической, племенной принадлежности населения той или иной области считает характер погребений и тип погребального инвентаря, украшений, в частности форму височных колец.⁷⁸ Но эта классификация условна, так как тип погребений зависит, например, не только от того, какое именно племя определенным образом хоронило своих покойников, но и от эпохи. Так, например, одно и то же племя знает и трупоположение, и сожжение на костре, и заключение пепла в урнах, и обжигание трупа. Некоторое сомнение вызывает и причисление погребений к тому или иному племени в зависимости от типа височных колец, так как в различных районах жительства одного и того же племени могли господствовать различные формы височных колец. Так, например, на границах радимичских и северянских поселений в радимичских курганах встречаются северянские вещи. На рубежах племен вятичи могли носить спиральные северянские, а северяне — семилопастные вятичские кольца. В пограничных районах такое смешение наблюдается повсеместно. Могли встречаться кольца, принадлежащие соседям, и в самом центре данного племени, попадая туда в результате торговли, войн и т. д., да и просто выделанные местными ремесленниками без непосредственной связи с ремесленной деятельностью соседей. Наконец, наличие более или менее стандартного типа височных колец могло быть обусловлено существованием определенных ремесленных центров с общими приемами, распространивших свою продукцию на определенной территории. Все эти обстоятельства заставили П.Н. Третьякова заявить, «что не старые племенные границы, а границы новых складывающихся феодальных образований определяли распространение форм украшений» в X—XIII вв. Отсюда — определение им погребального инвентаря по княжествам. Так называемые «курганы дреговичей» — это курганы населения Туровского княжества, «курганы северян» — это курганы жителей Новгород-Северского княжества. «Курганы кривичей» делятся на курганы полоцкие и смоленские, «словенские курганы» принадлежат населению, подвластному Новгороду, независимо от его этнической принадлежности, а «вятичские» и «радимичские» принадлежат жителям Черниговского княжества. Таким образом, типы женских украшений укладываются в границы не племенных земель, а феодальных княжеств.⁷⁹

По существу, доводы П.Н. Третьякова весьма убедительны, и основная мысль его не вызывает сомнения, но почему-то он не придает значения им же сказанной фразе: «Этногонический процесс длился веками и несомненно, что в тех или иных формах дофеодальные племенные различия сказываются вплоть до настоящего времени». И археологам надлежит ответить на вопрос: в какой мере различие вещественных памятников отдельных русских земель, в той или иной степени совпадающих с крупными княжествами Древней Руси, отражают древние, отмирающие племенные деления? Я полагаю, что в значительной степени.

В ответной статье «В защиту летописей и курганов» А.В. Арциховский замечает: «Археологам хорошо известны две удивительным образом совпадающие географические карты. На одной из них изображаются ареалы курганных женских украшений, на другой — области летописных племен».⁸⁰ В XI и даже XII в. еще упоминаются кривичи, радимичи, северяне, вятичи, хотя в данном случае речь идет о сохранении за землей старых племенных названий, а известные нам памятники материальной культуры датируются главным образом этим временем. Даже в период феодальной раздробленности сохранялись еще следы древних племен и живо было представление о племенных землях. Пусть большинство племен X—XI вв. уже не племена, а союзы племен, вернее, пусть пережитки племенного быта этих времен являются пережитками не племен, а племенных союзов, но все же какие-то остатки племенной близости, и очень ощутительные, еще налицо. Там, где процесс распада племенных связей зашел далеко еще в IX—X вв., на юге, юго-западе и западе, там и труднее проследить по курганным материалам племенные отличия, и мы уже видели однообразие материальной культуры от Среднего Приднепровья до Карпат, отсутствие специфических Полянских вещественных памятников и т. д. Там же, где племена были более устойчивой формой общественных связей, — в болотах, в лесах дреговичей, кривичей, радимичей, северян и вятичей, среди, как нам уже известно, более отсталых лесных восточнославянских племен, — там былые племенные особенности отразились в вещественных памятниках киевских времен.

Не надо забывать и того, что в быту населения удивительно долгое время сохраняются архаические черты. Обратимся к этнографии. Записанные этнографами и исчезающие буквально на наших глазах обычаи, песни, поверья, обряды и т. п. часто уводят нас ко временам седой древности. Также удивительно архаичными и консервативными являются многие памятники материальной культуры. На протяжении многих столетий в зодчестве, резьбе, ювелирном деле, гончарном ремесле, в женских рукоделиях бытуют одни и те же приемы, мотивы, рисунки, изменяясь, эволюционируя, меняясь в деталях, но сохраняя основные формы.

Типы вещественных памятников, в частности — формы женских украшений, типы погребений и т. п., являются очень устойчивыми и ведут зачастую к временам племенного быта. Только в гораздо более поздние времена границы между племенами стираются, уступая свое место политическим границам княжеств. Слишком непрочны, эфемерны и неустойчивы были границы княжеств удельной поры, для того чтобы быт, материальная и духовная культура русского их населения развивались исходя только из их наличия. В Киевский период, не только в княжение Владимира и Ярослава, но и гораздо позднее, в княжение Мономаха, и еще позже сохранялись пережитки старых племенных особенностей. Племенной быт был слишком живуч, для того чтобы в период образования древнерусского государства везде и повсеместно исчезнуть, как по мановению жезла чародея. Придет время — оно не за горами, — когда политические границы, воздвигнутые между отдельными крупными княжествами, ставшими и экономическими границами, расчленят, разъединят русское население разных земель, способствуя формированию особенностей языка, быта, обычаев, обрядов, материальной и духовной культуры исходя из фактора объединения этноса по политическому территориальному признаку, но и тогда еще будут явно ощущаться пережитки древних племенных черт. Одни княжества, особенно в начале своего существования, объединяют земли нескольких племен, другие делят между собой территорию одного племени, включая вместе с этим иногда и часть соседнего племени, и т. д. Племенные границы стираются, племенные отличия стушевываются, но не исчезают, и остатки их прослеживаются еще долгое, долгое время.

И «если бы древнерусские крестьянки захотели бы одеваться по указаниям П.Н. Третьякова, руководствуясь своей политической зависимостью, моды менялись бы быстро, как в XX веке».⁸¹

Полемика между П.Н. Третьяковым и А.В. Арциховским показала, что чрезмерное увлечение критикой летописных известий о расселении восточнославянских племен и спицынского метода приурочивания тех или иных археологических материалов к определенным славянским племенам Восточной Европы вряд ли целесообразно, и нет сомнения в том, что специфические особенности вещественных памятников русских земель XI—XII и даже XIII вв. сохраняют следы древних племенных особенностей в такой же мере, как ареалы распространения определенных типов украшений в известной степени отражают старые племенные границы.

Не так быстро стушевывались они, не так скоро исчезли на Руси остатки племенного быта. Но об этом подробнее дальше.

Вот почему я посчитал необходимым привлечь к описанию русских племен и восстановлению племенных границ вещественные памятники заведомо уже не племенной поры, а Киевской Руси и начального этапа периода феодальной раздробленности.

Идя от позднейшего, вскрывая в нем архаические черты, мы можем обнаружить следы древнего, ушедшего давно в прошлое, но наложившего свой отпечаток на грядущее.

И если летописные «племена» XI—XII вв., в которые летописец зачисляет как собственно племена (вятичи, радимичи, северяне, кривичи и др.), так и население отдельных земель и княжеств (полочане, тиверцы, бужане и др.), так как они прослеживаются по археологическим данным, являются результатом группировки населения по определенным землям вокруг определенных экономических и культурно-политических центров, создающей языковые, культурные и этнографические особенности населения на базе территориально-политической общности, то сами эти особенности продолжают сохранять в себе следы древних племенных отличий. Снимая позднейшие напластования, обусловленные смещениями и смешениями, перегруппировками в связи со сдвигами в развитии производительных сил, в общественной, политической и культурной жизни восточного славянства, мы можем обнаружить древние слои — реликты племенного быта, того времени, когда русские племена «имяху бо обычаи свои и закон отець своих и преданья, кождо свой нрав».⁸²

Такой же метод применила лингвистика, пытаясь восстановить древнерусские племенные языки. Классические образцы восстановления путем тщательного анализа позднейших диалектов племенного языка являет работа Фр. Энгельса «Франкский диалект».⁸³

В советской лингвистике была сделана попытка — на основе марксистко-ленинского учения о языке с учетом огромного наследства индоевропеистики, и в частности работ А.И. Соболевского и А.А. Шахматова, — восстановить хотя бы в общих чертах древнерусские племенные языки. Я имею в виду работы Ф.П. Филина.⁸⁴ Славянские, и в частности восточнославянские, языки возникли в результате развития древнейших языков, языков племен, населявших Европу еще в те времена, когда не было ни индоевропейцев, ни финнов в современном смысле этого слова. Источником и индоевропейских, и финских языков явились языки древнейших племен Европы. Племена эти представляли собой изолированные, слабо связанные друг с другом производственные и этнические человеческие коллективы, малолюдные группы, противополагавшие себя всем другим аналогичным группам, не понимавшие их языка, нередко отделенные от соседей обширными пространствами незаселенных земель и состоявшие из особей различных антропологических типов, хотя и с превалированием одного определенного.⁸⁵

Постепенно в силу исторических условий в процессе схождений и расхождений, влияний и заимствований, развития и трансформации процессов, длившихся тысячелетиями, из этих человеческих коллективов стали оформляться более прочные этнические образования и современные языковые семьи, генетически часто связанные друг с другом, если речь идет, конечно, о действительных исторических связях, а не о фантастических построениях ученых. Из таких коллективов в процессе схождений и расхождений сложилось и славянство, в частности восточное славянство. Общие языковые слои, имеющиеся в русском, с одной стороны, и в финских, яфетических и тюркских языках — с другой, объясняются постоянными связями протоиндоевропейских, протофинских, прототюркских и протояфетических человеческих коллективов. Причем эти связи следует рассматривать как продолжающиеся уже и в историческую письменную эпоху, когда в результате заимствований и влияний в языках соседних народов появлялись общие черты, общие слова и т. д. Так, например, такие слова в финском и карельском языках, как «грамота» (книга), «абракка» (оброк, налог) и др., являются следом исторических связей финнов и карел и русских, а «дуб», «город», «ярь» и др., которые не определяются ни как финские заимствования из русского языка, ни как, наоборот, русские из финского, являются реликтом эпохи доисторических связей праславян и прафиннов той эпохи, когда малочисленные и пестрые разноязычные этнические группы в период складывания племенных союзов, сталкиваясь между собой и как враги, и как союзники, вступая в брачные связи и торгуя друг с другом, из аморфной этнической массы формировали протославянские и протофинские племена.⁸⁶

Нам могут указать на то, что все известное нам из этнографии говорит за то, что на стадии племен и родов с их недоверием и враждебным отношением к соседям, с их изолированным образом жизни, с их брачными ограничениями и т. п. невозможны массовые смешения и скрещения и взаимопроникновение языков и культур, но это становится возможным в период племенных объединений, племенных союзов. Следом этих доисторических общений и выкристаллизования протофиннов и протославян из общего палеоевропейского этносубстрата не только не тождественных, но, более того, весьма отличающихся друг от друга племен, связанных лишь однообразием своей примитивной культуры, с намечающимися очагами генезиса крупных этнических объединений, и являются общие черты в языках различных семей, подобно приведенным выше славяно-финским параллелям. Такого же порядка и некоторые общие черты в лексике (термины «касог», «вино», «лошадь», «человек», «конь», «тризна», «ящерица», «рыжий», «русый» и др., проанализированные Н.Я. Марром), в некоторых морфологических и фонетических явлениях между русскими и яфетическими языками, русским и чувашским, тюркским языком, установленные Н.Я. Марром и Н.П. Гринковой.⁸⁷ Здесь перед нами опять-таки выступают языковые связи, обусловленные, с одной стороны, какими-то сближениями первобытных коллективов Восточной Европы в очень отдаленную эпоху, с другой — сношениями уже сложившихся племен в исторические времена.

Более тесные связи определенных коллективов, расщепление и расхождение их, распространение их в результате расселений на огромной территории приводят к появлению определенных языковых семей. Примером подобного рода является распространение индоевропейских языков, языков тюркских, финских и др. Исторические связи и расселения приводят к тому, что на обширных пространствах от Индостана и Средней Азии до Атлантики на заре письменной истории говорили на индоевропейских языках, что, конечно, отнюдь не исключает наличия на этой территории целых этнических массивов населения с неиндоевропейской речью. Такая же волна, но более поздняя, тюркская, хлынувшая с востока, тоже доходит до берегов Адриатики и Средиземного моря и т. д. и т. п.

Вполне естественно, что внутри данной языковой семьи отдельные языки имеют больше общих черт и связываются друг с другом ближе, нежели с языками соседей с иной речью. Это — опять-таки результат древних сближений и несколько более поздних расхождений. Поэтому древний санскрит далекой Азии ближе к славянским языкам, чем язык их исконных соседей — финнов. Отсюда и русско-скифские, русско-иранские языковые связи, отмеченные А.И. Соболевским, Н.Я. Марром, — результат пребывания протославян в системе скифских племенных объединений, в которых определенный, господствующий слой был слоем несомненно иранского происхождения, несмотря на яфетическую принадлежность части скифских племен. Этими же историческими связями объясняются некоторые общие черты в финских и иранских языках — результат столкновения финнов со скифо-сарматским миром где-то в Поволжье.⁸⁸

Еще более понятны гото-славянские, славяно-литовские и менее изученные славяно-кельтские связи — пережитки соседства этих народов, взаимных влияний и смешений.

Тысячелетиями длился процесс становления из неустойчивых групп славянских племен. В состав славян включились иноязычные элементы, их языки обогащались новыми речевыми слоями. Славяне расселялись из перенаселенных мест, распадались на группы, в их состав вливались другие группы. В этом котле доисторического этно- и глоттогенеза формировалось славянство. В эпоху родового строя уже складывается языковое единство славян. Позднее, с развитием родового строя, славянские племена начинают дробиться, делиться и подразделяться. Расселяясь, славянские племена вступают в стадию языкового расхождения. Языковое скрещение уменьшается, но не исчезает, так как возникновение и распадение племенных союзов и столкновения с соседями привносят все новые и новые элементы в языки славян.

С распадом родового строя и зарождением феодализма и государства вновь начинается схождение славянских языков, отнюдь не исключающее продолжающегося расхождения, и, наконец, с ростом феодализма, распадением Киевского государства на отдельные княжества во главе с крупными городами — экономическими и политическими центрами, — на обломках племенных диалектов складываются территориальные диалекты — предтечи современных восточнославянских языков. Начало первого этапа уходит в глубь времен, второй — формирование славянских языков — относится к концу неолита и продолжается длительное время, третий — распадение и расщепление славянских языков — начинается со времен расселения славян в первые века новой эры и продолжается до IX—X вв., когда на большей части славянских земель начинается быстрое развитие феодальных отношений и образовываются первые славянские государства (не считая кратковременной и непрочной державы Само), знаменующие собой четвертый этап, и, наконец, пятый этап датируется, по отношению к Восточной Европе, XI—XIII вв.

Так постепенно из аморфного, пестрого и многоязычного массива древних этнических групп складывалось славянство, впитавшее в свой состав инокультурное и иноязычное население тех племенных союзов, в состав которых оно входило, что не могло не отразиться на славянской речи. Исходные формы, бывшие когда-то принадлежностью всех славянских языков и диалектов, усложненные различными языковыми элементами разных семей и систем, наследие разных эпох, свидетельствуют и о процессе расхождения (исходные формы, принимаемые за славянский «праязык», искони присущий славянам), и о процессе схождения (на определенном этапе — те же исходные формы, позднее включение иноязычных, не славянских элементов, из которых в древности сложились и сами исходные формы). Славянские языки — категория историческая. Они возникли из древнейших дославянских языков лишь на определенном этапе развития «доисторических» племен Восточной и Центральной Европы. И уже в глубокой древности в процессе все того же схождения и расхождения сложилась восточная ветвь славянских языков. Когда это было? За много столетий до образования древнерусского государства. Уже тогда исчезли у восточных славян общие когда-то для всех славянских языков исходные формы: исчезли носовые гласные (a̧, o̧), сохранившиеся в древнецерковнославянском и в современном польском языках. Во многих случаях произошла замена общеславянского «е» — «о» («елень» — «олень», «езеро» — «озеро», есень» — «осень» и т. д.), «а» — «я» («аз» — «яз», «агне» — «ягне», «агода» — «ягода» и др.), «о» — «а» («локать» — «локоть», «розный» — «разный» и т. п.); появились полногласие («ворона» вместо общеславянского «врана» или «врона», «голова» вместо общеславянского «глава» или «глова» и т. д.), сочетание глухих гласных «ъ» и «ь» с плавными согласными, смягчение зубных «д» и «т» и т. п.⁸⁹

А.А. Шахматов указал на наличие в русском языке древнейшей поры до 20 звуковых явлений, отличающих его от языков южных и западных славян.⁹⁰

В то же время он счел необходимым отметить, что на определенном этапе исторического развития восточнославянские языки имели некоторые общие черты с южнославянскими, отсутствующие в речи западных славян. Например, восточно- и южнославянские «мыло», «звезда» вместо западнославянского «mudlo», польского «gwiazda», чешского «hwězda» Это отличие древнерусских диалектов от западнославянских и сближение с южнославянскими объясняется тем, что в VI—VII вв. и южные и восточные славяне — анты — начали эпоху вторжений в пределы Византийской империи, во время которой их союзы и войны между собой, равно как и соседство где-то на обширной территории к северу от Дуная, а затем и по Дунаю, привели к языковой близости, вернее сказать, к сохранению языковой близости. В это же время западные славяне двигались на запад и на юго-запад, все больше и больше отрываясь от своих южных и восточных соплеменников и в силу своей изоляции сохраняя утраченные другими черты или приобретая новые, не известные их сородичам.

Общность восточнославянских языков сложилась, надо полагать, еще во времена антов. На основе общности быта, культуры, связей и исторических традиций складывается языковая общность восточного славянства. Невероятно быстро расширившиеся границы расселения славян все более и более отрывают и все дальше и дальше отбрасывают окраинные славянские племена от основного очага славянского этногенеза. Связи между ними ослабевают и почти прекращаются. Культурные и языковые различия возрастают. В языке вятича с Оки и словенца с Адриатики, сорба с Лабы и болгарина из-под Солуни становится все меньше и меньше общих черт. Но зато в пределах определенных территорий на основе экономических, культурных и политических связей растет единство. Процесс схождения усиливается. Так было в Восточной Европе в VI—IX вв., когда анты Среднего Приднепровья сливаются в единый восточнославянский массив со славянскими племенами лесной полосы.

Уже в летописные времена древнерусские книжники знали «словен»: ляхов, чехов, моравов, хорватов, сербов, болгар, хорутан, поляков (полян ляшских), лютичей, мазовшан, поморян, но особо выделяли русские, восточнославянские племена, отчетливо представляя себе их давно наметившееся единство, а это представление древних летописцев основывалось на народном самосознании.

Но общность древних восточнославянских языков не была их тождеством. Диалекты восточных славян отличались друг от друга, и это отличие было не только результатом сохранения каких-то черт древних языков доисторической поры, из которых в эпоху глубокой древности сложились протославянские языки, тесно связанные между собой общими исходными формами, но главным образом следствием дробления славянской речи на диалекты, что имело место в течение длительного периода времени в эпоху родового строя. Это дробление сопровождалось скрещениями диалектов между собой и с соседними индоевропейскими и не индоевропейскими языками. Подводя итоги обзору диалектных расхождений древнерусской эпохи, Ф.П. Филин приходит к следующим выводам. Диалекты восточнославянских племен, сложившиеся задолго до образования Киевского государства, имели много общего, но эта общность не была тождеством. Следы древних племенных диалектов прослеживаются в письменных памятниках Киевской Руси, отражающих уже в основном диалекты территориальные, и, наконец, в современных восточнославянских языках и их диалектах, конечно, уже в значительно измененном виде.

Снимая поздние слои эпохи феодальной раздробленности, времен складывания и развития великих княжеств Литовского и Московского, бросая луч света в глубь веков, можно установить особенности диалектов Древней Руси — племенных языков восточных славян.

Для словен было характерно сильное оканье, произношение «ѣ» как «и», наличие в речи звука, среднего между «ц» и «ч», сочетание «жг» вместо «жд», твердое окончание в глаголах 3-го лица, особенности в лексике («орать» — пахать, «вятчий» — богатый, знатный, именитый, «тировати» — проживать, «звук» — осколки, щебень и т. п.). Некоторые черты диалекта, лексики и фонетики словен связывают их с южнорусскими племенами Среднего Приднепровья и свидетельствуют об их давних связях, связях Киева и Новгорода, обусловленных сношениями по великому водному пути «из варяг в греки».

Кривичи говорили на окающем диалекте, но близкое их соседство с дреговичами и радимичами обусловило раннее проникновение в язык кривичей аканья.

В диалекте кривичей имели место звуки, средние между «ц» и «ч», «с» и «ш», «з» и «ж», т. е. смешение шипящих и свистящих, сочетание «гл» и «кл», мягкое окончание глаголов 3-го лица настоящего времени, фрикативное «г» и билабиальное «в». В диалекте кривичей также имели место южные черты. Сближение между словенами и кривичами началось рано в связи с объединением их в борьбе с варягами в один племенной союз. Кривичи и их потомки колонизировали Заонежье до Поморья, дошли до Вологды и Вятки, до междуречья Оки и Волги, северной части Рязанской земли.

Особняком стоят владимиро-суздальские говоры, отличающиеся умеренным оканьем, произношением «ѣ» как «е» и другими чертами, отличающими их от северославянских говоров потомков кривичей и от диалектов словен, что дало возможность Ф.П. Филину признать их остатками диалекта особого восточнославянского племени, название которого нам источники не сохранили.

Таковы были диалекты северорусской группы племен. Южнее длинной полосы тянутся среднерусские говоры. Здесь обитали летописные дреговичи, радимичи и вятичи, говорившие на особых племенных диалектах. У дреговичей произошло отвердение «р» и имела место мена «в» и «у». Такая же мена «в» и «у» отмечается в диалекте радимовичей, но отсутствует у вятичей. Сближение дреговичей, радимичей и вятичей началось очень давно. Оно привело к появлению яканья, особенно сильного на крайнем западе и крайнем востоке расселения среднерусов. В середине между этими диалектами сильного яканья расположены диссимилятивное и умеренное яканье и проникшее с юга диссимилятивное аканье и западное ыканье. Эти явления в речи среднерусских племен свидетельствуют о перерыве в начавшемся процессе сближения дреговичей, радимичей и вятичей, объясняемом, по-видимому, влиянием говора северян, разъединившим эти племенные диалекты. В языке вятичей имеется ряд черт, сближающих его с языками финских и яфетических народов Поволжья и Северного Кавказа. Аканье вятичей характерно для мордовского, марийского, чувашского и яфетических кавказских языков, сближает их и лексика («сорока» — головной убор и в том же значении «сурка» марийск., «суркан» чувашек., «сорка» мордовск.; «шабур» — верхняя суконная одежда и в том же значении «шобар» чувашск., «шобр» марийск. и др.; «кут» — угол дома и мордовск. «кудо» — дом, марийск. «кудо» — старый тип жилища, удмуртск. «куда» — вместилище и др.).

Что касается диалекта северян, то он был окающим, как и другие южные диалекты. Издавна тяготевшие не только к южнорусской, но и к среднерусской группе племен северяне на северо-востоке втянулись в среду среднерусов. Северское оканье было сменено аканьем, но с заменой ударяемого «а» звуком «ъ», а затем «ы». От потомков северян диссимилятивное аканье перешло в соседние среднерусские говоры. Язык потомков северян — «сиворян», «аверян», «полисцев», диалекты «полешуков» Задесенья, «горюнов» и «северско-белоруссая говорка» характеризуются аканьем, отвердением «р» перед гласными, рядом архаических черт и несомненно представляют собой наречия переходного типа. Слово «изба», которое, по мнению А.А. Шахматова, имело место в лексике северянского племенного диалекта, о чем свидетельствует слово «yxba» в куманском (половецком) словаре, которое могло быть заимствовано половцами только у славянских племен лесостепной полосы Левобережья, т. е. у северян, так как на правом берегу, у полян, оно не встречается, ведет северянский диалект на север, где употребляется в лексике слово «изба», не известное древнерусскому югу.⁹¹ А.А. Шахматов указывает и на то, что, вероятно, у северян Мономах взял слово «лошадь», также не известное на юге, где его заменяет слово «конь». Этот термин сближает северянский диалект с северорусскими наречиями и с яфетическим востоком.⁹²

Позднее сближение диалектов вятичей, радимичей, дреговичей и северо-восточной части северян в период образования Великого княжества Литовского прерывается, и начинается формирование на основе дреговичских и отчасти кривичских, радимичских и северских говоров белорусского языка. Вместе с объединением русских земель под властью Москвы из части кривичских, словенских, владимирско-суздальских, вятичских, части радимичских, северянских, Полянских и древлянских диалектов, языковые элементы, которые проникают далеко на северо-восток, складывается великорусский язык.

Диалекты южных племен Древней Руси изучены слабее. Говоры полян и древлян сближаются, и результатом их дальнейшей эволюции является североукраинское наречие, сближающееся с русскими и белорусскими говорами и представляющее собой языковое явление переходного типа. Этот киевский говор в эпоху «империи Рюриковичей» превращается в общерусский язык, но Батыево нашествие прервало этот процесс, и после нового заселения Среднего Приднепровья людьми, пришедшими с запада, и возвратившимися назад обитателями опустевшего края киевский диалект превратился в окраинный, сохранив свои черты языка переходного типа. Никаких следов языка уличей и тиверцев до нас не дошло. Что касается червоннорусских диалектов, то они уже с XII—XIII вв. имеют украинизмы в фонетике и лексике, ярко проявляющиеся в Ипатьевской летописи.

Таким образом, хоть и с рядом локальных вариантов намечаются три древнейшие группы восточнославянских диалектов — северорусская, среднерусская и южнорусская.

Нам кажется, что это деление восточнославянских племен по языковому признаку на три группы не случайно и имеет глубокие корни.

Южнорусская группа и отчасти среднерусская в западной своей части (дреговичи) соответствуют племенам Среднего Приднепровья, Поднестровья и Прикарпатья. Здесь, как мы уже видели, схождение племен, отразившееся в памятниках материальной культуры в виде определенного их однообразия, началось ранее, чем на севере, а именно — еще в эпоху «полей погребальных урн», и привело к появлению в первые века новой эры южной ветви восточного славянства ранней, антской, ступени его формирования.

Среднерусская группа и отчасти севернорусы (часть кривичей) представляют собой те лесные отсталые восточнославянские племена, которые лишь в середине I тысячелетия н. э., испытав на себе влияние своих передовых соплеменников Среднего Приднепровья и продвинувшись на юг, слились с ними в единый восточнославянский, русский, этнический массив. И наконец, третья северорусская группа диалектов принадлежит племенам, развернувшим широкую колонизационную деятельность в слабо заселенных финскими этническими образованиями дремучих лесах северной полосы Восточной Европы.

В эпоху Киевского государства, а быть может и несколько ранее, начинается отмечаемое и археологами по вещественным памятникам, и лингвистами по данным языка схождение культуры, быта и одновременно диалектов.

И этот процесс привел и не мог не привести к созданию единого языка, хотя становление его и не закончилось. О причинах этого явления речь будет идти дальше.

Так вырисовывается в свете изысканий наших лингвистов картина развития древнерусских диалектов начальной стадии в истории древнерусского языка — «одного из самых сильных и самых богатых живых языков» (Фр. Энгельс).⁹³

Как видно из всего изложенного, данные языка подтверждают в основных чертах предположения, высказанные в связи с анализом памятников материальной культуры.

И в заключение вопроса о древнерусских племенах несколько замечаний по поводу антропологического типа древних славян. Славянство сложилось на территории распространения различных расовых типов, и если обратиться к погребениям восточных славян IX—XI вв., то, естественно, пред нами выступят различные физические особенности населения одной и той же области. В славянских погребениях той поры находят черепа и брахикефалов, и долихокефалов, высоких и низкорослых людей и т. д. и т. п. Ни о какой единой расе восточных славян, конечно, не может быть и речи.

Уже в эпоху неолита и позднее на территории Европы наблюдается складывание северной, средиземноморской, альпийской и прочих современных рас, причем, что чрезвычайно характерно, наблюдается процесс брахикефализации. В Восточной Европе в III—II тысячелетиях до н. э. распространен длинноголовый европеоидный тип (кстати сказать, господствовавший в те времена далеко на востоке, в Сибири, вплоть до Западного Прибайкалья, и в Средней Азии). В это время и несколько позднее в лесах севера Восточной Европы наряду с длинноголовыми европеоидами появляются лапоноиды, расовые признаки которых выдают их смешанное европеоидно-монголоидное происхождение. Нет сомнения в том, что монголоиды в Восточной Европе проникают прежде всего на север, где и смешиваются с долихокефальным европеоидным населением. Это появление монголоидов в Восточной Европе началось давно, но так как оно было не следствием переселения мощных этнических массивов, а постепенным передвижением маленьких коллективов монголоидов на северо-запад и запад, двигавшихся по необозримым пространствам суровой северной тайги, вдоль берегов рек, в процессе которого они смешивались со столь же малочисленными этническими группами автохтонов европеоидов, то и растянулось оно на долгое время и проходило очень медленно. Позднее в расообразовании в Восточной Европе наблюдаются два характерных явления: 1) образование смешанных типов в области соприкосновения европеоидной и монголоидной рас и 2) длительное сохранение признаков долихокефалии. Славянское население Волыни, Древлянской земли, Северянского Левобережья, московских курганов, новгородских сопок и т. д. в основном сохраняет долихокефалию, и длинноголовый тип превалирует. Причем, как и следовало ожидать, и в славянских курганах брахикефализация на севере начинается ранее, но идет менее интенсивно и затягивается на более длительный срок, чем на юге. Это объясняется тем, что в лесных чащах севера монголоидный тип появился раньше, но внедрение его и перенесение его признаков на местное население шли гораздо медленнее, так как носители монголоидных черт привносились сюда в незначительном количестве.

На юге этот процесс начался позднее, но зато пошел более быстрыми темпами, так как здесь, на границе степи, монголоидные элементы массами непрерывно вторгались в гущу долихокефальных европеоидов, и скрещивание и смешение расовых признаков здесь шли быстро и интенсивно. Стоит вспомнить гуннов, болгар, авар, венгров и особенно печенегов, торков, половцев и их значение в жизни восточных славян. Вместе с брахикефализацией, по-видимому, шло распространение темноволосого и темноглазого типа. Казалось бы, подобному утверждению противоречит наличие среди населения Европы еще в эпоху верхнего палеолита брахикефального типа и, наоборот, наличие в Малой Азии — долихокефального. На основании таких наблюдений антропологи высказали предположение о том, что брахикефализация происходила среди разных расовых типов и в различные эпохи, но причины этого явления остаются невыясненными. Таким образом, мне кажется необходимым признать, что брахикефализация в Восточной Европе уже в историческую эпоху объяснялась внедрением монголоидных элементов. Это отнюдь не исключает возможности брахикефализации и в силу имманентных причин, так же как и наличие брахикефального типа, хотя отнюдь не определяющего и не господствующего, формирующегося наряду с основным преобладающим долихокефальным европеоидным типом из общего протоевропейского типа, каким был кроманьонец, быть может, в его более древней, брюннпшедмостской стадии. Среди курганного славянского населения Восточной Европы встречаются представители различных рас. Долихокранные кривичи близки к северным долихокефалам, представителям северной расы, северяне и вятичи близки к средиземноморской расе. На западе нередки находки черепов с явными признаками балтийской расы, на юго-западе, к Карпатам, — альпийской расы.

Таким образом, тип первобытных славян не представлял антропологической цельности, и не только отдельные племена значительно отличались друг от друга, но даже каждое племя в отдельности состояло из помеси разнородных расовых типов.⁹⁴ Арабы и византийцы, сталкивавшиеся с восточными славянами, оставили нам свои описания внешнего вида «руссов». Они рыжеватые, румяные, с русыми волосами (абу-Мансур, Ибн-Фадлан), «крепкие телом» (Казвини), «ростом высоки, красивы собой» (Ибн-Даста, или Ибн-Росте), крепко сложенные, с голубыми глазами (описание Святослава у Льва Диакона), «рыжи», с «совершенными членами», уподобляющими их «пальмовым деревьям» (Ибн-Фадлан). В представлении арабов «сакалиба», т. е. славяне, это — вообще светловолосые люди, и даже светловолосых представителей неславянских племен они называют «сакалибами». Арабский термин «сакалиб» означает светловолосого, русого человека вообще и славянина — в частности. Таким образом, русоволосость в представлении арабов была типичным признаком славян.

Русы бреют бороды (Лев Диакон, Ибн-Хаукаль), красят их желтой или черной краской (Аль-Джайгани, Ибн-Хаукаль) или свивают (Ибн-Хаукаль), татуируются (Ибн-Фадлан), стригут или бреют голову, оставляя на одной стороне чуб (Лев Диакон, Аль-Джайгани). Так описывают арабы и византийцы тех русов, которых им пришлось видеть далеко за пределами их родины. В данном случае речь идет, очевидно, о господствующей дружинной и купеческой прослойке «русов», среди которой несомненно были норманские, варяжские элементы, а не о сельском населении Древней Руси. Обычай красить или брить бороды, брить головы, отпускать чуб, татуироваться был распространен среди господствующих слоев Руси, а не среди основной массы населения.⁹⁵

К сожалению, обычаи, господствовавшие среди сельского люда, «людья», «простой чади» Киевской Руси, придававшие их внешнему виду определенные черты, нам неизвестны.

В русских миниатюрах и фресках тоже господствует русоволосый, сероглазый тип, описанный в летописи.

Говоря о распространении темноволосых и темноглазых, светловолосых и светлоглазых элементов среди древнерусского населения и учитывая исторические условия и современное распространение обоих типов, следует отметить локализацию первого типа на юге и юго-западе, а второго — на северо-западе, севере и северо-востоке и постепенное усиление и распространение первого.

Антропологические данные по восточным славянам еще очень слабо изучены и в вопросах формирования восточнославянских племен не могут учитываться как определяющие. Из одного и того же долихокефального европеоидного расового типа в Восточной Европе сложились и славянские, и финские племена. Но обходить молчанием чрезвычайно интересные материалы антропологии нельзя, так как история народов есть не только вопрос развития быта, культуры и языка, но и вопрос истории формирования и эволюции физического типа. Мне кажется, что и проблема расообразования, возникновения и развития расовых типов, должна подвергнуться такому же коренному пересмотру, как и проблема глоттогонии. Не совпадая во времени, в пространстве, в отношении к определенным человеческим коллективам, но подчиняясь одним законам, развитие расовых типов, как и развитие языков, идет от дробности к единству. Хотя в глубокой древности расовых типов было, быть может, меньше, но расовые признаки при сравнительно редких столкновениях малочисленных коллективов первобытных людей, а следовательно — при редких смешениях, были более устойчивыми. С ростом населения и расселением человечества дробность расовых признаков усиливается. По мере дальнейшего развития человечества и роста населения, по мере развития производственных отношений связи отдельных групп человечества усиливаются. Усиливаются смешения и скрещения. Появляются новые средние расовые типы. Конвергентным путем возникают новые признаки. Границы между расовыми типами стираются. Происходит диффузия физического типа.

Не напоминает ли этот процесс глоттогонии, хотя совпадение расы и языка в действительности не наблюдается?

По существу, это процессы одного порядка, хотя один обусловлен биологическими (хотя не только ими одними), а другой — социальными факторами.

На этом мы заканчиваем рассмотрение восточнославянских племен дописьменной поры и времен Киевского государства.

Конечно, все это еще недостаточно аргументировано, все еще шатко, все нуждается в доработке и является лишь более или менее обоснованной, продуманной гипотезой, как это заявляют сами наши археологи и лингвисты, но даже и в таком еще рабочем состоянии изложенные нами взгляды могут помочь каждому нашему слушателю, каждому читателю, интересующемуся далеким прошлым своей страны, своего народа, разобраться в древнейших судьбах Русской земли, в древнейшей истории великого народа русского.

Примечания

1. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 5—6.

2. Там же. С. 10—12, 18.

3. Там же. С. 10.

4. Там же. С. 8, 12.

5. Шахматов А.А. «Повесть временных лет»; Его же. Разыскания о древнейших русских летописных сводах; Приселков М.Д. История русского летописания XI—XIV вв.

6. Артамонов М.И. Ук. соч. С. 7; Третьяков П.Н. К истории племен Верхнего Поволжья в первом тысячелетии нашей эры. 1941. С. 41, 42, 45, 46, 74, 78, 79, 82, 83, 85—97.

7. Артамонов М.И. Ук. соч. С. 4—8.

8. Там же. С. 9.

9. Третьяков П.Н. Некоторые вопросы этногонии восточного славянства // Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях ИИМК. 1940. Т. V. С. 13.

10. Третьяков П.Н. Древнейшее население Верхнего Поволжья. С. 31—32; Его же. К истории доклассового общества Верхнего Поволжья // Изв. ГАИМК. Вып. 106; Его же. К истории племен Верхнего Поволжья в первом тысячелетии нашей эры. 1941. С. 101—107; Городцов В.А. Старшее Каширское городище // Изв. ГАИМК. Вып. 85; Равдоникас В.И. О возникновении феодализма в лесной полосе Восточной Европы в свете археологических данных // Изв. ГАИМК. Вып. 103.

11. Третьяков П.Н. Ук. соч.; Равдоникас В.И. Ук. соч.; История СССР. Ч. III—IV. С. 220—223.

12. Равдоникас В.И. Ук. соч. С. 111; Третьяков П.Н. Археологические памятники восточнославянских племен в связи с проблемой этногенеза // Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях ИИМК. 1939. Т. II. С. 4.

13. Готье Ю.В. Железный век в Восточной Европе. С. 103.

14. Третьяков П.Н. Некоторые вопросы этногонии восточного славянства // Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях ИИМК. 1940. Т. V; История СССР. Ч. III—IV. С. 206—207.

15. Третьяков П.Н. Ук. соч. С. 13.

16. Там же. С. 12—15.

17. Артамонов М.И. Ук. соч. С. 728; Третьяков П.Н. С. 15—16.

18. Третьяков П.Н. Ук. соч. С. 16; Его же. К истории племен Верхнего Поволжья в первом тысячелетии нашей эры. 1941. С. 35, 64, 74 и сл.; И.Б. Этногенез народов СССР // Вести. АН. 1939. № 6. С. 48—49.

19. Артамонов М.И. Ук. соч. С. 8.

20. Артамонов М.И. Обзор археологических источников эпохи возникновения феодализма в Восточной Европе // Проблемы истории докапиталистических обществ. 1935. № 9—10. С. 271.

21. Готье Ю.В. Ук. соч. С. 103, 129; Макаренко Н. Материалы по археологии Полтавской губернии // Тр. Полтав. учен. архив. комиссии. 1908. Вып. V. С. 202—207; Его же. Предметы случайной находки близ с. Ивахнино Лохвицкого уезда Полтавской губернии // Там же. С. 208—209.

22. Третьяков П.Н.К истории племен Верхнего Поволжья в первом тысячелетии нашей эры. 1941. С. 85—88.

23. Равдоникас В.И. Ук. соч. С. 123—124.

24. Третьяков П.Н. Археологические памятники восточнославянских племен в связи с проблемой этногенеза // Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях ИИМК. 1939. Т. II. С. 3—5.

25. Готье Ю.В. Ук. соч. С. 205 и сл. Этот вывод я сделал на основании любезного указания П.Н. Третьякова, которому и приношу свою благодарность.

26. Спицын А.А. Расселение древнерусских племен по археологическим данным // Журн. Министерства народ. просвещения. 1899. Т. VIII; Третьяков П.Н. Расселение древнерусских племен по археологическим данным // Сов. археология. 1937. Т. IV; Арциховский А.В. В защиту летописей и курганов // Там же; Его же. Курганы вятичей // Рос. ассоциация Науч.-исслед. ин-тов обществ. наук. 1930; Рыбаков Б.А. Радзімічьі. Отдельный оттиск. Минск, 1932; Артамонов М.И. Ук. соч. С. 273 и сл.

27. Ипатьевская летопись. С. 16.

28. Там же. С. 3, 4, 9.

29. Грушевский М.С. Киевская Русь. С. 164, 225.

30. Готье Ю.В. Ук. соч. С. 239—240.

31. Черниговские губернские ведомости. 1851. № 26 (статья Котлярова); Пархоменко В.А. Князь Черный // Сборник статей в честь Д.И. Багалея. С. 379—382; Мавродин В.В. Очерки истории Левобережной Украины. С. 37, 89 и сл.

32. Готье Ю.В. Ук. соч. С. 240—241.

33. Известия византийских писателей о Северном Причерноморье // Изв. ГАИМК. Вып. 91. С. 10—16.

34. Грушевский М.С. Ук. соч. С. 249; Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 139.

35. Барсов Н.П. Очерки русской исторической географии. С. 86—100.

36. Готье Ю.В. Ук. соч. С. 241—242.

37. Гаркави А.Я. Сказания мусульманских писателей о славянах и русских. С. 135—137; Куник А.А. и Розен В. Известия Аль-Бекри и других авторов о Руси и славянах. Ч. I. Статьи и разыскания А. Куника и В. Розена // Зап. АН. Т. XXXIII. С. 46.

38. Землеписец Баварский (между 876—890) // Изв. ГАИМК; Шафарик П. Славянские древности. Т. II, кн. III. Прил. XIX. С. 70.

39. Грушевский М.С. Ук. соч. С. 247—252.

40. Известия византийских писателей о Северном Причерноморье // Изв. ГАИМК. Вып. 91. С. 11, 19 и сл.; Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 12, 29, 44, 119.

41. Грушевский М.С. Ук. соч. С. 252—257.

42. Новгородская IV летопись. С. 27; см. также: ПСРЛ. Т. I. С. 5, 10; Т. VII. С. 269, 277; Т. IX. С. 26.

43. Ипатьевская летопись. С. 7.

44. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 12.

45. Там же. С. 29.

46. Известия византийских писателей о Северном Причерноморье // Изв. ГАИМК. Вып. 91. С. 16.

47. Землеписец Баварский // Там же. С. 70.

48. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 12.

49. Туманский А.Г. Новооткрытый персидский географ X столетия и его известия о славянах и русских // Зап. Вост. отд-ния Император. рус. археол. об-ва. 1896. Т. X, вып. I—IV. С. 136.

50. Готье Ю.В. Ук. соч. С. 225.

51. Филевич И. История Древней Руси. С. 182.

52. Васильевский В.Г. Византия и печенеги // ЖМНП. 1872. № XII. С. 299—306 и сл.; Ламбин Н. Славяне на Северном Черноморье; Кулаковский Ю. Где находилась Вичинская епархия Константинопольского патриарха // Византийский временник. 1879. Т. IV, вып. 3—4. С. 322 и сл.; Готье Ю.В. Русские на Балканском полуострове в XI—XIV вв. // Учен, зап. Моск. пед. ин-та им. К. Либкнехта. 1939. Вып. III; Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 150; Известия византийских писателей о Северном Причерноморье // Изв. ГАИМК. Вып. 91. С. 10; Летопись по Ипатскому списку. 1871. С. 204, 346, 348, 357; Дашкевич Н.П. Грамота князя Ивана Ростиславича Берладника 1134 г. // Сборник статей, посвященных Владимирскому-Буданову; Мавродин В.В. Очерки истории Левобережной Украины. С. 218—284; Его же. Русские на Дунае // Учен. зап. Лен. гос. ун-та. № 87; Его же. О народных движениях в Галицко-Волынском княжестве в XII—XIII вв. // Учен. зап. Лен. гос. ун-та. № 48, вып. 5; Востоков А.Х. Описание Румянцевского музеума. С. 290 и сл.; Палау-з о в С. Ростислав Михайлович, князь Мачвы // Чтения в Моск. об-ве истории и древностей российских. 1851. Т. VIII; Палацкий Ф. О русском князе Ростиславе, отце чешской королевы Кунгуты и роде его // Чтения в Моск. об-ве истории и древностей российских. 1846. Т. III; Кулаковский Ю. Аланы по сведениям классических и византийских писателей. С. 67; ПСРЛ. Т. VII. С. 240; Успенский Ф.И. Образование второго болгарского царства. С. 34—37. Прим. С. 37—38, 78; Григорьев В.В. Что значит «Россовлахия» в греческих документах // Тр. II Археол. съезда. Т. II. С. 49—50; Батюшков. Бессарабия. С. 36, 39, 49—51 и сл.; Книга по большому чертежу. 1838. С. 103—104; Сергеевский М. Молдавские этюды. Л., 1936; Его же. Молдавские этюды // Тр. Моск. ин-та истории, философии и литературы. 1939. Т. V; Надеждин Н.И. // ЖМНП. 1842. VI; Голубовский П.В. Печенеги, торки, половцы до нашествия татар. С. 199; Theiner. Vetera Monumenta historica Hungariae illustrantia. Romae, 1857. Т. I. С. 86, 230—231; Грушевский М.С. Киевская Русь. С. 257—272, 473—476; Державин Н.С. «Троян» в «Слове о полку Игореве» // Вестн. древ. истории. 1939. № 1.

53. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 5.

54. Известия византийских писателей о Северном Причерноморье // Изв. ГАИМК. Вып. 91. С. 10.

55. Готье Ю.В. Ук. соч. С. 216—218, 239; Артамонов М.И. Обзор археологических источников эпохи возникновения феодализма в Восточной Европе // Проблемы истории докапиталистических обществ. 1935. № 9—10. С. 278—279; Завитневич В. 3. Формы погребальных обрядов в курганах Минской губернии // Тр. IX Археол. съезда. Т. II; Е г о ж е. Погребение дреговичей как предмет исследования // Тр. Киев, духов, академии. 1886. Т. VIII; Его же. Раскопки в Минской губернии.

56. Готье Ю.В. Ук. соч. С. 209—211, 213—216, 218, 219, 222—223, 227, 234, 235, 239, 242, 243, 245, 247, 253, 256; Артамонов М.И. Ук. соч. С. 280; Известия византийских писателей о Северном Причерноморье // Изв. ГАИМК. Вып. 91. С. 8, 10; Мосберг Г.И. Проблемы этнического состава населения Восточной Прибалтики в освещении современной латышской археологической литературы // Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях ИИМК. 1940. Т. VI. С. 80.

57. Жиров Е.В. Древние Ижорские черепа // Сов. археология. Т. II. С. 151 и сл.

58. Готье Ю.В. Ук. соч. С. 109, 206—208, 222; Артамонов М.И. Ук. соч. С. 281; Спицын А.А. Сопки и жальники // Зап. Рус. археол. об-ва. 1894. Т. XI; Гаркави А.Я. Сказания мусульманских писателей о славянах и русских.

59. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 11—12, 63.

60. Рыбаков Б.А. Радзімічьі. Отдельный оттиск из III тома «Працы Археолёгичнай Камісіі». (Белорус. АН); Готье Ю.В. Ук. соч. С. 214—216.

61. Арциховский А.В. Курганы вятичей // РАНИОН. М., 1930; Готье Ю.В. Ук. соч. С. 71, 74, 211—219, 223, 227, 229 и сл.; Артамонов М.И. Ук. соч. С. 280; Туманский А.Г. Ук. соч. С. 135; Бартольд В.В. Отчет о поездке в Среднюю Азию в 1893—1894 гг. // Зап. Академии наук по Ист.-филол. отд-нию. VIII серия. Т. I, № 4. С. 103—126; Гаркави А.Я. Ук. соч. С. 262—270; Хвольсон Д.Я. Известия о хазарах, буртасах, болгарах, мадьярах, славянах и руссах Абу-Али Ахмеда бен Омара Ибн-Даста. С. 22—23, 28—40; Гаркави А.Я. Древнейшее арабское известие о Киеве // Тр. III Археол. съезда. Т. I. С. 347.

62. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 11—12.

63. Там же. С. 82.

64. Рыбаков Б.А. Ук. соч. С. 128—136.

65. Шахматов А.А. Древние ляшские поселения в России; Его же. Древнейшие судьбы русского племени; Его же. Южные поселения вятичей; Его же. Введение в курс истории русского языка. Часть I. Исторический процесс образования русских племен и наречий.

66. Рыбаков Б.А. Анты; Его же. Радзімічьі. С. 126—136; Шахматов А.А. Древнейшие судьбы русского племени. Пг., 1919. С. 38—39.

67. Мавродин В.В. Очерки истории Левобережной Украины. С. 54—60.

68. Шафарик П. Славянские древности. Т. II, кн. III. Прил. XIX. С. 68—74.

69. Известия византийских писателей о Северном Причерноморье // Изв. ГАИМК. Вып. 91. С. 10, 58.

70. Вестберг Ф. К анализу восточных источников о Восточной Европе // ЖМНП. 1908. Т. III. С. 19.

71. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. Ук. изд. С. 13.

72. Шафарик П. Ук. соч. С. 70.

73. Известия византийских писателей о Северном Причерноморье // Изв. ГАИМК. Вып. 91. С. 10, 16, 54; Ильинский Г.И. Кто была Λένξανίοι Константина Багрянородного // Slavia. 1925. Ses. IV.

74. Коковцов П.К. Еврейско-хазарская переписка в X веке. С. 122—123.

75. Гаркави А.Я. Сказания мусульманских писателей о славянах и русских. СПб., 1870. С. 125—138.

76. Вестберг Ф. Ук. соч. С. 19.

77. Завитневич В. 3. Существовало ли славянское племя Суличи // Тр. VII Археол. съезда. Т. I; Андрияшев А. Нарис історії колонизаціі Переяславської землі до початку XVI віку // Записки исторічно-філологічного відділу ВУАН. 1931. Кн. XXVI; Его же. Нарис історії колонизаціі Сіверскої землі до початку XVI віку // Там же. 1928. Кн. XX.

78. Новицкий В. Давне Лукомор'я // Там же. 1929. Кн. XXIV; Спицын А.А. Ук. соч. // ЖМНП. 1899. Т. VIII.

79. Третьяков П.Н. Расселение древнерусских племен по археологическим данным // Сов. археология. 1937. Т. IV.

80. Сов. археология. 1937. Т. IV.

81. Там же. С. 60.

82. Пресняков А.Е. Лекции по русской истории. Т. І. С. 29—35; Середонин С.М. Историческая география.

83. Энгельс Ф. Франкский диалект // К. Маркс и Ф. Энгельс. Собр. соч. Т. XVI, ч. I.

84. Филин Ф.П. Диалектический атлас русского языка // Фронт науки и техники. 1936. № 12; Его же. Очерки истории русского языка до XIV столетия // Учен. зап. Пед. ин-та им. А.И. Герцена. Т. XXVII.

85. Бунак В.В., Нестурх М.Ф. и Рогинский Я.Я. Антропология. С. 345; Филин Ф.П. Очерк истории русского языка до XIV столетия. С. 11.

86. Веске М.П. Славяно-финские культурные отношения по данным языка; Филин Ф.П. Ук. соч. С. 11—14.

87. Марр Н.Я. Избранные работы. Т. V: Этно- и глоттогония Восточной Европы; Филин Ф.П. Ук. соч. С. 11—16; Его же. Н.Я. Марр и изучение русского языка // Язык и мышление. Т. VIII; Его же. Генетические взаимоотношения русского языка с языками других народностей СССР // Всесоюзный центральный комитет нового алфавита Н.Я. Марру.

88. Соболевский А.И. Русско-скифские этюды // Изв. Отд-ния рус. яз. и словесности АН. 1921, 1922; Марр Н.Я. Ук. соч.; Филин Ф.П. Очерки истории русского языка до XIV столетия. С. 10—16; Готье Ю.В. Ук. соч. С. 131—132.

89. Филин Ф.П. Ук. соч. С. 21—31.

90. Шахматов А.А. Древнейшие судьбы русского племени. С. 22.

91. Его же. К вопросу об образовании русских наречий и русских народностей. С. 24.

92. Филин Ф.П. Ук. соч. С. 31—89; Гринкова Н.П. Монографическое изучение диалектов как материал истории языка // Учен. зап. Пед. ин-та им. А.И. Герцена. Т. XX; Шахматов А.А. Ук. соч.; Мавродин В.В. Очерки истории Левобережной Украины. С. 61—67.

93. Маркс и Энгельс. Соч. Т. XV. С. 239.

94. Бунак В.В., Нестурх М.Ф., Рогинский Я.Я. Антропология. С. 329, 358—360; Антонович В.Б. Раскопки курганов в Западной Волыни // Тр. XII Археол. съезда. Т. I. С. 136—137; Его же. Раскопки в стране древлян. С. 11; Гамченко С.С. Раскопки в бассейне Случи // Тр. XII Археол. съезда. Т. I. С. 392; Нидерле Л. Человечество в доисторические времена. С. 571—572 и сл.; Его же. Быт и культура древних славян. С. 119—126; Богданов А.П. Курганные жители Северянской земли по раскопкам в Черниговской губернии // Изв. об-ва любителей естествознания, антропологии и этнографии // Антропологическая выставка. 1879. № 3. С. 360—361; Его же. Курганные черепа области древних северян. Суджанское длинноголовое население по р. Пслу // Там же. 1878. № 2. С. 182—190; Еллих Б. Черепа. Историко-археологическое значение Абобы и ее окрестностей // Изв. Рус. археол. ин-та в Константинополе. Т. Х. С. 347—348; Талько-Грынцевич. Опыт физической характеристики древних восточных славян // Статьи по славяноведению. Вып. III; Грушевский М.С. Історія України-Руси. Т. I. С. 306—310.

95. Гаркави А.Я. Древнейшее арабское известие о Киеве // Тр. III Археол. съезда. Т. I. С. 347; Его же. Сказания мусульманских писателей о славянах и русских. СПб., 1870. С. 85—86, 92—97, 101, 218—222; Хвольсон Д.А. Известия о хазарах, буртасах, болгарах, мадьярах, славянах и руссах Абу-Али Ахмеда бен Омара Ибн-Даста. СПб., 1869. С. 22, 23, 28, 40; П о п о в Д. История Льва Диакона Калойского и другие сочинения византийских писателей; Грушевский М.С. Ук. соч. С. 306—307.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница