I. Судной грамоты начало
Отзвенели хмельные чаши за славную победу на льду Чудского озера, отыграли гудцы1, отзвенели тимпаны, отплясали на радостях псковитяне на утолоченных улицах в честь освобождения от чужеземной неволи. Еще томились в порубах немецкие рыцари, которых пригнали босыми от Вороньего камня дружины Александровы. Уже отпели в церквах молебны за «живота свои положивших за землю Русскую», схоронили героев, наплакались.
Пора было к мирной жизни прилепиться, ибо не рать кормит, а труд и пот соленый.
Александр Ярославич, умевший в веселии пребывать, в душе недолюбливал праздники за их легкомысленное бездумье и потерю невозвратного времени.
Уже на третий день собрал он в сени Детинца всю господу псковскую — бояр, купцов и священников, даже отца Дамиана позвал как старого знакомого. При встрече, получив благословение, спросил серьезно настоятеля:
— Ну что, отец святой, сладко ль под немцем было?
— Полыни горше, сын мой, — признался Дамиан.
— Вот то-то, — сказал князь, словно кончая разговор их затянувшийся, и пошел на княжеское место в передний угол сеней.
Сел, внимательным взглядом окинул господу, рассевшуюся вдоль стен по лавкам. Про себя отметил, что почти все оружные — и купцы и бояре. Оно и понятно, город порубежный, в любой час жди набега неприятельского. Жаль, никого из его бывших сторонников не видать, всех Твердила-изменник головой выдал рыцарям. Впрочем, вон у второго окна вроде лицо знакомое, с седой головой и бородой.
— Селила Микулич, ты ли это?
— Я, Александр Ярославич, я, — отозвался боярин, довольный, что признал его князь. — Вишь, как засеребрился я, что снегом присыпался.
— Уцелел, значит. Ну, молодец, Микулич.
— Уцелеть-то уцелел, князь, да захудал больно, того гляди в убогие подамся.
— Что так-то?
— Да все ему, злыдню, все имение спустил.
— Откупался?
— Откупался, Ярославич. Он ведь, Твердила-то, как во власть вошел, так и давай меня трясти. Позовет к себе да и речет: шепну, мол, тевтонам, что ты за князя стоял, смекаешь? Ну я и смекал. Всю как есть ему калиту свою повытряс.
Князь нахмурился, повернулся к Светозару, сидевшему около с писалом и пергаментом.
— Описал имение Твердилы?
— Только начал, князь.
— Чтоб за седмицу управился, и не мешкая вот ему, моему поспешителю Селиле Микуличу, вороти все им потерянное. Слышь? Все до последней ногаты2.
— Слушаю, князь.
— А ты, Микулич, ныне ж составь опись, что у тебя тем переветчиком взято было — кунами, хлебом, портами3. И вот представь моему милостнику. Воротим все, для того и фогтов4 прогнали.
— Спасибо тебе, Александр Ярославич, — дрогнувшим голосом сказал Селила и, поднявшись с лавки, поклонился князю. — Я завсе говорил, что ты широк душой и справедлив.
Присутствующие, внимательно слушавшие разговор князя с Селилой, оживились, запереглядывались, закивали друг другу: вот, мол, что значит наш-то, русский, все рассудил как полагается.
Да, отвыкли псковичи от справедливости за два года, сидючи под тевтонами, отвыкли.
— Ну что ж, господа, — начал князь, — собрал я вас, дабы подумать вместе, как далее жить граду вашему, как более не онемечиваться ему, как нести нелегкую сторожу заходних рубежей земли русской. Нелегко было вам под Орденом, но еще неведомо, легче ль Суздалыцине под Ордой быти. То тоже наказание нам господне позорное. Но, прежде чем думать о грядущем, давайте воротимся в прошлое, узнаем, с чего напасть учинилась.
Князь обвел всех вопросительным взглядом, долее на Микуличе задержался, и тот понял: говорить надо.
— С предательства Твердилы, Ярославич.
— Верно. Но почему ж вы ему позволили до сего дойти, вы — господа псковская? Али у вас силы недоставало? А? Как думаешь, Рагуил?
Александр Невский обратился к молодому крепкому боярину, сидевшему почти у двери, в бахтерце, с мечом меж колен.
Рагуил выпрямился на лавке, заколебавшись: не встать ли ему, — но князь движением руки осадил: говори сидя.
— Я думаю, Александр Ярославич, оттого, что он всю власть себе забрал. А совет боярский лишь уведомлял, что там деять сбирался.
— Да и то все выдумывал, — заметил Селила Микулич.
— Верно. Обманывал, — согласился Рагуил. — Даже ино говаривал, что-де лучше под немцем живу быти, чем под татарами живота и имения лишаться. Немец, мол, и обличьем на нас смахивает, и красным петухом зря не балует, бережливый. А татары обличьем черта страшнее, все огню предают, а в храмы, алтари прямо на конях лезут, души христианские без счета губят.
— М-да, — вздохнул князь, — тут, пожалуй, Твердила не врал вам. Не врал. А токмо выбирать, под кем лучше из них, русичам не пристало. Раз Орден бьем, значит, сильнее мы. Зачем же под него идти? Татары — другое дело, на тех пока у нас управы нет. Терпеть надо, откупаться да силы копить. Поднакопим, поднатужимся, вот тогда и потягаемся с ханом.
— Когда ж сие будет-то? — спросил кто-то из бояр.
— Не ведаю, братья, — признался князь. — Верно, тогда, когда поумнеем мы. Впрочем, может статься, что нам с вами не дождаться того дня красного. Дай бог, при внуках наших если свершится сие дело святое. Дай бог.
Зашевелились, завздыхали псковичи на лавках, закачали головами: ой, долгонько ждать. Князь помолчал, пока приутихла господа, и продолжал:
— Вот то-то и оно, господа псковичи, что думаем мы все врозь, оттого и бьют нас поганые и подминают. И будут бить, пока каждый из нас лишь о себе радеть будет, о своей корысти. Вот когда все единой мыслью заживем, о единой матери озаботимся — Руси великой, — тогда нас никто не сломит.
— Уж не о едином ли княжестве речь ведешь, сын мой? — спросил Дамиан не без лукавства.
— А что? — тряхнул Александр головой. — Ты славную мысль молвил, отец Дамиан. Может, к тому и прибьемся когда-нито.
И тут сразу загалдели бояре, заспорили:
— Это ж опять, значит, под кого-то!
— Так ведь под Русью ж, не под неметчиной.
— А ежели злодей вокняжется, тогда как?
— Нет, мы издревле вольны были…
— Это выходит, вече побоку?
— А что вече? Не вече ли Твердилу вопило?
— Надо грамоту святую, чтоб все ее блюли, чтоб каждый…
— Фогты явятся, они, знаешь, куды твою грамоту…
Князь не звал к тишине, молчал, то на одного, то на другого взглядывая. Пусть повыговорятся бояре, обиды повыпустят, души потешат в суесловии. Потом слушать внимательней станут.
— … Смерд не знает, что творить наперво — поле орать али меч вынать.
— Так ты борони его, пока он тебе хлеб ростит.
— На кажин загон не наборонишься. Их в лето-то сколь набегает?
— Вот я и говорю, надо сторожи дале ставить.
— Что сторожи, надо своих подсылов иметь.
— Подсылу язык их ведать надо поганый.
— Язык что, вот как в веру их перекрещиваться?
— Перекрестишься. Чай, другого живота не укупишь.
Неведомо, сколь бы еще спорили бояре и до чего бы договорились, если б князь не склонился к Светозару, не шепнул ему что-то. Милостник тут же подал князю какой-то свиток, Александр развернул его, и сразу стих говорок. Насторожились бояре, притихли.
— Ну вот оно и ладно, — поднял князь голову от грамоты. — Почесали языки, за дело пора. При немецких судьях-фогтах «Русская Правда» попрана была. Не так ли, господа?
— Верно, Александр Ярославич, — отозвался Селила. — О ней и поминать нельзя было.
— Так вот, ноне я собрал вас, дабы на совете столь представительном утвердить нашу русскую правду, утвердить навечно. И уж отныне судить ли, рядить ли — вы по ней должны. Все, что фогтами было осужено и присужено, я с сего дня отменяю.
— А как же долги? — вскочил высокий стройный купец Нежата. — Чай, торговлишка какая ни на есть и при фогтах шла.
— Верно, Нежата, — согласился князь. — Торговля всегда миру служила, и я был и буду ее первым оборонителем. Ежели должник твой с совестью — воротит, а коли отпираться почнет, давай его на княжий суд. Взыщем.
— Да оно я так, наприклад, спросил, — отвечал Нежата, опускаясь на лавку. Купцу не очень-то на суд хотелось, хотя бы и княжий. Он знал, это недешево обойдется. Князь хоть и мягко стелет, да жестко спать потом.
— И еще, — продолжал князь, — отныне и напрочь отменяю вечевой суд. Он слишком скор и неправеден часто.
— Верно, Александр Ярославич. Там у кого горло шире, тот и законник, а мизинным только крикни: «на поток», — они на самого апостола кинутся.
Князь взглянул на поддержавшего его, признал старосту братчины5 кожемяк псковских Сысоя, подмигнул весело:
— На тебя, Сысой Мишинич, не то что мизинные, а и медведь побоится кинуться.
Все засмеялись: медвежья сила Сысоя каждому ведома была.
— Отныне законным будет лишь суд княжой. Особенно за головщину.
— Александр Ярославич, — опять встрял Сысой, видимо, ободренный шуткой князя, — дозволь нам в братчине самим своих судити.
— Нет. За головщину суд мой будет. Только я могу лишать живота убивца.
— Так я не за головщину прошу, Александр Ярославич. Я за мирские дела, за наши, кожемякинские.
Александр поморщился. Притихли бояре. Каждый знал: князь от суда добрую пошлину имеет. Неужто уступит свой доход братчине?
А Сысой хлопает глазами добродушно, словно и не догадывается, что у князя из калиты куны тянет.
Александр Ярославич понимает это, но отвечать не спешит, в уме взвешивает. И хотя ответ нужен Сысою, князь думает не только о кожемяках. Разве мечевщики, сапожники, шапошники, кузнецы, — все те, кто одевает, обувает, вооружает народ и имеет свои братчины, — разве они не достойны тех же привилегий, которых добивается Сысой своим кожемякам? А ежели все братчины сторону князя держать станут, это какая же сила объявится!
— Ну что ж, — заговорил наконец Александр в полной тишине, — Сысой Мишинич добрый совет дал. И я его принимаю, — князь покосился на Светозара, и тот понял желание господина, сразу умакнул писало в чернила. — Впиши-ка: отныне всем братчинам — кожемякам, сапожникам, шапошникам, швецам и прочим, кои пируют вместе, свой суд иметь разрешаю.
— Ай, славно! — крякнул Сысой, и лавка под ним жалобно скрипнула. — За такое уважение к нам, Александр Ярославич, мы все твои слуги верные.
— Как будто окромя кожемяк никого нет во Пскове, — ревниво заметил Селила. — Найдутся и еще князю поспешители.
«Ну вот и ладно, — подумал удовлетворенно Александр. — Не пожадничал, вместо воробья сокола взял. Надо будет Микулича в посадники приговорить».
Так начал «думати» Александр Ярославич с вятшими6 людьми Пскова над судной грамотой земли порубежной, закон и порядок в ней обустраивая, ибо знал, что в грядущее лихолетье лишь в этом будет ее крепость и спасение.
Примечания
1. Гудец — музыкант, играющий на гудке — род старинной скрипки.
2. Ногата — древняя серебряная монета, составлявшая двадцатую часть гривны.
3. Порты — одежды.
4. Фогты — немецкие судьи-наместники.
5. Братчина — артель, товарищество.
6. Вятшие (вящие) — знатные, сановные, богатые.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |