XVI. Уговор во хмелю — приговор с похмелья
Князь Александр Ярославич сдержал свое слово — закатил свадебный пир на Ярославовом дворище. Потешил спесь боярскую, ублажил купецкую братию.
Боярин Прокл Гостята, недолюбливавший Александра, захмелев, лез целоваться к князю, вопя на все застолье: «Люблю-у-у!»
Заметив, что господа новгородцы уже напились изрядно и уж забыли, по какому такому случаю веселье, Александр кивнул Феодосье Игоревне. Мать без слов поняла сына, увела Александру из-за стола. Обе княгини потихоньку уехали на Городище.
Кое-как Степану Твердиславичу удалось угомонить застолье, чтобы дать возможность Александру Ярославичу молвить слово.
— Господа новгородцы, — начал князь, — хоть и родился я в Переяславле, но вспоил и вскормил меня Новгород…
— Верна-а-а, — рявкнул Гостята, но его ткнул в бок купец Житный.
— … И потому, славные мужи, град сей мне люб и дорог, как и вам, — продолжал Александр. — Но что значит любить без возможности заступить его перед ворогом, заслонить от загона разбойного? Какая корысть от такой любви земле Новгородской?
— Верна-а, — зашумели на другом конце стола. — Верна-а-а!
— Я знал, что вы меня всегда поддержите, славные мужи. Ведомо вам, что с заходней стороны досаждает нам литва. И набегают они от Шелони. Для того чтобы пресекать загон в самом его начале, умыслил я строить крепость там.
Тут вскочил купец Житный, закричал:
— Верно, Александр Ярославич! Сколь на Шелони наших людей было ограблено, товару сколь сгинуло. Верно! Ставь крепость!
Нет, не промахнулся князь Александр, закатив пир для знати новгородской. Не промахнулся. Уговорив их во хмелю, с трезвых назавтра взял приговор, а главное, деньги немалые выбил на строительство сторожевых крепостей.
Кряхтели купцы, бояре, развязывая свои калиты. А протрезвевший Гостята по углам наушничал: «Нашему князю перст в рот положишь, всю лапу оттяпает. На кой нам те крепости у черта на куличках? Али у Новгорода свои стены худы? Да за такие куны, что на крепость отвалили, мы семь раз от поганых откупились бы. А ему хошь до Переяславля дорогу гривнами устели — все мало. Попомните мое слово, наплачемся от него».
Находились такие, что слушали Гостяту со вниманием, поддакивали. Куда ни кинь, ведь правду молвит боярин. Истинную правду. В калитах-то эвон как поубавилось!
А между тем князь Александр едва три дня пробыл с молодой женой на Городище. С полусотней близких слуг поскакал на Шелонь место искать для крепости. Захватил с собой тиуна Якима и главного строителя-городовика Остромира с помощниками. Когда прибыли на место, стали лагерем недалеко от устья Дубенки. Шатры раскинули, костры разожгли. Сварили на ужин походной похлебки с крупой. Отужинав уже в темноте, легли спать, чтобы делом с утра заняться.
В самую полночь всполошились сторожа, заслышав с захода топот множества копыт. Уж не литва ли в загон бежит?
Разбудили князя и дружину. Александр даже спал в бахтерце. Вскочил, мигом меч пристегнул — и из шатра. Знал он, как легко сонный лагерь перебить. Поэтому сразу же приказал негромко:
— Коней! Живо!
Быстро и почти бесшумно исполчился крохотный отряд.
— Нападаем сразу же, как узрим, — предупредил князь.
Но когда из-за леска выскочили верховые, князь Александр мгновенно все понял: не далее как два дня тому назад отправил он в Псков гонца к воеводе Гавриле Гориславичу, приглашая участвовать в закладке крепости на Шелони. Сразу тревога сменилась чувством искренней радости.
— Гаврила-а! — крикнул весело князь. — Экий черт тебя по ночам носит?
— А как же, — засмеялся воевода, — лучше пугать, чем самому-те пугаться.
Воевода прибыл с дюжиной воинов. Сразу начали ставить шатры, но воеводу князь позвал к себе. Обо многом переговорили. И уж совсем было затихли, намереваясь наконец-то заснуть, как Гаврила Гориславич спросил вдруг:
— Слушай, Ярославич, ты что, впрямь отца Дамиана за бороду таскал?
— Какого еще Дамиана? — не понял князь.
— Ну, настоятеля-то Спасо-Мирожского монастыря. Прямо сказывают, ухватил ты его за бороду и выволочку задал.
Александр тихо рассмеялся, закашлялся.
— Оно бы следовало. Кто это тебе наплел?
— По весям у озера, средь смердов такая сказка ходит, что ты сирых и нищих никому обижать не даешь. И про Дамиана во всех подробностях.
Чуть свет застучали в ближнем лесу топоры. Князь вышел из шатра. День обещал быть ясным и теплым. Из лесу к реке плотники таскали готовые отесанные бревна.
К шатру подошел Остромир в длинной холщовой рубахе, с бечевкой вкруг головы, державшей густые волосы.
— Наперво баню решили сотворить, — сказал он. — Работа будет потная. Чтоб было где помыться, попариться.
Князь одобрительно кивнул.
— Давай-ка место выбирать, Остромир.
Они пошли вдоль берега, потом свернули к лесу, а оттуда опять к реке. Потом Остромир, взяв прутик, стал чертить на земле у кострища чертеж. Князь внимательно следил за ним.
— Вот тут река, — говорил Остромир, — тут излучина… Это лес… Здесь овражек… Стену мы поведем с полудня на полуночь, а вот отсюда завернем вдоль овражка.
Князь, не перебивая, выслушал объяснения мастера-городовика. Потом забрал у него прутик и дважды прочертил по одной из сторон.
— С этой стороны надобно вал насыпать и выше и толще. Отсюда более всего приступать станут, а отсюда окромя стен еще и река будет.
— Хорошо, Ярославич. Но ты вели тиуну поболе нам людишек согнать с весей окрестных. Моей артели и с лесом дел хватит, вежи рубить, отынивать. А вот валы насыпать можно и смердов заставить.
Подошел Гаврила Гориславич, посмотрел чертеж, посоветовал:
— Не забудь, Остромир, колодцы выкопать. А то при осаде, может случиться, без воды окажутся воины. Нет ничего хуже того: у реки и без воды.
До самого обеда князь, воевода и Остромир прикидывали, спорили, решали, что и где ставить, где быть воротам, вежам, клетям, церкви.
Свои заботы были у тиуна Якима. Привезенных запасов артели не более как на неделю хватит. И Яким поехал по весям, чтобы установить строгий порядок: когда и что подвозить строителям для питания, чтобы не было у них во время работы ни в чем нужды. Трудное время наступало для окрестных весей — предстояло не только поить-кормить строителей, но и людям мужского полу идти на работы и горы земли ворочать. Неповиновение грозило не просто битьем, а полным разорением хозяйства.
После обеда князь с воеводой сели на коней и в сопровождении дюжины отроков объехали окрестности, осмотрели леса, долы, ближние высотки. Выбирали место для будущих засад. Александр велел Светозару, скакавшему с ним, всю местность занести на чертеж.
— Чтобы крепостью владеть — околицу назубок ведать надо.
Возвращались к лагерю в сумерках, князь весело рассказывал воеводе:
— … Созвал кузнецов новгородских, говорю: «Будете учиться ковать мечи у этого Радима-полочанина». Разобиделись мужи: как, мол, это их, зубы съевших на железе, кто-то там чужой учить станет? «Ну что ж, говорю, коли зазорно чужим умом жить, живете своим. А токмо через месяц, не позже, к любому из вас пожалую, и, ежели вот такого меча кто мне не сделает, пусть себя винит. Лишу кузницы, отлучу от ремесла». Вынул меч, показал, а потом брони, у крыльца повешенные, им, аки шкуру, проткнул. Принесли бахтерец. Ударил — бляху насквозь рассек. Дивятся, черти копченые, а виду не являют. Спесь не велит. С тем и ушли со двора. А пред самым отъездом сюда пришел ко мне Радим. «Князь, — говорит, — что делать? Кузнецы просят мечи продать им, за каждый по две гривны сулят». — «Не продавай, говорю, мечи ни за какие куны, а назначь повыше цену за ученье. С носа по три-четыре гривны». — «А ежели к тебе с жалобой притекут?» — «Не притекут. Гордыня не позволит, сами ж от дармового учения отказались. Дери, Радим, с них как с липок. Авось за плату-то скорей ума наберутся».
Гаврила Гориславич смеялся над рассказом князя.
— А ведь ты их донял, Ярославич. Дармовое-то человек никогда не ценит. А уж за что платит, то и нежней гладит.
У шатра их ожидал Остромир.
— Александр Ярославич, — шагнул он навстречу князю, — артель наша баню завершила, истопили уже. Тебя ждем. Не пожелаешь ли первого пару и веника?
— Спасибо, Остромир. Попарюсь с удовольствием. — Князь обернулся к воеводе. — Как ты, Гаврила Гориславич?
— Не откажусь.
Баня была собрана у берега, от нее к самой воде лежали мостки. У двери ворох свежих березовых веников. Выбирай! Раздеваться пришлось на воле, так как предбанника не было. Остромир виновато разводил руками.
— Спешили шибко. Пока тепло, а к холодам ближе что-нито прирубим.
Баню артельщики натопили славно. Для горячей воды вмазали котел, в котором вчера лить ужин варили, для холодной — выдолбили корыто. Из коры березовой сделали чум.
Полок был невелик, парились князь с воеводой по очереди. Ратмир хлестал лежащего князя по спине душистым веником. Александр крякал от удовольствия, просил:
— Шибче, Ратмирка, шибче, чай, не деву красную оглаживаешь.
Соскочив с полка, князь, распаренный и жаркий, кинулся к двери и, открыв ее, в два прыжка достиг речки.
— И-эх! — крикнул весело и бултыхнулся в темную воду.
После бани князь и воевода выпили по чаше хмельного меду и, перекусив жареной рыбой, прошли не спеша к реке. Они присели на коряжину прямо у воды. Над ними зазвенели, заныли злые комары. Ратмир подошел сзади почти неслышно, сунул каждому в руку по березовой ветке — отмахиваться.
— Что я тебе хотел сказать, Александр Ярославич, — заговорил воевода и многозначительно покосился в сторону Ратмира.
Князь понял этот знак, успокоил:
— При нем можешь все говорить, Гаврила Гориславич.
— Ведомо ль тебе, Ярославич, что бывший псковский князь Ярослав Владимирович ныне в Медвежьей Голове обретается?
— Знаю. Вместе с матерью бежал туда, изменник.
— Так вот, этот Ярослав Владимирович подарил псковские земли епископу дерптскому.
— Как так? Дарит то, чем сам давно не владеет?
— Вот то-то. И смекай, князь, к чему это.
— Ведомо, к войне, — сплюнул в воду Александр. — Поход свой немцам оправдать как-то надо. Мол, не захватывать идем — свое брать. Ишь как хитро придумали.
От шатров, темневших недалеко, вдруг зазвучала грустная песня:
У вечера тихо-тихого
Заря потухала лазорева,
А на душу княжьего гридина
Кручина упала несладкая.
Князь и воевода помолчали, прислушиваясь к красивому голосу.
— И еще, Александр Ярославич, — заговорил воевода. — Токмо не сочти сие за желание оговорить, оболгать соперника. Нет. Ты сам ведаешь, не корыстен я на доносы. Но здесь…
— Ну что, говори.
— Здесь, как истый русич, молчать не вправе.
— Сказывай. Не ходи кругами-то.
— Вот, — Гаврила Гориславич помялся. — Мнится мне, Ярославич, посадник Твердила Иванкович туда же зрит, куда и переветчик тот, князь Ярослав Владимирович. С немчурой шушукается, подарки от них тайком принимать стал.
— Ишь ты, — нахмурился князь. — Худая весть, Гаврила, худая.
Александр сгорбился, замолчал, даже отмахиваться от комаров перестал. И у Ратмира, видевшего все это, вдруг сжалось сердце от любви и жалости к князю: «Иззаботили, ох иззаботили, окаянные, Ярославича».
А от шатров, бередя душу, лилось задушевно и грустно:
От лука тугого, певучего
Стрела полетела каленая
И пала в головушку буйную
Любимого княжьего гридина.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |