Глава IX. Киевский период в истории славянских народов Восточной Европы
В заключительной главе своей работы я хотел бы поставить четыре вопроса, а именно:
1. Роль варягов в образовании древнерусского государства.
2. Термины «Русь», «русы», «рос».
3. Проблема древнерусской народности.
4. Значение эпохи Киевского государства в истории великорусского, украинского и белорусского народов.
Казалось бы, в свете литературы, вышедшей из-под пера наших советских историков, да и после ряда суждений, высказанных в настоящей работе, автору ее во всяком случае нечего возвращаться к варяжской проблеме. Тем не менее все же некоторые вопросы нуждаются в уточнении.
Варяжская проблема очень сложна и переросла спор между норманистами и антинорманистами. Издавна русский народ пытался осмыслить свой исторический путь, процесс складывания своей государственности, процесс развития своей культуры, и в основу наших древних летописей киевской поры легли византийские хроники и юридические памятники, народные предания и сказания, погодные записи и рассказы очевидцев.
Шли века. Создавались многочисленные местные летописи, складывались общерусские своды. С гордостью говорили они о Руси, о народе русском, о славном пути, пройденном им. Появлялись исторические повести: «История о великом князе Московском» князя Андрея Курбского, «Степенная книга», «Хронограф», увязавшие историю Москвы со всемирной историей; складывались многочисленные «Повести», «Сказания» и «Временники». В XVII в. были написаны «История» дьяка Грибоедова и «Синопсис» Иннокентия Гизеля.
Наивность, несовершенство методов исследования нисколько не умаляют значения этих первых исторических трудов. Они свидетельствовали о патриотизме, о чувстве национальной гордости, об интересе к далекому прошлому земли Русской, о большой кропотливой работе по подбору источников и их осмыслению в рамках научных представлений той поры.
Все умножающееся число всевозможного рода исторических произведений говорило о непрерывно растущем интересе к истории своего народа среди образованных людей Древней Руси, а многочисленные былины и сказания, эта история народа, рассказываемая им самим, свидетельствовали о стремлении широких народных масс сохранить предания родной старины и передать их своим далеким потомкам.
Чувством величайшей гордости за свое прошлое, за свой народ, за его героическое дело, за землю Русскую веет от этих первых исторических произведений.
Но когда для работы в организованной по инициативе Петра Великого Академии наук прибыли первые ученые немцы и взяли в свои руки дело изучения истории русского народа, эти самодовольные, смотревшие свысока на все русское немецкие «культуртрегеры» попытались немедленно по-своему осмыслить русский исторический процесс и место русского народа среди других народов Европы.
Кенигсбергский ученый Байер положил начало течению в исторической науке, получившему название норманизма. С его легкой руки Штрубе-де-Пирмонт, Миллер, Шлецер, Щербатов, а позднее Погодин, Куник, Браун и другие доказывали норманское, скандинавское происхождение Руси, создание скандинавами-варягами, «русью», государственности на Волхове и на Днепре, а крайние норманиста утверждали «дикость» восточнославянских племен до «призвания варягов», говорили об их неспособности организовать свое государство, о том, что своей культурой, своей цивилизацией, государственностью, т. е. буквально всем, восточнославянские, русские племена обязаны скандинавам-варягам.
Принеся методы научного исследования, используя легендарный рассказ летописца о призвании варягов, Байер, Шлецер и другие немецкие ученые, жившие и писавшие свои труды в России, привлекли на свою сторону многих русских ученых и создали определенное направление в исторической науке — норманизм. Особенностью этого направления было, по сути дела, признание превосходства иноземного, в частности германского, над русским.
Такого рода состояние исторической науки полностью соответствовало положению, занимаемому прибалтийскими и прочими немцами при дворе и вообще во всей политической жизни России XVIII—XIX вв.
Но уже тогда поднял свой голос в защиту национальной гордости русского народа «солнце науки русской» Михайло Ломоносов. Он указал на внутренние силы, свойственные русскому народу, которые дали ему возможность без посторонней помощи подняться из «небытия» и встать во весь свой исполинский рост, на ошибочность норманистических предпосылок Байера и Миллера, построенных «на зыблющихся основаниях», на их рассуждения, «темной ночи подобные» и оскорбительные для чести русского народа. В Ломоносове говорил не только историк, но прежде всего патриот. Он отмечал, что у Миллера «на всякой почти странице русских бьют, грабят благополучно, скандинавы побеждают...». «Сие так чудно, — добавляет он, — что если бы г. Миллер умел изобразить живым штилем, то он бы Россию сделал столь бедным народом, каким еще ни один и самый подлый народ ни от какого писателя не представлен».
Не менее резко отзывался он и о Шлецере, говоря: «...из сего заключить должно, каких гнусных пакостей не наколобродит в российских древностях такая допущенная в них скотина».
Его «Древняя Российская история» была первым трудом антинорманиста, трудом борца за честь русского народа, за честь его культуры, языка, истории, трудом, направленным против теории немцев — историков России. Ломоносов пытался дать историю русского народа, именно народа, а не князей, показать его место среди других народов, великое международное значение Древней Руси. Он знал прошлое Руси, верил в силы русского народа, в его светлое будущее. Он знал, что
«...может собственных Платонов
и быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать».
Ломоносов положил начало антинорманистскому направлению в русской исторической науке, заставил многих позднейших исследователей по-иному подойти к русскому историческому процессу, вырвал историческую науку из «немецкого пленения».
«Честь российского народа требует, чтобы показать способность и остроту его в науках и что наше отечество может пользоваться собственными своими сынами не только в военной храбрости и в других важных делах, но и в рассуждении высоких знаний», — писал Ломоносов и всей своей жизнью доказал глубокий смысл и правдивость этого изречения. Михайло Ломоносов — больше чем ученый, чей зоркий взгляд и гениальный ум предвосхитил «развитие и течение» наук на столетия вперед, он — великий человек русской земли, великий сын русского народа.
Закатилось «солнце науки русской», но лучи его осветили путь русским ученым на много десятилетий вперед. «Великое борение» Михайлы Ломоносова с немецкими псевдоучеными Академии наук открыло дорогу в науку другим представителям исторической науки, стремившимся показать истинную роль русского народа в русской истории. Венелин, Забелин, Гедеонов, Иловайский выступили с рядом тезисов, долженствующих опровергнуть ставшую официальной норманскую теорию. И если позитивная часть их работ часто вызывает сомнения и была построена зачастую на домыслах, граничащих с фантазией, и больше утверждала, чем доказывала, то критическая часть, направленная против норманизма, сыграла большую роль в развитии исторической науки.
За ними выступил М.С. Грушевский со своими капитальными трудами, поставивший спор с норманистами на должную высоту, свободный в своих исследованиях от фантастических построений, обусловливаемых часто велениями чувств, а не разума, что было ахиллесовой пятой антинорманистов XIX в. и давало возможность их противникам, бросая в бой тяжелую артиллерию своей научной аргументации, не только опровергать взгляды антинорманистов, но и открыто издеваться над их «варангомахией».
Современная советская историческая наука, обогащенная методом исторического материализма, учением Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, вооруженная всеми видами источников, со всей наглядностью показывает величественное и героическое прошлое русского народа, его борьбу за самостоятельность и независимость, международное значение России на всех этапах ее исторического развития и выявляет вклад национальной русской культуры в сокровищницу человеческой культуры.
В этой же плоскости советская историческая наука разрешает и варяжскую проблему. Но она не становится ни на тенденциозные позиции норманистов, строивших свои исследования на основе огромного фактического материала и в совершенстве владевших методами научного анализа, ни на точку зрения антинорманистов, доходивших в своей «варангомахии» до геркулесовых столбов и, что характерно для родоначальников этого направления, зачастую подменявших источники размышлениями, научный спор — постулированием аксиом, руководившихся зачастую велениями сердца, а не достижениями науки. Советская историческая наука идет своим путем объективного исторического исследования, и в ее распоряжении находятся материалы и источники, не известные ученым времен борьбы антинорманистов с норманистами.
Мы не намерены заниматься варягоборством и, подобно антинорманистам, выплескивать из купели вместе с водой и ребенка, отрицая действительное значение норманнов в русской истории. Слишком зримо ощутимы следы норманнов в Древней Руси, для того чтобы отрицать их роль в образовании и развитии древнерусского государства или превращать варягов в литовцев, финнов, западных славян.
Находки вещей норманского происхождения (норманские мечи франкской работы, о которых говорят восточные писатели, норманские фибулы, украшения, оружие), скандинавские могилы, предметы религиозного культа, вроде знаменитых молотков Тора, подвешенных к шейному обручу, несомненные следы норманских колоний в русских городах и около них (Смоленск — Гнездово, Старая Ладога и др.), остатки скандинавских поселений временного характера у Ладожского озера, по Сяси, Паше, Ояти, у Ярославля, где следы норманнов уже не так ясны и отчетливы, как в городских центрах, наличие на Руси топонимики скандинавско-варяжского происхождения, заимствования в русском языке из скандинавских языков (ящик, гридь, кербь, кнут, лавка, ларь, луда, рюза, скиба, скот, стул, стяг, суд, тиун, шнека, ябетник, якорь), рунические надписи на Руси и о Руси, прямые указания русских, византийских, западноевропейских, восточных и скандинавских источников о норманнах в Восточной Европе — все это говорит о весьма существенном значении скандинавов в истории Руси.1 Но ни о какой колонизации норманнами Восточной Европы не может быть и речи. Тем более нелепой следует считать теорию «Bauemkolonisation», ибо никаких следов сельской колонизации скандинавов нигде не обнаружено.
Нет никаких оснований говорить о завоевании Руси норманнами или о «широком процессе норманской колонизации на Востоке» (В.А. Мошин).
Изложенное нами выше свидетельствует о том, что русская культура и государственность являются результатом внутреннего развития славянских племен Восточной Европы и тех этнических группировок финно-угорского, литовского, тюркского и прочего происхождения, которые были ассимилированы славянами и выступали такими же строителями русской державы, как и славянские обитатели Среднего Приднепровья. В такой роли выступают, по-видимому, колбяги (kylfingar, kulfingar, Κουλπὶγγων), военно-дружинная верхушка води или какого-либо другого «чудского» племени, создававшего вместе со знатью славянских кривичей и словен русскую государственность на берегах Волхова.
Варяги-норманны не могли насадить на Руси свою культуру, законы, государственность прежде всего потому, что у себя в далекой Скандинавии они находились на том же, а во многом на более низком уровне общественного и культурного развития, чем Древняя Русь. На последнюю имела большое влияние с давних пор древняя античная, греческая и римская, а затем, позднее, византийская и восточная цивилизации, что уже тогда включило славянское и неславянское население Восточной Европы в орбиту влияния Средиземноморского и Восточного очага человеческой цивилизации, тогда как далекая, суровая Скандинавия, порождая предприимчивых и храбрых конунгов, викингов-воинов и мореплавателей, жадных и воинственных искателей славы и добычи, прославившихся своей яростью берсеркеров, была далека от основных очагов культуры и прогресса, и военные качества ее сыновей отнюдь не могли заменить им начатки знаний, права, образованности и культуры.
В области развития материальной и духовной культуры, в области развития государственности Скандинавия стояла не выше, а ниже Руси, через которую она и познакомилась с богатствами и цивилизацией Византии — Миклагард и Востока, страны сарацин, произведших на сыновей суровой и холодной страны ошеломляющее впечатление. Недаром в скандинавских сагах, несомненно верно отразивших представление широких народных масс северных стран о Руси, эта последняя, Гардарики, выступает страной несметных богатств, дорогих товаров, искусно изготовленных вещей, бесчисленных городов, величественных зданий, служба конунгам которой сулит почет, славу и богатство. Общий тон поэзии скальдов несомненно правильно отражает взаимные связи Руси и Скандинавии. Руси нечего было заимствовать у скандинавов, а те заимствования, которые имели место в действительности в языке, праве, в материальной культуре, в эпосе, очень незначительны и свидетельствуют только о деятельности норманнов на Руси, а не об их культуртрегерской миссии. Поэтому варяги-норманны не могли быть создателями Русского государства, так как государство и государственная власть отнюдь не были прерогативой выходцев из Скандинавии, а сложились в Восточной Европе в результате общественного развития славянских племен. Варяги на Руси действительно создавали свои княжения, вроде Полоцкого княжества Рогволода, но они не были единственными ростками грядущей русской государственности, ибо ее истоки восходят к русскому каганату начала IX в., к прикарпатскому предгосударственному варварскому образованию дулебов-волынян, ко временам антов, а это является убедительным свидетельством того, что русская государственность была результатом внутренних процессов общественного развития славян, а не завоевания.
И невольно хочется привести известное место из речи Ф. Успенского, где он говорит: «Если все это сделали норманские князья со своей скандинавской дружиной, то они похожи на чародеев, о которых рассказывается в сказках».2
Но конунги и викинги не были чародеями. Они были простыми смертными. На Русь устремились волны скандинавских искателей славы и добычи. На первом этапе своего проникновения в землю восточных славян и финнов они выступали в роли грабителей, совершавших нападения на племена севера Восточной Европы.
Конец этому был положен созданием союза словен, кривичей, чуди, мери и веси, созданием варварского, догосударственного политического образования в Приильменье и Приладожье, известного на Востоке под названием «Славии».
Начинается второй этап проникновения норманнов в Восточную Европу. Они выступают в роли купцов и воинов-наемников. И в этой роли они и выступают в Новгороде в качестве узурпаторов власти и кладут начало русской правящей династии «Рюриковичей», скандинавское происхождение, окружение и связи которой не могут быть взяты под сомнение.
Как колонизаторы варяги были очень слабы. В их рядах не было женщин. Исключение быть может, составляют только варяжские княжеские семьи (Рогнеда — Ragnheidr, Ragneidr в Полоцке, Ольга — Helga в Пскове, Малфредь — Malmfridr, Malfridr).
Дети, рожденные в браках со славянками, носили уже славянские имена и становились русскими, славянами. Варяги-норманны быстро поглощались славянской средой и ассимилировались славянами. «Сами вожди весьма быстро смешались со славянами, что видно из их браков и их имен» (К. Маркс). Поэтому влияние норманнов на культуру, быт, верования, язык, обычаи русских так незначительны. Не признавая в варягах создателей русской государственности, мы не собираемся идти по пути «варангомахии» и отрицать значение норманнов в складывании конкретной державы на берегах Волхова и Днепра.
Узурпировав власть в Новгороде, варяги в постоянном стремлении к источникам богатств, дразнившим воображение скандинавских варваров, к Миклагарду, делают торной дорогу из Новгорода в Киев, а следовательно, и из «варяг в греки» и объединяют бесчисленных «светлых и великих» князьков русских и нерусских племен Восточной Европы, всю эту племенную, родовую и общинную знать, выступающую пред нами в источниках под названием «лучших мужей», бояр, «старой», или «нарочитой, чади».
Войдя в состав славянской верхушки и растворяясь в ее среде, они выступают в роли катализаторов и предстают под своими норманскими именами в источниках Киевской поры как «слы», «гости», дружинники.
В славянской среде, в среде верхушки финно-угорских, литовских и тюркских племен, принявших участие в образовании древнерусского государства, они растворяются почти бесследно, если не в первом, то во втором поколении во всяком случае, и сохраняют свое господствующее положение на Руси только в силу того, что они сливаются с русской варварской феодализирующейся верхушкой.
Славянизируется и сама княжеская семья, в числе членов которой уже во времена Игоря — подлинные русские по именам, языку и культуре. Таким русским, славянином, был Святослав.
Скандинавская династия удерживается на Руси и господствует опять-таки только потому, что она русифицируется, ославянивается и, обрусев, опирается на русскую знать, использует русские правовые институты, придерживается русских обычаев, нравов, религии, говорит на русском языке и враждебно относится к попыткам новых скандинавских авантюристов, купцов и воинов-наемников, пытающихся повторить при Владимире и Ярославе то, что удалось их предшественникам в начале второй половины IX в. в Новгороде, хотя и не отказывается от их услуг.
Русские князья, Владимир и Ярослав, посаженные на трон в значительной степени силой варяжского оружия, избавляются от наглых варяжских наемников: первый — при помощи «воев» Руси Приднепровской, а второй — опираясь на новгородцев.
Характерно то, что сами варяжские викинги, служившие в Хольмгарде и Кенугарде у русских князей, забыли об их скандинавском происхождении и, судя по сагам, знают их только как русских князей под их русскими именами, делая исключение лишь для Всеволода (Hoiti) и для Мстислава Владимировича, сына Мономаха, которого они знают только под скандинавским именем Гаральда.
Очевидно, у этих русских князей были только русские (Владимир, Ярослав) и христианские имена (Василий, Георгий). Скандинавских имен они не носили, так как считали себя, совершенно справедливо, русскими, славянами, а не норманнами. Если бы варяги-скандинавы были подлинными основателями Киевского государства, такой ассимиляции быть бы не могло. По-прежнему продолжались бы русско-скандинавские связи, при которых норманны играли бы не подчиненную, как это имело место в действительности, а решающую роль. Мы видели бы следы скандинавского права, влияние его на русские законы. Между тем все, что нам известно в этой области, все, что говорит о русско-скандинавских связях, объясняется лишь в очень незначительной степени заимствованием, а более всего — одностадиальностью. Всем этим мы не думаем исчерпать варяжский вопрос, но полагаем себя вправе заявить, что приведенного достаточно для того, чтобы не считать норманнов создателями древнерусского государства. Не они вызывали условия, породившие государство. Они, эти условия, были созданы ходом общественного развития русских племен Восточной Европы. Норманны только определили время и географический абрис древнерусского государства, связав, и то не самостоятельно, а в составе русской верхушки и знати финно-угорских и литовских племен, русифицирующейся и сливающейся со славянской, отдельные политические варварские предгосударственные образования, земли, области, города и бесчисленные верви, миры, веси и погосты в нечто единое, чему было имя — Русское государство.
Нам могут возразить: но почему же всюду в источниках норманские имена? Да по той простой причине, что источники эти совершенно определенного характера и их состав и происхождение таковы, что они отражают деятельность только самой подвижной части верхушки Руси — варягов, которые по самому характеру своей деятельности, по той роли, которую они играли в качестве наемников русских князей, в жизни русской земли выступали в качестве «слов», «гостей» и «воев», посылались гонцами, участвовали в посольствах, воевали, направлялись в дальние поездки, торговали, добывали мечом военную добычу, ходили в полюдье и т. д.
Такова была истинная роль варягов в истории Древней Руси. Не они были создателями русской культуры и государства. Но, быть может, они дали свое имя восточному славянству — «русские», «русы» и их государству — «Русь»?
Ведь такого же рода явления имели место в истории стран и народов. Германские франки дали начало названию романцев — французы и наименованию их страны — Франция, подобно тому как тюрки — аспаруховы болгары, растворившись почти без остатка среди славянского населения восточной части Балканского полуострова, передали свое название славянскому населению этого края и положили начало наименованию страны — Болгария.
И национальная честь французов нисколько не страдает от того, что их название происходит от наименования одного из племен «бошей», точно так же как болгарина нисколько не обижает происхождение его народного имени от названия древней тюркской, болгарской кочевой орды, давно исчезнувшей, ославянившейся, чья речь, близкая чувашской, звучала некогда на Дунае и Альте.
Дело, таким образом, не в том, наносит ли нам, русским, оскорбление происхождение названия «русские», «Русь» от каких-то скандинавских переселенцев в Восточную Европу или мы можем примириться с чужеземным происхождением своего народного названия.
Летопись заявляет, что варяги, которые пришли в Восточную Европу, были из племени «Русь»: «аще бо тии звахуся Варязи Русь». Но Русью не называл себя ни один скандинавский народ, ни одно норманское племя, ни одна хроника, ни одна грамота; ни одно «житие», ни одна географическая карта не знают в Скандинавии «Руси» и «русов» — «руссов»; ни в одном западноевропейском источнике мы не встречаем никаких следов скандинавской «Руси»; не знает ее и поэзия скальдов.
Правда, в Швеции есть область Rother, Rothin, Rothsland. Жители этой области носят название rothskarlar, rotsmen. Часть береговой полосы этой области называется Roslagen, а жители этой прибрежной полоски именуются rotsmen, причем термин ropsmaen в Швеции по аналогии с норвежским ror(s)sfolk, rorsmaen означал не гребцов, а береговых жителей.3
Вот это-то наименование береговых, прибрежных жителей, первыми проникшими на восточный берег Ботнического залива, и закрепило за шведами в финском языке название «ruotsi», что якобы и положило начало закреплению за шведами того же термина и среди восточнославянских племен.
Тот неоспоримый факт, что финны зовут русских их древним именем венедов (venäjä), а шведов — ruotsi, свидетельства некоторых византийских и западных источников (Бертинские анналы, Иоанн Диакон, Лиутпранд, Симеон Логофет), считающих русов норманнами (или, как Симеон Логофет, франками, т. е. германцами), скандинавский характер имен «слов» и «гостей», выступавших от «рода руского», и скандинавский же характер «русских» названий Днепровских порогов у Константина Багрянородного, противопоставление в произведениях восточных писателей и в нашей летописи «руси» — «славянам», «словенам», «русов» — «сакалибам» — все это в совокупности, казалось бы, говорит за то, что действительно в Восточной Европе IX—X вв. русами называли норманнов, взяв для обозначения этих северных варваров то их имя, которое было дано им финнами, раньше познакомившимися со скандинавами, нежели славяне. Причем в основу термина «ruotsi» было положено шведское rotsmen, т. е. житель побережья, человек с берега.
Можем ли мы согласиться с подобного рода утверждением? Можем ли мы считать, что термин «Русь» превратился в Восточной Европе в название многочисленного народа и целой страны, будучи привнесен в язык этого народа, народа славянского, из речи финнов, куда он, в свою очередь, попал из шведского, в котором обозначал малочисленных обитателей прибрежной полоски одной области Скандинавии, не оставившей о себе никаких следов ни в источниках, ни в топонимике, ни в эпосе? Можно ли считать русов скандинавами, и только ими одними? Нет. Действительно, если обратиться к источникам, на первый взгляд покажется, что в них мы найдем противопоставление русов славянам, и таким образом, казалось бы, должны прийти к выводу о том, что русские — не славяне.
В самом деле, чем характеризуются русы? Русы не имеют «ни недвижимого имущества, ни деревень, ни пашень» (Ибн-Росте); «пашень Русь не имеет и питается лишь тем, что добывает в земле Славян» (Ибн-Росте). Зато у них много городов, они воинственны, драчливы, храбры. Русы постоянно воюют и совершают нападения на славян, захватывают их в плен и порабощают, а также добывают в земле славян все необходимое для жизни, очевидно собирая дань. Все их имущество добыто мечом. Многие славяне, для того чтобы спастись от нападения русов, складывающихся в дружины по 100—200 человек, приходят к русам служить, «чтобы этой службой приобрести для себя безопасность» (Гардизи). Русы — воины и купцы. Они ездят в «Рум и Андалус», в Хазарию, Византию, Багдад. Их поездки сделали Черное море «Русским морем». Они живут в городах, окружают своих каганов. Русы хорошо одеты, богаты, «живут в довольстве» (Ибн-Росте). У них много рабов, драгоценностей, денег, украшений, дорогого оружия, тканей и т. п. Они выступают в роли купцов и послов, заключают соглашения от имени своих правителей, ведут заморскую торговлю. Зимой они собирают дань и выходят в полюдье в земли подвластных славянских племен (Константин Багрянородный).
Такова «Русь» — «русы», так, как они рисуются нам по источникам.
А кто же славяне?
Славяне платят дань. Они возделывают землю, у них пашни, нивы, скот. Они живут в деревнях, пашут, пасут скот, добывают меха, которые у них отбирают в качестве дани русы. Они бедны, плохо вооружены. Славяне подвергаются набегам русов, которые собирают с них дань, кормятся во время полюдья, захватывают в плен, порабощают, вынуждают идти к ним на службу. Они малоподвижны, редко ездят. Их почти не знают соседи. Русь подчеркивает свое господствующее положение даже в том случае, если и они, и славяне участвуют в совместном походе. Так, например, русы ставят на свои ладьи парчовые паруса, а славяне — полотняные. Таковы славяне.4
Разве подобное деление и противопоставление являются противопоставлением двух этнических понятий? А не социальных ли?
Перед нами две резко обособляющиеся группы: 1) русы — это городская, военная и купеческая, господствующая верхушка и 2) славяне — это земледельцы, основная масса бедного сельского населения, общинники, все более и более теряющие свою былую хозяйственную самостоятельность. Нами еще в 1938—1939 гг. была высказана мысль о том, что «русь», с которой имели дело Византия и Восток, представляла собой социальную верхушку, стоявшую во главе общества и руководившую военно-торговыми предприятиями.5
«Русь» — это социальная верхушка, варварская военно-торговая, военно-рабовладельческая, купеческая знать, живущая в городах, организованная в дружины, хорошо вооруженная, сделавшая войну средством дохода и профессией, правящая, творящая суд, администрирующая и управляющая, эксплуатирующая славянских общинников, воюющая у стен Константинополя и Бердаа, на Волге и в Средиземном море, торгующая в Византии и Багдаде, заключающая договоры, посылающая «слов», устанавливающая дипломатические связи и т. д. и т. п. Но славянская ли она, эта «русь»? Не норманны ли это?
И вот тут-то перед нами опять встает во всю ширь норманская проблема. Дело в том, что мы не собираемся отрицать того, что в составе «русов» было большое число норманнов. Более того, я считаю возможным говорить, что «находници-варяги» в известных случаях среди «русов» играли первенствующую роль. Они были тем элементом, который если и не вызывал на Руси процесса образования государства, то во всяком случае влился в этот процесс и способствовал его ускорению. Свойственные скандинавам эпохи викингов вечное стремление к походам, вечная тяга к передвижениям, к смелым поездкам с целями войны и торговли, грабежа и найма на службу к иноземным правителям и т. п. — все это делало норманнов на службе у русских князей Гардарики наиболее непоседливым, подвижным элементом, а их прирожденные способности мореходов и опыт делали их наиболее удачными кандидатами в роли «слов», «гостей», наиболее приспособленными для всяких набегов, вторжений и т. п. Вот поэтому-то «слы» и «гости» носят норманские имена, а пославшие их — русские или обрусевшие норманские; вот почему посланцы русских каганов в далеком Ингельгейме именуют себя «росами», а на деле выясняется, что они — шведы; и, наконец, вот почему их так часто принимают за норманнов и награждают их чертами, характерными для скандинавов.
Когда они выступают от «рода Руского», они представляют «Русь», т. е. 1) «русов» — господствующую знать славянского, финно-угорского, тюркского и норманского происхождения, в которой несомненно первую роль играют славянские элементы, и 2) «Русь» — землю, Русь — государство; складывающуюся славянскую державу, представителями которой они являются. Они, норманны, являются как бы наиболее мобильным элементом туземной, славянской «Руси». Они — купцы, воины, послы. Их роль — внешнеполитическая. Им часто поручаются зарубежные дела; да и как-то естественно, что за рубежом узнают о Руси прежде всего по выплескиваемым ею по инициативе ее вождей, а часто и без таковой, волнам скандинавской вольницы. Они представляют славянскую Русь в посольствах, торговле, они воюют, нападают, нанимаются на службу, продают свой меч и свои товары далеко на юге и на востоке, и немудрено, что соседи часто составляют себе представление о Руси в целом по этим норманским искателям «славы и добычи».
Вот почему восточные писатели то противопоставляют русов славянам, то подчеркивают, что русы — племя из славян и славяне — рабы, живущие на Востоке, служат им переводчиками при их путешествиях в Багдад. Мы уже знаем, почему волны скандинавов не захлестнули Русь, а сами растворились в славянской стихии, став слугами, правда, энергичными, воинственными, часто довольно независимыми, но все же только слугами русских князей. Это произошло потому, что Русь встретила норманские волны уже организованной в варварские объединения и славянская знать оказалась сильней скандинавской вольницы. Этой последней предлагалось на выбор либо попытаться завоевать Восточную Европу, либо включиться в тот процесс, который шел в толще славянских и неславянских, но тесно с первыми связанных племен Восточной Европы. Первый путь оказался неудачным. На завоевание народов Восточной Европы не хватало сил, и это показали события середины IX в., отразившиеся в неясном рассказе летописца о том, как «изъгнаша Варяги за море». Произошло последнее — норманны стали варягами и в качестве наемников-воинов выступили в русской истории. И в этом своем качестве они действительно сыграли большую роль в образовании древнерусского государства.
Наличие варварской предгосударственной военно-политической дружинной организации славянских и неславянских племен, принимавших участие в создании древнерусского государства, привело к тому, что «находники»-варяги не смогли установить своей системы владычества, ограничившись «вассалитетом без ленов или ленами, обложенными только данью» и дав Руси только династию скандинавского происхождения, обрусевшую уже во втором поколении. А новые волны варягов ославянившиеся «Рюриковичи» встречали уже враждебно. Этим уже не приходилось и думать о том, чтобы пустить корни в славянскую почву. Поэтому-то «варангомахия», собственно, не нужна, так как для доказательства истинной роли норманнов отнюдь не необходимо отрицать наличия их на Руси. Но, может быть, верхушка, которую мы называем «русью», получила свое название именно от этой своей части, от норманнов? Нет никаких оснований отрицать того, что какие-то слои населения или население каких-либо местностей в Скандинавии могли носить названия, из которых финны сделали своих «ruotsi» (*drotsmenn, rotsmen). Считать теорию Брима, к которой примкнул Б.Д. Греков, «мало удачной попыткой примирения типичного норманизма с противоположными ему данными», как это делает Л.С. Тивериадский, несколько неосмотрительно.
Могло существовать где-то на севере, в Скандинавии, некое наименование, из которого выросли финское «ruotsi» и славянское «русь»? Нет никаких оснований отрицать это. Термины «русь» и «рось» — очень древнего происхождения и встречаются в разных местах. Термин «гал» отложился в названиях Галлии, Галиции, Галисии и Галатии; термин «ибер» или «ивер» — в названиях Иверии, Иберии, Ибернии. Все это говорит за то, что одно и то же наименование этнического порядка может отложиться в названиях стран, очень отдаленных друг от друга. Мы не знаем, когда термин «русь» появился на севере. Но нам хорошо известно, что термин «рос» появился на юге очень давно. Если говорить о племенных наименованиях и отбросить библейские «ρῶσ», то на юге Восточной Европы народы, в имени которых встречается термин «рос», начинают упоминаться со времен сарматов. Я имею в виду роксаланов («светлых», т. е. белых, господствующих аланов?), аорсов, росиев (rosaye) Ефрема Сирина (IV в.), розомонов Иордана и саг о Германарихе, hros Псевдо-Захарии (VI в.).6
Кто были они, эти народы «росского» начала? Один и тот же ли народ носил это название? Думаю, что нет. Тут были и народы иранского происхождения (роксаланы), и племена, родственные связи которых установить не представляется возможным. Некоторых из них связывают с германцами (термин «розомоны» сближается с маркоманами, hros Псевдо-Захарии объявлялись герулами, как это, например, имеет место у Маркварта), других — с иранцами (аорсы, роксоланы), и т. д. От них перебрасывают мостик к ruzzi Географа Баварского, «ros»-ам Бертинских анналов и т. д. и т. п., т. е. к «доваряжской Руси», которая столь часто фигурировала в спорах антинорманистов с норманистами.
За последнее время принято считать rosaye, hros, розомонов не кем иным, как русскими — славянами, одним из бесчисленных племен антов.7 Может быть. Пока что все это — лишь догадка.
Но что совершенно несомненно — это древность наименования «рос» на территории Восточной Европы. Племенные названия типа «рос» встречаются здесь с очень отдаленных времен. И они отнюдь не обязательно должны быть славянскими, хотя со временем закрепляются за славянским населением Восточной Европы. Ведь закрепилось же за другим многочисленным славянским народом тюркское имя болгары! «Из этого, однако, не следует вовсе, что термин "Русь" есть неотъемлемая собственность именно одного русского народа. Наоборот, благодаря ему у русского народа вскрываются также нерасторжимые для соответственной ступени стадиального развития социальной формации, до нас дошедшей в позднейшем уже славянском обличии, связи не только с германцами (и этого отрицать нельзя, сняв, однако, с германцев несуразно навязывавшийся им в данном вопросе ореол превосходства) и соседящими финнами, но и с народами, ныне, казалось бы, не имеющими ничего общего с русской народностью, например с абхазами, грузинами, сванами, уже не говоря об армянах...» (Н.Я. Марр).
Мы не хотим останавливаться на славянской, финской, литовской, франкской, тюркской, арабской, мадьярской, еврейской, хазарской и прочих теориях происхождения термина «русь», ибо «если хотя бы это первое положение о племенных названиях было известно в свое время, когда шел спор о национальном названии русских, то был бы сэкономлен громадный труд, потраченный, можно сказать, совершенно зря одними на созидание доводов в процессе борьбы за то или иное происхождение термина "рус" или "руса", другими — на чтение, усвоение и распространение соответствующей литературы, предполагавшей разрешить палеонтологическую проблему письменно — сохраненными преданиями и соответственно привлекавшимися по случайной известности изолированными фактами из такого обширного, не знающего никаких национальных перегородок, живого и цельного текста, как топонимика, собственно этнотопонимика» (Н.Я. Марр).
Какие-то этнические образования могли носить сходное название «рось» или «русь» на севере. И здесь этот термин мог быть также дорусского, в славянском смысле слова, происхождения, как и на юге.
В названиях различных племен юга и севера мог отложиться термин «рось», «рос», «рус», причем эти племена отнюдь не обязательно должны быть единоязычными или хотя бы родственными. Только в очень далеком доиндоевропейском прошлом, на стадии протоевропейцев, это наименование могло быть следом этнической близости различных племен палеоевропейцев; как несомненно следом очень далекой, но все же в этой отдаленности реальной, этнической близости является сходство яфетических (в смысле доиндоевропейских) «иберов» Кавказа, Пиренеев и Ирландии и кельтов ранней индоевропейской поры — «галов» и «галлов» Карпат, Малой Азии, Испании, Франции. Термин «русь» и «рось» (рус, рос) мог существовать, и несомненно существовал, в составе племенных наименований и в других местах. Стоит вспомнить хотя бы подвергшихся тщательному изучению со стороны Н.Я. Марра этрусков. Термин мог исчезать, вновь возникать, рождаться заново из других понятий и в иной обстановке, перерождаться, носители его сходиться и расходиться. И в теории Брима, принятой во внимание Б.Д. Грековым и В.А. Мошиным, в теории, говорящей о слиянии северного «рус» с южным «рос», нет ничего странного, а тем более предосудительного.8 Итак, на древнейшей стадии в истории населения Восточной Европы термин «рос», или «рус», выступает как понятие этническое.
Но затем «русь», «рус», «русы» стали понятием социальным, и этнический термин становится общественным, классовым.
«Этот племенной состав, — говорит Н.Я. Марр, — этрусский или расенский или, проще, если откинуть префикс et в первом случае и суффикс еп во втором, — русский или росский и характеризует классовую организацию строителей древнейших городов на Руси».9
«Русь» в этом смысле слова мы уже рассматривали.
И наконец, третий этап в развитии термина «Русь» — он снова становится понятием этническим и начинает покрывать собой все население государства, господствующая прослойка которого носила название «русы». Аналогии такого рода явления известны из истории и Старого, и Нового света. Достаточно взять в качестве примера хотя бы Польшу и государство инков. Я не пытаюсь найти начало всех начал и установить, какие же этнические образования в Восточной Европе (да и в ней ли одной?) носили название «рос» или «рус». Мне хочется только еще раз подчеркнуть, что термины эти своим происхождением уходят еще в эпоху палеоевропейских образований и только на определенном и сравнительно позднем этапе закрепляются за славянским населением Восточной Европы, причем «русь» — «русы» — «русские» — это несомненно самоназвание, а «рос», «Ροσια» — книжное, византийское, появившееся по аналогии с легендарным библейским народом «рос» и по созвучию с «рус» приобретшее впоследствии такие же права гражданства, как и первое. В IX—X вв. «русы» — это господствующая верхушка, сложившаяся в первую очередь на юге, в Среднем Приднепровье. Это — Русь в узком смысле слова, «Русь внутренняя». В ее составе много норманнов, и поэтому ее легко спутать (и часто действительно путают) со скандинавской вольницей. Это трудно сделать на Руси, но очень легко — за ее пределами. В Византии, правда, разделяют русских, варягов и норманнов, «жителей островов на севере океана». Норманны в византийских источниках — это не русские, а русские — это не обязательно норманны, хотя среди них могут быть скандинавы.10
Интересно отметить, что отождествление варягов с русью в летописи не является первоначальным, а введено составителем «Повести временных лет» 1111 г.; в предшествующем своде 1093 г. говорилось о том, что варяжские дружины стали называться «русью» лишь в Киеве. Многочисленность норманнов при дворе князя могла натолкнуть летописца на мысль о том, что если «русь» — господствующая знать (это особенно хорошо замечали «словене»-новгородцы), а среди нее много норманнов, которых «чудь», «емь», «сумь» зовет «ruotsi», т. е. «русь», то не отсюда ли пошло и название земли — «Русь» и населения — «русские», «преже бо беша словени»? Тем более что «русь», приходящая из Киева, имела в своем составе много скандинавов. Новгород же, который был ближе к Скандинавии, «Русью» не назывался.
Вопрос о происхождении термина «русь» по-прежнему остается еще сфинксом древней русской истории.
Общественное развитие, результатом которого было создание древнерусского государства, вызвало большие изменения в этническом составе населения Восточной Европы. Как ни была примитивна «скроенная Рюриковичами» из лоскутьев, «нескладная», «скороспелая и аляповатая» древнерусская держава, тем не менее развитие и укрепление государственности на территории Восточной Европы, государственности, находящейся в руках русской варварской, феодализирующейся, а позднее уже и чисто феодальной верхушки, имели огромное значение в формировании древнерусской народности. Киевское государство политически объединило восточнославянские, русские, племена, связало их общностью политической жизни, культуры, религии, общей борьбой с «ворогами» и общими интересами на международной арене, историческими традициями, способствовало появлению и укреплению понятия единства Руси и русских.
Развивающиеся торговые связи между отдельными областями Руси, сношения между русским населением различных земель, установившиеся в результате «нарубания» воев, хозяйничания княжих «мужей», расширения и распространения княжеской государственной и домениальной администрации, освоение княжой дружиной, боярами, их «отроками» все новых и новых пространств, полюдье, сбор дани, суд, переселения по своей инициативе и волей князя, расселение и колонизация, совместные походы, поездки и т. п. — все это в совокупности постепенно разрушало культурную, языковую, племенную и территориальную разобщенность. В племенные и областные диалекты проникают элементы диалекта соседей, в быт населения отдельных областей — черты быта русского и нерусского «людья» других мест, и т. д. Обычаи, нравы, быт, порядки, религиозные представления, сохраняя много различия, в то же самое время приобретают общие черты, характерные для всей Русской земли. И так как «главное орудие человеческих торговых сношений есть язык», то эти изменения в сторону единства в этнокультурном облике русского населения Восточной Европы идут прежде всего по линии установления общности в языке, так как язык — основа народности.11 Народность — понятие этническое, и, говоря о древнерусской народности, мы будем исследовать вопросы этнического порядка, а следовательно, в первую очередь — языкового. Нужно прежде всего подчеркнуть, что уже в племенных диалектах наблюдаются явления, свидетельствующие о развитии в сторону некоего единства. В этом отношении характерен говор полян, говор «Руси», полян, «яже ныне зовомая Русь». Еще в очень отдаленные времена говор населения киевского Приднепровья впитал в себя элементы языков пришельцев в эту местность, славянского и неславянского происхождения, особенно с того момента, когда Киев стал центром древнерусского государства. Киевский диалект формировался в результате сложных процессов схождений и выдвигался в качестве общерусского языка. Поэтому-то древнекиевские говоры носили своеобразный «серединный», переходный, как бы собирательный характер. И лишь с течением времени, после Батыева нашествия они передвинулись на север, сохранившись здесь, в киевском Полесье, в виде окраинных, тоже переходных диалектов.
В Древней Руси, стране городов, «Гардарики» скандинавских саг, в X—XI вв. в результате роста городов, развития ремесел и торговли происходил процесс интенсивного выделения городского диалекта, носящего общерусский характер и отличающегося от пестрых племенных диалектов, трансформирующихся из древних племенных языков. Население городов по своим языковым, этническим особенностям начинает отличаться от сельского населения. В городах Киеве, Чернигове, Переяславле, Новгороде, Полоцке, Ростове, Суздале, Пскове, Владимире, Перемышле и других сосредоточивается дружинная и купеческая верхушка — «русь», в узком смысле слова, «русы» Константина Багрянородного и арабских источников. Они сходятся в города со всех сторон: в Киеве сидят купцы и воины-дружинники из «Червенских градов», из Новгорода и Ростова, из Смоленска и Чернигова, из земель волынян и словен, мери и кривичей, северян и радимичей; в Новгороде можно встретить «киян» и псковичей, ростовцев и полочан, черниговцев и переяславцев. Это — «русины», живущие в Новгороде. В «Червенские грады» приезжают и живут те же «кияне» и смоленцы, купцы из Ростова и Любеча, «вои»-дружинники из разных концов Руси. Здесь, в чужих краях, они воспринимают элементы местных диалектов, местных обычаев, но между собой они говорят на особом, им, этой городской верхушке, присущем диалекте, своеобразном койне, в котором разные племенные различия были сглажены и имели место иноземные заимствования (скандинавские, греческие, финно-угорские, тюркские). Пестрая, многоплеменная русская городская верхушка, «русы», впитавшая в себя иноплеменные элементы — норманнов, финнов, тюрок и т. д., вырабатывает свой особый, сложный и более богатый, нежели сельские, диалект, в основу которого был положен язык «Руси», т. е. Киева, земли полян, давно уже прекративших свое существование как племя. Слабая диалектическая окраска киевской письменности объясняется не только влиянием «книжного» языка, но и прежде всего тем, что в разговорной речи киевлян не было многих старых диалектизмов, чем и обусловлено, на первый взгляд, хаотическое смешение местных диалектизмов в письменности древнего Киева. Это койне «русов» распространяется и на периферию, но последняя несравненно более консервативна и устойчива, нежели подвижная городская «русь». В языке деревни Киевской Руси старые племенные отличия сохранялись в гораздо большей степени, нежели в языке «русов», хотя этот последний через жителей городов, купцов и княжеских «мужей», через законы и «книжность» проникал в деревню и оказывал на ее язык известное влияние, вызывая нивелировку, хотя и шедшую среди сельского населения несравненно медленнее, нежели в городе. В городах Древней Руси еще до появления письменности начал формироваться общий разговорный язык, с массой политических, юридических, хозяйственных терминов, с иноземными заимствованиями, отражавший сложную структуру общественного строя Руси I—XI вв. Это был язык господствующей верхушки «полупатриархальной-полуфеодальной» Руси, и представители ее в различных городах страны имели в своем языке несравненно больше общих черт, что отразилось в языке источников, даже правовых, нежели «сельское людье» различных областей древнерусского государства. Песни, былины и сказания, широкое развитие которых в Древней Руси отразилось в наших источниках, необычайная распространенность народного эпоса, результатом которой были появление и перекочевка эпических мотивов в разные уголки страны, — все это в совокупности не могло не выдвинуть язык эпоса с его отвлеченными понятиями, стандартами и элементами чужеземного эпоса, не известными речи деревенского населения, на ступень своеобразного народного речевого койне. Другим руслом формирования общерусского языка был язык правовых документов и норм, язык деловой литературы, возникший еще до «Русской Правды», во времена «Закона русского», а быть может, и до него. Он вырос из разговорной речи, но специфика его, особое содержание и употребление главным образом все той же верхушкой, княжими «мужами», сделали его внедиалектным, или, точнее, над-диалектным.12
Так, еще в дописьменные времена в Древней Руси начал складываться в городах и в районах, к ним примыкающих, общерусский разговорный язык, в котором диалектные особенности были уже сглажены, язык сложный, с рядом новых понятий, с некоторыми заимствованиями. Быть может, древние и непосредственные связи с Болгарией привели к некоторому сближению (вторичному?) городского языка Руси с болгарским, что в совокупности с другими рассмотренными нами явлениями привело к тому, что древнецерковнославянский язык, возникнув в родственной, но не тождественной языковой среде, так быстро привился на Руси. В этом нельзя не видеть еще одного доказательства наличия общего древнерусского дописьменного языка, приближающегося по структуре к древнецерковнославянскому, чем и была подготовлена почва для распространения этого последнего. Когда он проник на Русь — сказать трудно. Во всяком случае в договорах русских с греками мы имеем дело с древнецерковнославянским языком, причем в договоре 944 г. отмечаются отчетливые русизмы — результат влияния древнерусской разговорной речи. Древнецерковнославянский язык, явившийся мощным рычагом развития славянской культуры, стал языком наддиалектным и в таком виде проник на Русь. Он быстро привился и распространился на Руси потому, что был близок и к диалектам восточных славян, и главным образом к древнерусскому разговорному языку. Тем не менее это был хотя и не чуждый, но чужой для Руси язык. Поэтому уже в XI в. оформляется древнерусский литературный язык, в основу которого легли древнецерковнославянская письменность и язык городских «русов», древнерусский разговорный язык. Питающей средой древнерусского литературного языка явились языки-диалекты восточных славян и древнецерковнославянский язык, впитавший в себя элементы языков народов Средиземноморья. Этим и объясняются исключительное богатство древнерусского литературного языка, высокий уровень его развития, языка с богатой стилистикой и семантикой, что явилось результатом наличия близких, но не тождественных, параллельных форм, и т. д. В большинстве письменных памятников Древней Руси преобладает древнецерковнославянское начало; однако уже в «Русской Правде» преобладает древнерусский язык правовых норм, хотя и не тождественный с разговорным общерусским языком дописьменной эпохи. С течением времени русская языковая среда все больше и больше оказывает влияние на древнецерковнославянскую письменность и вызывает русификацию ее, чем и объясняются постепенное превращение древнецерковнославянского языка в книжный, «ученый», торжественный, вычурный язык и смешение церковнославянизмов с русизмами. Древнерусский литературный язык, отражая связи Руси с соседями и наличие в составе верхушки представителей других народностей, имеет в себе ряд заимствований из греческого, и притом не только книжного, но и разговорного (до 400 терминов и особенностей), скандинавских (артуг — монета, шнека — судно, тиун — слуга, суд — пролив и др.), тюркских (чага, кощей, женчуг, евшан — трава; учан — судно и др.), финских (ушкуй, от «wisko» — паром; калика, от kālik — брюква; соломя — «узкий пролив», от «salmi»), германских (князь — от «kuning», «king»; пенязь — от «pfenning», «pening» и др.) языков. Древнерусский литературный язык был литературным языком всех восточных славян, всех русских, от Перемышля до Суздаля и Ростова, от Ладоги до Переяславля, Олешья и Тмутаракани. Он в значительной степени оставался древнецерковнославянским языком, в котором местные диалекты оставались в употреблении «книжных» людей только данной местности. Поэтому, будучи единым языком для всей Руси, он в то же самое время не имел единых норм.13 В этом сказывалась «лоскутность» «нескладной и аляповатой» «империи Рюриковичей» (К. Маркс). Таким образом, история русского языка в IX—XI вв. полностью отражает те общественные и политические формы, в которые вылилась жизнь древних русских. Мы видим, как в результате общности государственного и культурного бытия во всех проявлениях начала складываться древнерусская народность. Ее формирование отразилось прежде всего в складывании общерусского разговорного, а затем и литературного языка.
Киевское государство самим фактом своего появления и развития, способствуя установлению общности в материальной и духовной культуре восточного славянства, сплачивая его воедино общностью внутренней жизни и международного положения, подготовляло процесс образования единой русской народности. И «русские» IX—XI вв. начали объединяться в некий этнический массив не только в силу своего общевосточнославянского происхождения и бытия, но и в результате единства общественно-политических, государственных форм, культуры и религии, общих границ, задач и интересов.
Вот почему мы можем говорить о русских IX—XI вв. не как о пестром конгломерате племен, а как о единой, складывающейся, но, правда, так и не сложившейся до конца, народности, народности, которая не была ни великорусской, ни украинской, ни белорусской, а именно русской — точнее, древнерусской, давшей начало и той, и другой, и третьей, т. е. всем трем славянским народностям Восточной Европы.
Но Киевское государство не успело и не могло слить восточнославянские племена в единую народность.
Примитивная «империя Рюриковичей», полупатриархальная-полуфеодальная Русь, не могла этого сделать потому, что экономической общности древнерусских земель не было, а только она одна, в сочетании, правда, с другими внешнеполитическими факторами, может сплотить этнически пестрое население отдельных областей в народность. Экономическая же общность для Руси — дело далекого будущего. Объединение Руси IX—XI вв. зиждилось на очень примитивной основе. Связь между отдельными землями не была органической и ограничивалась часто лишь взиманием дани и выставлением «воев». Объединение земель, достигнутое Киевом, было непрочным и непродолжительным.
Вместе с развитием производительных сил росли децентрализационные стремления господствующего класса феодалов, что привело Русь к феодальной раздробленности.
Началось дробление Руси на феодальные полугосударства-княжества со своими феодальными диалектами, местными обычаями, нравами и т. д. Эти феодальные княжества разрезали на части складывающуюся древнерусскую народность и, воздвигнув массу политических и экономических границ, способствовали созданию новых этнических образований со своими диалектами и особенностями культуры, материальной и духовной, лишь отчасти отражающими древние племенные отличия, этнических образований эпохи феодальной раздробленности, времен «национальных областей» (Ленин).
Говоря о складывающемся в эпоху Киевской державы единстве древнерусской народности, нельзя обойти молчанием еще один чрезвычайно важный фактор, определяющий собой характер этнического объединения восточного славянства. Два основных фактора определяют собой народность как понятие этническое: язык и национальное самосознание, сознание себя как единой народности. Первый фактор только что был предметом нашего рассмотрения. Остановимся теперь на втором. Достаточно беглого взгляда, брошенного на наши древнерусские источники (а именно они отражают мысли передовых людей Древней Руси), для того чтобы убедиться в том, насколько развито было у далеких наших предков чувство патриотизма, любви к родине, само понятие Родины, земли Русской, насколько большое, всеобъемлющее понятие вкладывалось ими в слово «Русь», «Русская земля». Они были горды тем, что живут на Руси, тем, что они — русские. Общность языка, культуры, общность политической жизни, совместные походы и войны, общая борьба с «ворогами», единство религии, общность быта, обычаев, поверий, единство законов — все это в совокупности порождало чувство единства народности («мы — русские»), национальное самосознание.
«Повесть временных лет» посвящена истории земли Русской. Это — рассказ о том, «откуда есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити, и откуда Руская земля стала есть». В ней все время речь идет о том, как русские князья, русские воины боронят землю Русскую; рассказывается, чем славна и сильна Русь, повествуется об удали ее сыновей, о славных походах, о великих битвах, о богатстве и роскоши многолюдных городов, о монастырях и церквах, книгах и школах, о князьях и «книжных» людях.
«Повесть временных лет» все время подчеркивает свое отношение к физическим и моральным качествам русских людей, подчеркивает любовь к Руси, к земле Русской, к русским людям. Она проникнута бесхитростной гордостью за свою страну и свой народ и, повествуя об их историческом пути, старается привить своему читателю любовь к тому, что дорого авторам наших летописных источников, к прошлому, настоящему и будущему своей Руси.
Эти мысли еще в большей степени характеризуют «Слово о законе и благодати» митрополита Иллариона, знаменитого современника Ярослава Мудрого. Он с гордостью говорит о своей Русской земле, о своем народе-избраннике, русском народе, о своих русских князьях. И что еще характерно для древнерусской литературы той поры — это идея единства всей земли Русской. Для авторов произведений древнерусской письменности существовала только единая Русь, Русская земля. Един народ, единая вера, единое государство, единый князь — так мыслили древнерусские книжники и иного строя жизни себе не представляли.
«Русская земля» была в те времена понятием с совершенно реальным содержанием, подобно тому как таким же реальным понятием был и «русский народ». Придет время, когда эти понятия почти исчезнут, уступив свое место таким представлениям, как Господин Великий Новгород, Великое княжество Тверское, Великое княжество Московское, Смоленское, Нижегородское и т. д., когда на сцену выступят в первую очередь псковичи и новгородцы, тверичи и нижегородцы, москвичи и смольняне, рязанцы и вятчане, а понятие «русские» как-то почти забудется, отойдет на второй план, но все это будет характерно для XIII—XV, а не для X—XI вв., даже и для конца XII столетия, когда идея единства Руси была еще очень сильна и живы были традиции Мономаха и Мстислава Владимировича Мономашича, пытавшихся приостановить начавшийся еще после смерти Ярослава Мудрого процесс распада единого Киевского государства, процесс расчленения начавшей складываться древнерусской народности, расщепления ее на этнические образования времен феодальной раздробленности, соответствующие отдельным крупным княжествам — «национальным областям» (Ленин) с их местными феодальными диалектами, особенностями быта, культуры. И лишь гораздо позднее, уже в XIV—XVI вв., начинаются «сплочение национальных областей (воссоздание языка, национальное пробуждение etc.) и создание национального государства».14 В X—XII вв. идея единства русского народа и земли Русской была еще очень сильна и покоилась на существующей политической государственной системе, на культурной жизни, религиозных представлениях, т. е. на всей совокупности общерусской материальной и духовной культуры. Вот почему князья даже во второй половине XI в., даже в XII в. воюют за «землю русскую», «мстят Русьскую землю», «боронят Русь», думают на «снемах» о «земле Русьской», «уставляют землю Русскую» и т. д. Недаром игумен Даниил во время своего путешествия в «Святую землю» (1106—1108 гг.) ставит в Иерусалиме лампаду «за всю Русскую землю». Такой же идеей единства проникнуто «Слово о полку Игореве», что так убедительно подчеркнул К. Маркс в своем письме к Фр. Энгельсу, указывая, что смысл самого произведения заключается в призыве к князьям к объединению.15
Не случайно такой популярностью пользовался в народе умный и решительный сторонник «одиначества», пытавшийся приостановить княжеские «которы» и распад Киевской державы Владимир Всеволодович Мономах, «добрый страдалец за Русскую землю», который «много пота утер за землю Рускую».16 Автор «Слова о полку Игореве» горюет о том, что его нельзя было сделать бессмертным и навеки пригвоздить к горам Киевским. Для автора «Слова о погибели Русской земли» Русская земля тянется от Карпат и Дуная до Ледовитого океана («дышючего моря»), от литовских лесов до мордовских твердей. Сознание единства русского народа явилось результатом единства материальной и духовной культуры, единства языка, религии, идеологии, политической жизни, государственности, законов, быта, обычаев и т. п.
В развитии сознания единства Руси огромную роль сыграли совместная борьба русского народа различных земель с общими врагами, единство политических, государственных форм, единство, или, вернее, общность, языка, религии, идеологии. Все эти вопросы рассматривались нами выше, и вряд ли стоит к ним возвращаться. Но нельзя не обратить внимания на большое значение единства законов для всей Руси. Этим законом для всех русов был вначале «Закон русский», упоминаемый в договорах русских с греками. Затем на смену ему пришли «Русская Правда» Ярослава, «Правда» Ярославичей, «Устав» Мономаха, «Церковные Уставы», «Устав о мостех» и другие аналогичные законодательные акты. Они действовали в Галиче и Рязани, в Новгороде и Перемышле, в Берестье и Дрогичине, в Дорогобуже и Смоленске, в Киеве и Ростове. Они отразились в Литовском Статуте и в великокняжеском судебнике 1497 г., т. е. положили начало законодательству всех трех восточнославянских народов: великорусского, украинского и белорусского. Огромную роль в деле укрепления национального самосознания древнерусской народности играло сложившееся под влиянием этнической близости, общности религии и государственной организации единство культуры. Единство культуры всех областей Руси от Перемышля и Берлади, от Малого Галича и Бельза до Мурома и Рязани, Ростова и Владимира, от Ладоги и Пскова, от Изборска и Белоозера до Олешья, Тмутаракани, до Галицкой и Переяславской «Украины» проявляются буквально во всем — от архитектуры до эпоса, от украшений и резьбы по дереву до свадебных обрядов, поговорок, поверий, песен.
Культура Киевской Руси времен Владимира, Ярослава является более или менее однородной, более или менее единой по своему характеру.17 Об этом говорит древнерусский архитектурный стиль, общие черты которого отнюдь не перекрываются местными вариантами и локальными особенностями. Сходство в архитектурных памятниках древней Галицко-Волынской и Владимиро-Суздальской Руси XII—XIII вв. перерастает в идущее от глубин народного творчества сходство деревянного зодчества Прикарпатской и северной Руси гораздо более позднего времени.
Когда внимательно всматриваешься в деревянные церкви XVII—XVIII вв. в Чорне, Грабе, Ходорове, Микуличине, Иезуполе, Малнове, Дрогобыче, Барыне, Маткове, Кривке в Галиции, в Беловеже у Бардиова в Угорской Руси и сравниваешь с деревянным зодчеством Русского Севера, с церквами в Мезени, Варзуге, Каргополе, Кеми, Заостровье, Тотьме, Шенкурске, невольно бросается в глаза разительное сходство тех и других памятников.18 Это сходство может быть объяснено только глубокими и неистребимыми народными традициями, не прекратившимися даже тогда, когда обе области земли Русской — и Прикарпатье, и далекий Север — были оторваны друг от друга на целые столетия и пребывали в различных культурных очагах, в составе различных государственных образований. Именно они, эти традиции, идущие от глубин народной жизни, народного творчества, обусловили сходство народного зодчества двух различных и очень далеких друг от друга русских земель. Предоставленный собственной инициативе, не ощущая давления со стороны казенного искусства власть предержащих, которые в При- и Закарпатье были иноверными, иноязычными, инокультурными и инонациональными, а на Русском Севере почти отсутствовали, народ великорусской речи на берегах Сухоны, Онеги, Северной Двины создавал памятники деревянного зодчества, аналогичные тем, которые создавал народ украинской речи на обоих склонах Карпат, по берегам Сана, Тиссы, Попрада, Быстрицы, Днестра, Белого и Черного Черемошей. Эта аналогия объясняется тем, что и те и другие — далекие потомки древних русских, и те и другие продолжали в одинаковых условиях, предоставленные собственной инициативе, развивать старинное народное зодчество. Вот почему в двух районах Русской земли, где народ был в своем творчестве больше привержен родной старине, а именно — на юге, у Карпат, в силу того, что, создавая свое родное, стародедовское, русское, он этим самым подчеркивал свой упорный отказ денационализироваться, свое упорное стремление оставаться русским, бороться за свои, веками освященные язык и культуру, веру и обычаи; и на севере, в тайге, в глуши, среди скал и озер, в краю непуганых птиц, у берега Студеного моря, где русский человек чувствовал себя вольным, в обоих этих концах Русской земли народ жил и творил так, как умел, как научил его им приумноженный опыт отцов и дедов; складывалось народное искусство, столь близкое, почти тождественное, продолжающее, только в разных местах, традиции народного искусства Киевской Руси. В других местах развитие народного зодчества пошло по иным путям, и столь разительного сходства в искусстве разных областей мы не наблюдаем.
То же самое сходство русского, украинского и белорусского искусства XVI—XVIII вв., переходящее в этнографические параллели и бытовые связи, обусловленное общими историческими корнями, восходящими все к той же Киевской поре, если не к более ранним временам, мы наблюдаем в ряде других отраслей материального производства, отражающих в какой-то степени и духовный мир создателей: в резьбе и вышивке, украшениях и металлических изделиях, глиняных поделках и изразцах и т. п. Через целый ряд промежуточных форм народное искусство великорусских земель переходит в искусство земель белорусских, в искусство Украины, а каждая из этих частей земли восточного славянства — Великороссия, Украина и Белоруссия — имеет также целый ряд местных комплексов художественных явлений. Рязанское искусство отличается от псковского, московское — от новгородского, так же точно как черниговское — от полтавского, киевское — от гуцульского или гродненское — от минского, могилевское — от брестского. А между тем, будучи связаны друг с другом, все эти местные, локальные варианты народного искусства объединяются в три комплекса: великорусский, украинский и белорусский, а вместе с тем все три комплекса сливаются в силу присущих им общих черт, которые ярче и сильнее черт, обособляющих каждый данный комплекс, в нечто единое, чему имя — народное искусство восточного славянства.
Общие и местные различия в искусстве каждого народа не затмевают той общности, которая связывает искусство различных ветвей восточных славян в единый комплекс явлений народного творчества.
Народное искусство бережно хранит родную старину. Процесс создания народом приемов и образов был настолько длителен, что новое не могло вытеснить старого, и это старое сохранилось до наших дней, став живой стариной, объектом изучения этнографов. Отбрасывая новое, снимая позднейшие пласты в народном искусстве, мы всегда можем найти древнюю первоначальную основу, и она будет одинаковой у предков белорусов, украинцев и великоруссов, ибо колыбелью этой живой старины окажется древнерусское народное творчество, ибо они сами в далеком прошлом — русские Киевской поры, черпающие мотивы для своего искусства в народной материальной и духовной культуре далеких времен, уходящих в эпоху образования древнерусского государства, в период ан-тов, в скифо-сарматский мир античной старины.19 В этом отношении чрезвычайно характерны мотивы великорусских, украинских и белорусских вышивок, обрядовое значение которых, равно как и самих полотенец («убрусцами» обвивались ветви и стволы священных деревьев, украшался «красный угол» избы) и терминов вышивания («узоры», «украсы», «вычуры» — семантически выходящие к понятиям «свет», «небо», «солнце»), не вызывает сомнений, как и изображений на вышивках («Мать-сыра Земля», круг — Солнце, вещие птицы, священные деревья и т. д.). «Восточнославянское искусство на ранней ступени своего развития было тесно связано с трудовой деятельностью коллектива, являющегося его творцом. В этом причина особой устойчивости народных художественных форм. На протяжении веков коллективом творились соответствующие его представлениям образы. Отбрасывалось все случайное, воспринимаемое лишь отдельными индивидуумами, и удерживалось наиболее типическое, впитавшее в себя многочисленные коррективы и достигшее предельного лаконизма». «Это, однако, не придает им до конца отвлеченно-схематического вида из-за выразительности типичных признаков реалистического порядка, т. е. тех начал, которые позволяют говорить о так называемом примитивном реализме этой древнейшей стадии развития народного искусства».20 Отсюда, из этих глубин восточнославянского искусства II—X вв., восходящих к еще более ранней поре, к искусству антов, сарматов, скифов, одинаково восприняли свое народное творчество и обитатели гуцульских газдивств, и семейные общины Поморского Севера, взаимно изолированные обитатели Прикарпатья и таежной архангелогородской глуши, расчлененные пространством и временем, но связанные друг с другом общностью своих этнических и культурных корней. Вышивка, глиняная игрушка, резьба по дереву, скульптура гуцула очень близки аналогичным произведениям художественного ремесла Русского Севера, а промежуточное положение занимает локальное искусство Полтавщины, Черниговской, Курской, Воронежской областей, Поволжья и Харьковщины, Гомельщины и Полесья.21 Геометрический узор, стилизованные изображения, роспись писанок, живопись — все это настолько сближает великорусское, украинское и белорусское искусство, что нет никаких оснований сомневаться в том, что искусство все трех славянских народов Восточной Европы в своем развитии прошло этап большей общности, единства большего, чем то, которое отмечают этнографы, и это общее, дожившее до XIX—XX вв., есть результат незыблемых связей, установившихся между населением различных уголков Руси еще на заре истории русского народа и его государства. И в этом — огромное значение киевского периода в истории славянских народов Восточной Европы.
На основе древних связей и традиций, на базе этнической общности восточного славянства, в условиях возникающего древнерусского государства на основе общности языка, обычаев, быта, законов, религии, идеологии, на основе единства материальной и духовной культуры, единства на международной арене, совместной борьбы за «землю и веру русскую» начинает возникать национальное самосознание. Мы — люди русские, люди одной веры, одного языка, одних обычаев «отець своих», одних нравов, люди одного психического склада, одних качеств, сыновья и дочери своей страны — Руси. Мы — русские. И так думали и так говорили в чаще вятичских лесов, у Оки, в Тмутаракани, у Лукоморья, на берегах Днепра-Славутича, в Киеве, стольном граде Русской земли, в Полоцке и Пскове, во Владимире на Волыни, в Червене и Перемышле, т. е. везде, где слышалась русская речь и исповедовалась православная вера, смесь «греческого» христианства с истинно русским язычеством.
Сознание единства всей Руси, всех русских людей, сознание единства всего русского народа является величайшим вкладом Киевского периода в историю великорусского, украинского и белорусского народов, ибо Киевская Русь — это начальный этап в истории всех трех братских славянских народов Восточной Европы, имеющих одного предка — древнерусскую народность времен Владимира, Ярослава и Мономаха.
Древнерусская народность не была единообразной. В языке, быту, обычаях, верованиях, одежде, украшениях отдельных ветвей древнерусской народности сохранялось много различий, унаследованных еще от племенных особенностей. Да она сама еще носила на себе живые следы недавнего слияния в единое, в силу ряда экономических и политических обстоятельств, группы восточнославянских племен. Но историческое развитие славянского населения Восточной Европы в IX—XII вв. (во всяком случае до 30-х годов XII столетия) шло по пути окончательного слияния восточнославянских племен, инкорпорирующих и ассимилирующих финно-угорские и литовские племена, тюркские, норманские и прочие элементы в единый этнический массив — русских, древнерусскую народность. Условием для такого слияния, конечно лишь с течением времени, было единство государственной системы, политических форм жизни, идеологии и тесно с ней связанной религии, зачастую играющей в определении принадлежности к тому или иному цивилизованному миру решающую роль, административных порядков и законов, единство культуры, материальной и духовной, — и все это покоилось на таком серьезном фундаменте, как этническая близость, а частью и общность, традиционные связи, уходящие ко временам седой древности. Восточных славян сделал русскими киевский период в их жизни, ибо это был период зарождения и развития национального самосознания, глубоко коренящегося в традициях восточного славянства и обусловленного общими чертами жизни и быта далеких пращуров различных ветвей и компонентов славянского племени Восточной Европы.
Так начался процесс образования материальной и духовной культуры, хотя и сохраняющей яркие, живые следы этнической племенной пестроты в диалектах, но тем не менее идущей к обобщению, к нивелировке, а следовательно — к единой, древнерусской народности в границах Киевского государства.
Но этот процесс не завершился. Феодальная раздробленность, Батыево нашествие, татарское иго, «погибель Русской земли», захват земель Руси шведами, ливонскими немецкими рыцарями, литовцами, поляками, венграми, молдаванами, татарами приостановили наметившийся процесс, разорвали на части Русскую землю.
В течение столетий русское население отдельных земель распавшейся Киевской державы вынуждено было терпеть национально-религиозное угнетение и культурный гнет, часто тесно переплетавшийся с классовым угнетением. Так было во всех западно- и южнорусских землях.
Русское население этих земель потеряло свою государственную независимость и стало подданным польского пана, литовского магната, венгерского феодала, молдавского боерина.
Но память о том, что во Львове, Галиче, Гродно, Холме, Берестье, Ярославе, Орыге, Пряшеве, Густе, Киеве, Минске, Полоцке живут те же «русские», что и во Владимире, Твери, Пскове, Новгороде, Смоленске, Суздале, Рязани, Нижнем Новгороде, связанные общим происхождением, близостью культуры и языка, общностью религии, историческими традициями киевских времен, никогда не исчезала из народного сознания. Еще в XIV в. Молдавия — «Россовлахия», еще в XVI в. на карте Молдавии — русские города, еще в XVII в. в Оргееве (Орыге) говорят по-русски. А рядом, на северо-запад, Червонная Русь, «Russia Rubra», «Russia». На всех европейских картах XV—XVII вв. (Николая Кузана, Мюнстера, Гастальди, Плейтнера, Боплана) земля древних «Червенских городов» — Червеня, Перемышля, Галича, Львова, Самбора, Ярослава, Бельза и других — именуется «Russia».
За Карпатами лежит Русская Поляна, земли Угорской Руси и Пряшевская Русь. Всюду — и во Львове, и в Ужгороде, и в Бресте, и в Саноке — знали, что они — «от многоплеменного рода российского». «От них же (от русских. — В.М.) и мы обретаемы во граде Львове».22
В начале XVII в. еще хорошо знали, что от Вислы до Волги «один народ и одна вера».23 Недаром за «русский народ», «за землю Русскую», «за веру русскую, православную» боролся с панами Богдан Хмельницкий и освобождал «русские» земли — Киев и Зборов, Львов и Брацлав, степи Украины и леса Белоруссии, Задесенье и Киев, Северскую Украину и «Вишневеччину», Подолию и Полесье, Мозырщину и Волынь. Для него, для его казаков это была Русь, земля Русская, Русский край, как и они сами были русские, единоверные и единокровные братья своих восточных соседей — русских Московского царства.
Да, они были русскими, все эти славные запорожцы, пришедшие в Сечь из-под Канева и Переяславля, Белой Церкви и Мозыря, Витебска и Бреста, Львова и Пинска, все эти украинцы и белорусы, хорошо знавшие, что узы кровного родства ведут их на восток, к русским, к великороссам.
Величайшее значение киевского периода в истории всех восточнославянских народов заключалось в том, что именно в эти века сложилось то общее в языке, быту, культуре, религии, морально-нравственном, психологическом укладе, что определило собой кровные тесные связи, объединившие все три славянских народа Восточной Европы в единое, неразрывное целое. Благодаря этому беззаветно преданные своей русской культуре и религии, своим русским традициям и обычаям русские люди дальних земель уже в новом своем качестве, украинцы и белорусы, подпавшие под власть иноземных завоевателей, столетиями испытывая тяжкий национальный гнет, сумели сплотиться вокруг родной старины, ставшей символом их независимости и счастья, свидетелем лучших времен и предметом, казалось бы, несбыточных мечтаний, отстоять свой язык и религию, свою культуру, свою национальную гордость и сохранить нетронутой свою национальную сущность.
Величественный процесс объединения восточнославянских и ассимилируемых ими племен в единую древнерусскую народность, процесс сплочения племенных культурных комплексов в некое единство древнерусской культуры, создание Русской державы, распространение единой религии и единых юридических государственных норм, возникновение общерусской военной системы и системы международных договоров, соглашений и постоянных дипломатических связей — все это в истории славянства Восточной Европы сыграло столь большую роль, что сравнительно короткого периода Киевской державы оказалось достаточно для того, чтобы создать этническое образование, выдержавшее все испытания и сохранившееся до последнего времени в виде того общего, что объединяет русский, украинский и белорусский народы.
Киевская Русь была колыбелью всех трех братских славянских народов, киевский период был их далеким детством.
Так началась история славянских народов Восточной Европы.
Примечания
1. Готье Ю.В. Железный век в Восточной Европе. С. 248—262; Arne T.J. La Suede et l'Orient; Спицын А.А. Гнездовские курганы в раскопках С.И. Сергеева // Изв. Археол. комиссии. Вып. 15; Его же. Обозрение некоторых губерний и областей России в археологическом отношении // Зап. Рус. археол. об-ва. Т. IX; Равдоникас В.И. Die Normannen der Wikingerreit und das Ladogagebiet; Его же. Памятники эпохи возникновения феодализма в Карелии и Юго-Восточном Приладожье // Изв. ГАИМК. Вып. 94; Его же. О возникновении феодализма в лесной полосе Восточной Европы в свете археологических данных // Изв. ГАИМК. Вып. 103. С. 126—129; Его же. Надписи и знаки на мечах из Днепростроя. Отдельный оттиск; Томсен В. Начало русского государства. С. 116—118 и др.; Рыдзевская Е.А. К варяжскому вопросу // Изв. АН СССР. Отд-ние общест. наук. 1934. Сер. VII. № 7; Vasmer M. Wikingerspuren in Russland; Moшин В.А. Варяго-русский вопрос // Slavia. R. X, s. 1—3; Лященко А.И. Летописные сказания о смерти Олега Вещего // Изв. Отд-ния рус. яз. и словесности АН. 1924. Т. XXIX; Брим В.А. Колбяги // Изв. Отд-ния гуманитар, наук АН СССР. 1929. Сер. VII. № 4; Рыдзевская Е.А. К варяжскому вопросу // Изв. Отд-ния общест. наук АН СССР. 1934. № 7; См. также статью в «ДАН». 1930 г.
2. Успенский Ф. Русь и Византия в X веке. С. 14.
3. Мошин В.А. Ук. соч.
4. Хвольсон Д.А. Известия о хазарах, буртасах, болгарах, мадьярах, славянах и руссах Абу-Али Ахмеда бен Омара Ибн-Даста. С. 34—40; Туманский А. Новооткрытый персидский географ X столетия и известия его о славянах и руссах // Зап. Вост. отд-ния Император. рус. археол. об-ва. 1896. Т. Х. С. 136; Гаркави А.Я. Сказания мусульманских писателей о славянах и русских; К у н и к А. и Розен В. Известия Аль-Бекри и других авторов о Руси и славянах; Известия византийских писателей о Северном Причерноморье // Изв. ГАИМК. Вып. 91; Бартольд В.В. Арабские известия о руссах // Сов. востоковедение. Т. I; Тивериадский Л.С. К вопросу о происхождении Руси // Ист. записки. Т. 13; Юшков С.В. К вопросу о происхождении русского государства // Учен. зап. Моск. юрид. ин-та. 1940. Вып. II.
5. Артамонов М.И. Спорные вопросы древнейшей истории славян и Руси: Докл. на Сессии Отд-ния истории и философии АН СССР 26 марта 1940 г. // Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях ИИМК. 1940. Т. II. С. 13—14; Мавродин В.В. Возникновение древнерусского государства (рукопись) // История СССР. Ч. III—IV, § 3 и 4. (Хранится в Институте истории материальной культуры Академии наук СССР).
6. Пигулевская Н. Сирийский источник VI в. о народах Кавказа // Вестн. древ. истории. 1939. № 1. С. 115; Дьяконов А.П. Известия Псевдо-Захарии о древних славянах // Вестн. древ. истории. 1939. № 4.
7. Дьяконов А.П. Ук. соч.; Тивериадский Л.С. Ук. соч.; Юшков С.Ю. Ук. соч.
8. Брим В. Происхождение термина «Русь» // Россия и Запад. 1923; Греков Б.Д. Киевская Русь. С. 226—228; Мошин В.А. Ук. соч. // Slavia. r. X, s. 3. S. 528.
9. Марр Н.Я. Избр. соч. Т. V. С. 317.
10. Васильевский В.Т. Варяго-русская и варяго-английская дружина в Константинополе в X—XII вв. // ЖМНП. 1874. Ч. 176; 1875. Ч. 177; 1875. Ч. 178.
11. Ленин В.И. Национальный вопрос: (Тезисы по памяти) // Ленинский сборник. Т. XXX. С. 62.
12. Обнорский С.П. «Русская Правда» как памятник русского литературного языка // Изв. Отд. общ. наук АН СССР. 1939.
13. Все указанные положения я строю на основе выводов, к которым пришел в своей работе «Очерк истории русского языка до XIV столетия» Ф.П. Филин. См.: Ученые записки Педагогического института им. А.И. Герцена. Т. XXVII. С. 88—108.
14. Ленин В.И. Ук. соч. С. 62.
15. Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. XXII. С. 122.
16. Летопись по Ипатскому списку. 1871. С. 208, 217.
17. Воронин Н.Н. Основные проблемы истории культуры Древней Руси X—XIII вв. // Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях ИИМК. 1940. Т. VII.
18. См. статью М.К. Картера «Зодчество Галицко-Волынской земли в XII—XIII вв.», а также: Воронин Н.Н. К вопросу о взаимоотношении Галицко-Волынской и Владимиро-Суздальской архитектуры XII—XIII вв. // Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях ИИМК. 1940. Т. III. С. 14—27; Грабарь И. История русского искусства. Вып. 3 и 7.
19. Городцов В.А. Дако-сарматские религиозные элементы в русском народном творчестве // Тр. Гос. ист. музея. Т. I; Динцес Л.А. Русская глиняная игрушка; Воронов В. Крестьянское искусство; Стасов В.В. Русский народный орнамент.
20. Динцес Л.А. Историческая общность русского и украинского народного искусства // Сов. этнография. 1941. Т. V. С. 26.
21. Динцес Л.А. Ук. соч.
22. Акты Западной России. Т. IV. С. 48.
23. Грушевский М.С. Історія України-Руси. Т. IX, ч. I. С. 23—24; Петровский Н. Воссоединение украинского народа в едином украинском советском государстве // Большевик. 1944. № 2; Его же. Присоединение Украины к России в 1654 году // Ист. журн. 1944. № 1; Его же. Київська Русь — спільний початковий період історії російського, украіньского і білоруського народів // Праці січневої сесії Академії наук УРСР. 1942. Т. І.
К оглавлению | Следующая страница |