XII. Крестоцелование
Дивился Александр по приезде в Великий Новгород не тому, что и впрямь велик он и красен, а более тому, что княжий-то двор бог весть где — за городом.
— Пошто так-то? — спросил кормильца.
— А пото, — отвечал Федор Данилович, — что больно господа новгородцы не любят, коли кто в их дела мешается, хотя б и князь.
— Так, а зачем же зовут тогда к себе князя?
— Хмы, — крутит головой кормилец, довольный любопытством отрока. — А кто ж их боронить-то станет от ворогов-то? Их дело торговать да глотки на вече драть: тот им князь не такой, этот не эдакий. Угоди поди.
— А батюшка угождает? Да?
— Он не Микола-угодник, а князь. Его дело — поле бранное. Вот в этом он и угоден Новгороду-те. А в чем другом пусть лучше они ему угождают.
Александр морщит лоб, пытаясь вникнуть, понять сказанное кормильцем.
— А пошто ж так? Кто им позволил князьями-то кидаться? То тот, то этот.
— Твой прапращур Ярослав Мудрый, царствие ему небесное. Хоть он и мудрый, а новгородцам лишку воли-то дал. Лишку.
— А зачем же он так?
— А как же? Они ему пособили стол Киевский отобрать у брата его, Святополка Окаянного.
— Это который братьев своих убил, Бориса и Глеба?
— Он. Он самый. За то и «окаянным» прозван был. И этим братоубийством своим он себе вельми навредил.
— Как?
— А кому охота под такого-то князя идти, у кого длани в крови братней? Когда он вкупе с погаными выгнал-таки Ярослава из Киева да начал гнаться за ним до Новгорода, Ярославу-те не до стола, а живот бы спасти. Прибежал он в Новгород и уж лодьи наладил за море бежать от братца-то… А тут новгородцы видят такое дело: убежит Ярослав — быть им под Окаянным, — порубили Ярославовы лодьи, посадили его на коня: «Веди нас на Окаянного». Да и разбили Святополка с его погаными поспешителями. А Ярослава опять на Киевский стол посадили… Вот за такие-то заслуги и пожаловал им Ярослав устав и грамоты.
— А что ж в тех грамотах? — не отставал Александр.
— А то, что вольны они в князьях. Кого хочу, того люблю. Ишь как обернулось. Ноне они князю с три короба наговорят, что льзя, чего нельзя. Еще и крест целовать им надобно. Сами небось целуют, да тут же и открещиваются от целования, а князь — держись.
Кормилец выглянул из окна во двор.
— Эге, Ярославич, как бы нам не опоздать. Федор-то на коне уж вон. И князь с послами из сеней идут. Пошли-ка и мы скоренько.
Они вышли из терема на высокое крыльцо, крышу над которым подпирали изукрашенные искусной резьбой столбы.
Князь заметил младшего сына, кивнул ему в сторону конюшни: в седло, мол, пора. Александр сбежал вниз, прыгая через две-три ступени, оглянулся на кормильца в нетерпении.
— Вот видишь, во младости сил-то сколь, — молвил Федор Данилович, спустившись с крыльца. — Не то что в мои лета. Поэтому стремись в молодые годы как можно более доброго сотворити. Упустишь час, не догонишь.
Ратмир уже ждал Александра, держа его коня под уздцы.
— Ну как? — спросил княжич слугу, принимая повод.
— Хорошо, князь. Скачи хоть до Киева.
Он привычно поймал рукой носок сапога господина и подтолкнул его вверх. Александр ждал, что Ратмир попросится ехать с ним, но стремянный промолчал. Только что старший конюший предупредил всех, что поедут лишь князь с наследниками, послы да несколько бояр. Дружине отдыхать велено и в город сегодня ни ногой.
Ярослав считал: дружинник князя своего должен как бога почитать. А будет ли почтение, если увидит он в городе, как помыкают новгородцы его князем. По всему этому рад бы Ярослав и сынов на Городище оставить, да нельзя. Во-первых, новгородцам показать надо гнездо Ярославово, дабы знали они — есть кому после него к ним на стол сесть, а во-вторых, княжичам тоже надо позреть на тех, кем править доведется, вкусить этого блюда сладко-горького.
Перед выездом из Городища князь оставил послов, к сыновьям подъехал.
— Пока с послами еду, держитесь следом. Как на Дворище на степень1 взойду, будьте рядом со мной. Ты, Федор, о правую руку, Александр — о левую. И по граду поедем — будьте рядом, и в Софию войдем — тоже. Пусть все видят — есть у меня опора. Уразумели?
— Уразумели, отец.
Князь придирчиво осмотрел платье отроков, нашел все ладным.
— С богом.
И направил коня в голову отряда, где ждали его послы.
Выехали из Городища. Впереди князь, одетый в алый кожух, вынизанный по оплечью жемчугом, шапка и пояс шиты золотом. Сапоги на ногах мягкого желтого сафьяна. Оружия нет при нем, чай, не к ворогу едет, к Софии — святой крест целовать. Непривычно Ярославу Всеволодичу — старому воину безоружным быть, поэтому тайно от всех под верхнюю сорочку надел брони2: береженого бог бережет. А на поясе в ножнах переливается каменьями драгоценными рукоять короткого кинжала. Разве ж оружие это? Украшение. Но князь знает: безделица сия остра — железо пробьет.
От Городища Новгород как на ладони. Дома издали не так велики, но то там, то здесь поднялись к небу купола церквей. За рекой широкой и быстрой видны деревянные стены Детинца с вежами3, а из-за них, возносясь выше всего города, — золотые купола Софийского собора — высоки, сияющи, торжественны.
От города звон колокольный несется. Александру показалось: уж очень часто бьют, как на пожар. Но кормилец, ехавший рядом, пояснил:
— В вечевой бьют, народ сзывают на Ярославово дворище. С колокольни узрели, что едем, вот и ударили.
До самого города ехали рысью, не прибавляя, не убавляя хода. Так же и по улице Славной до Ярославова дворища проехали. Федор Данилович в городе коня своего пустил между княжичами, чтобы оба хорошо слышали его объяснения. На Дворище выехали прямо к высокому белому собору о пяти главах.
— Никольский собор, — кивнул кормилец. — А то — вечевая колокольня. А там вон помост высокий — степень, а перед ней площадь вечевая.
— А чем это она вымощена? — спросил Александр.
— Коровьими челюстями.
— Челюстями? — удивился княжич. — Зачем?
Кормилец покосился по сторонам, чтобы кто посторонний не слышал, и молвил, полушутя, полусерьезно:
— Коровы-то эвон как долго жвачку жуют. Вот их челюсти и напоминают: жуйте, мол, жуйте, прежде чем сглотить — решиться на что. Сами увидите, какой они народ. Поорать, покричать — хлебом не корми.
Далее, за Никольским собором, полукружьем охватывая площадь, высились еще три церкви. Кормилец и их назвал княжичам по порядку:
— Стены-то розовые — это церковь Парасковеи Пятницы, покровительницы торговли. Купцы ее и построили, дабы Параскеву-то умилостивить. Ишь ты, новенькая как яичко! Всего двадцать лет ей. Не то что Микола — ему уж сто лет доходит. А вон далее, за Параскевой — церковь Успенья на торгу. А на завороте вон Иоанн на Опоках. И Успенье и Иоанн тож с тех лет стоят. Иоанна-то велением Всеволода — внука Мономахова — поставили. В Иоанне торговцы воском обосновались. Богатейший народ!
О купцах кормилец не то с осуждением, не то с похвальбой говорит — не поймешь.
А на Вечевой площади меж тем уже люди колготились и набегали все новые и новые, близ по берегу Волхова шумела и горланила Торговая площадь.
Под вечевой колокольней приняли у князя и его спутников коней. Подошли посадник Судимир и тысяцкие. Многие с Ярославом в походах и на ратях бывали, и князь знает, кто из них на вече за него вопил, на кого можно и теперь положиться.
Перед выходом на степень князь убедился, что сыны рядом, как велел им.
— Не отставайте, — сказал негромко и пошел на степень.
С высоты увидел Александр на площади тьму людей, шумевших без страха и почтения. Сердце замерло в волнении пред тысячью глаз.
— Здравствуйте, господа новгородские! — зычно молвил Ярослав Всеволодич, наклонясь ровно настолько, насколько честь и сан его позволяли: не угодливо, но с должным почтением.
— Здравствуй, князь! — ответила толпа.
— Милости просим, Ярослав, — выкрикнул кто-то. — Чем порадуешь?
— Я, чай, вам не гость богатый, не кадь с медовухой, чтоб радовать, — пошутил князь. — Я воин, и мое дело рать. Вот побью литовцев, если всевышний дозволит, тогда и радуйтесь. А ныне нам ряд4 с вами нужен, дабы обид друг на друга не было.
— Какие еще обиды! — закричали в толпе.
— К кому приехал, тому и молись, князь! — крикнул мужик, стоявший недалеко от степени. Крикнул зло, с подковыркой.
Александр побледнел перед дерзостью такой, покосился на отца: что он ответит наглецу? Князь посмотрел в ту сторону, молвил холодно:
— Кто к кому первым притек, вам ведомо. А о своих грехах сами и молитесь. Бог-то не токмо со мной, но и с вами знается.
— Верно, князь! — закричали с другого конца. — Ты их не слушай, этот дурило с той стороны.
Ярослав и без подсказок знает, что Торговая сторона всегда за него, а вот Софийская…
Вникает Александр в перепалку, дивится, как спокойно и хлестко затыкает отец рты крикунам, где шуткой, где приговоркой, а где зычным своим гласом. И видит княжич, как ликуют всякий раз его сторонники, и радуется: немало их тут у отца, немало.
Затем выступивший откуда-то сзади тысяцкий с длинным пергаментом в руке стал читать статьи ряда-договора Новгорода с князем:
— «…Без посадника, княже, суда не судити, ни волостей, ни грамот не раздавати, — звенел в тишине голос тысяцкого. — Ни ты, князь, ни княгиня твоя, ни дети твои, ни бояре не могут ни земли, ни веси покупати в Новгородской земле, ни людей здесь в заклад принимати…»
Слушает Александр договор этот и опять дивится: какая ж корысть князю в Новгороде сидеть, если ему здесь и шагу ступить нельзя без ряда с господами новгородцами?
— «…А землями судными и проезжими пошлинами и разными рыбными ловлями, сенокосами, звериными гонами ты пользуешься, княже, токмо в час урочный и в размерах, здесь обусловленных…»
«Ого, — думает Александр, — и на ловы запреты у них всякие. Уж лучше б сидели мы в Переяславле».
— «…А двора немецкого торгового не затворяти, и приставов своих к нему не ставити… А без вины мужа должности не лишати. А буде аще вина за ним, то все едино вкупе с вечем над тем думати».
Кончил наконец читать тысяцкий длинный пергамент свой, поднес князю. Ярослав оборотился к человеку, тут же с готовностью подавшему чернила ореховые, обмакнул свой перстень и приложил внизу пергамента печать княжескую.
— Аминь!
Предстояло еще благословение владыки в Софии получить и там крест целовать на верность слову своему княжескому и Великому Новгороду.
Ярослав Всеволодич вместе с сынами, сопровождаемый Судимиром, тысяцкими и боярами, направился через Великий мост в Софийский собор, где ждал его уже архиепископ Антоний. Еще на мосту князь оглядел сыновей, заметил в лице младшего хмурь.
— Что, сыне, приуныл?
— Да-а, — пожал плечами Александр, не решаясь здесь, на людях, выдавать затаенные свои думы.
— А все же? — наклонился к нему с седла князь. — Отцу, чай, на ушко льзя.
— Зачем нам Новгород? — вздохнул мальчик. — Тут и шагу не ступи без их изволения.
Князь засмеялся, ласково похлопал сына по спине, сказал негромко, чтобы он лишь слышал:
— Не вешай нос, сыне, пергамент тот для черни, их гордыню да спесь потешить. А честь наша на острие меча. Буде остер да беспощаден, буде у нас и честь и слава. А рати мы не бегаем, стало, все у нас будет. Ну!
Александр улыбнулся отцу благодарно: если он духом не падает, незачем и ему унывать.
А впереди на высоком берегу громоздился Детинец крутоверхими башнями-вежами. Дорога с моста вела прямо под одну из них — Пречистенскую. Сразу за Пречистенской башней служки приняли у князя и его сынов коней. Отсюда пошли они через расступившуюся толпу к храму.
Возле Софийского собора, громаднее которого княжичи еще и не видели, народу никак не менее, чем на Вечевой площади. Многие уже успели оттуда сюда перебежать. Каждому лестно при таком торжестве быть, хотя в храм ныне не всякого пустят. Велика София, а всех новгородцев не поместит.
В храм попали только именитые, знатные да богатые новгородцы, а мизинным людям дай бог на площадь протолкнуться.
Шумит народ, приветствуя князя, но не отвечает он. Перед входом остановился, перекрестился истово трижды. Наследники его точь-в-точь повторили все за отцом, умилив тем женщин в толпе.
Войдя в храм, Александр замер от охватившего его восторга перед красотой. Сверху, как с неба, ярко освещенный тысячами свечей и солнечным светом, смотрел на него Христос-вседержитель. Впереди сиял золотом огромный иконостас.
Кто-то сзади легонько подтолкнул замершего в изумлении мальчика, чтобы не отставал он от отца. Княжич увидел, как от алтаря шагнул им навстречу в белом с золотом одеянии ветхий старичок. Александр догадался — архиепископ Антоний.
— Благослови, владыка, — поклонился старику Ярослав.
Антоний перекрестил князя худенькой темной рукой, молвил что-то не понятное ни князю, ни детям его.
Склонил князь гордую голову, возложил на нее владыка легкие длани свои.
Сверху полилось стройное пение, заструился благовонный фимиам.
Затем князь прошел к аналою и поцеловал крест, лежавший там. За ним ко кресту подошли посадник и тысяцкие и от имени всех новгородцев целовали крест, возглашая при этом громко:
— Ты наш князь!
Лишь после молитв и пения церковного владыка наконец заметил княжичей. Сказал Ярославу:
— Две радости, две заботы растишь, князь.
Уловив в словах этих не сердечность, но намек тонкий и ехидный, князь отвечал твердо и решительно:
— То моя правая рука. — Опустил правую руку на плечо Федору и, обернувшись к Александру, заключил: — А то мое сердце, владыка. С сильной рукой и горячим сердцем дай бог каждому князю быти.
Примечания
1. Степень — помост, возвышение.
2. Брони — кольчуга (от слова боронить — защищать).
3. Вежи — башни.
4. Ряд — договор.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |