XLIV. Последние постриги

Хан Берке рассердился всерьез. Он не звал к себе Александра ни через неделю, ни через месяц. А когда истомившийся ожиданием Александр Ярославич послал Светозара просить разрешения выехать домой, ему было отказано. Явившийся от хана посыльный передал дословно слова своего повелителя: «Хан дивится, князь, твоей неблагодарности. Тебя кормят, людей твоих тоже, к работе не понуждают, что ж тебе еще надобно?»

— Мне надобно ехать к моему столу, — отвечал князь, едва скрывая раздражение.

— Хан велит гостить тебе, князь Александр, — отвечал, криво усмехаясь, посыльный. — Разве тебе не нравится наше гостеприимство?

Вскоре ему была прислана кибитка, в которой он должен был жить и кочевать с Ордой.

— Худо, сын мой, — сказал епископ Митрофан. — Кибитку хан дарит тому, кого хочет держать при себе.

— И долго может держать?

— Долго. Иногда до конца жизни.

И потекли долгие, тягучие дни, недели, месяцы почетного плена. К весне Орда повернула на полуночь, в этом многотысячном сонмище кибиток, медленно переваливаясь на кочках и выбоинах, ползло и жалкое жилище великого князя Руси Александра Ярославича.

Раза два один из темников хана приглашал его на ловы, но он отказывался, ссылаясь на немочи. Что-то не тянуло его на татарскую охоту, где нередко сводились счеты с людьми, неугодными хану.

Так в безделье и бесплодном ожидании прошла весна, минуло лето. Вместе с отлетавшими птицами повернула на полудень и Орда. Начинались осенние ветры и дожди. Приближалась годовщина его плена, а хан словно забыл о нем. Одно утешало: здесь, в самой Орде, он знал все, что затевалось ее хозяином. Почти все.

Сонгур — обрусевший половчанин, давно уже живший у татар и нередко служивший добрую службу русским князьям, добросовестно пересказывал Александру все, что удалось узнать при дворе хана. Не бескорыстно, разумеется. Князь сам нацелил Сонгура на главное, чем должен был интересоваться его добровольный лазутчик: не собирается ли рать на Русь?

И Сонгур, появляясь в княжьей кибитке, всегда начинал с одной и той же фразы: «Все вельми добро, князя». Оба — и князь, и половчанин — знали, что это означало: Русь пока в безопасности.

Но ни обстоятельные пересказы Сонгура, ни мудрые речи епископа Митрофана не могли утишить боль сердца о далекой отчине. Она являлась ему в зыбких снах, то в образе младшего сына, то бушующим вече, то скорбной улыбкой жены. Она пролетала в холодной синеве неба грустной стаей журавлей.

Черная тоска навалилась на Александра Ярославича когтистым коршуном и ее отпускала ни днем, ни ночью.

Подули с полуночи холодные и резкие, как нож, ветры, принесли снежную круговерть. Проснувшись как-то утром, Александр почувствовал вдруг железную тяжесть рук и ног и не смог подняться с ложа.

— Светозар, — позвал он и удивился голосу своему, севшему до шепота.

— Что, Александр Ярославич? — явился перед ним слуга.

— Светозар, кажись, захворал я. Укрой меня потеплее и вели изладить сыты медовой, да погорячее чтоб.

— Где ж меду взять, князь? Может, кумысу согреть?

«А и право, где ж он тут меду возьмет», — подумал князь и сказал:

— Ладно. Пусть хоть чай изготовят. Кумысу не надо, душа отвратилась от него. Не приемлет.

Светозар сложил на князя все шубы, но тот не мог согреться и под ними. Митрофан пришел, пощупал рукой лоб больного, повздыхал тихонько, а выйдя из кибитки, сказал Светозару:

— От скорби занемог великий князь. Пойду к хану молить за него.

Что говорил епископ хану, никто так и не узнал, но на другой день от Берке посыльный пожаловал, принес пайцзу на дорогу.

— Хан передать тебе велел, князь, что над просьбой твоей подумал и решил по-твоему сделать. «Выход» теперь сам станешь собирать, а баскаков меньше вполовину посылать станем, дабы тебе помогали. И велел еще хан, чтобы полки твои заходние рубежи улуса стерегли. Можешь ехать теперь к своему столу, и пусть хранят тебя твои боги.

За год думанья хан лишь одну просьбу удовлетворил — сбор «выхода» отдал в русские руки, хотя и под надзором баскаков. О второй просьбе и словом не помянул, а облек ответ на нее в собственное веление: пусть «полки русские заходние рубежи улуса стерегут».

Но ведь именно об этом и просил его русский князь.

«Бог с ним, — подумал устало Александр. — Важно, что отмолил я русичей от службы татарской».

Как положено в таких случаях, он передал хану благодарность за его великодушие и, велев одарить посланцев, отпустил его. Собираться велел скоро, выезжать немедля.

Епископ Митрофан, пришедший проводить князя, благословив, сказал:

— Ништо, сын мой, отние ветры овеют ноздри, и оклемаешься. С тоски твоя хворь, с тоски.

Слуги вынесли князя из кибитки на руках, уложили в сани, заботливо укрыли тулупами. Было ему несвычно в этаком бессилии пред народом являться. Шапку велел на самые глаза надвинуть и ехать скорей, скорей…

Останавливались только для смены коней, гнали и днем и ночью. Снег то таял, то сыпал вновь. Александру Ярославичу не лучшало, и, когда по утрам Светозар справлялся о здоровье, он одно шептал: «Гони, гони шибчее. Не хочу на чужбине помирать».

В Нижнем Новгороде Светозар отыскал лечца, тот, осмотрев князя, не советовал дальше ехать.

— Надо его в тепло, в духмяный пар, да сыты на меду липовом, да нутряным жиром грудь растирать, — наставлял он.

Светозар хотел делать, как лечец советовал, но великий князь не разрешил останавливаться. Сыту выпил и велел ехать.

Но после Нижнего Новгорода стало хуже ему. Светозар, ехавший в одних санях с князем, то и дело склонялся над хворым, стараясь по дрожанию век ли, дыханию определить состояние. Увидел, как зашевелились губы, крикнул вознице: «Стой!» Склонился ухом к самому лицу князя.

— Что, Ярославич? Что ты сказал?

— Помираю… Завези куда-нито в избу, — прошептал Александр, не открывая глаз.

Впереди виднелись монастырские стены.

— Давай во двор, да живо, — велел Светозар вознице.

Это был Городецкий Федоровский монастырь. Вдоль высоких стен промчались к широким воротам. Въехали внутрь ограды. Монах, спешивший закрыть ворота, отпрянул в сторону от храпящих коней.

— Где настоятель? — спрыгнув с саней, налетел на монаха Светозар.

— Он в трапезной.

Настоятель, узнав, кто пожаловал в их монастырь, засуетился было: как бы достойнее принять гостя.

— Да выкинь все из головы, отец, — осадил его Светозар. — Плохо князю, до чести ль ему!

Пока Светозар искал настоятеля, пока втолковывал ему, что и как, слуги уже внесли князя в ближайшую келью, положили на широкую лавку у печи. Более здесь ложа никакого не было, да оно и не полагалось монахам. Стены голые, облезлые, в переднем углу крохотный образ, да и тот без лампадки.

Когда Светозар с настоятелем вошли в келью, великий князь дышал тяжело, часто, прерывисто. Горело две свечи — одна у изголовья, другая на припечке.

Он глазами, затуманенными болезнью, звал Светозара. Тот наклонился к нему: что?

— Вели постричь… хочу в ангельском образе пред всевышним явиться… пусть Алексием нарекут.

Он хотел видеть, хотел слышать этот обряд — пострижение в ангельский образ, — но сознание ускользало, как вода из ладони. Он, не видя, слышал, как клацнули ножницы у уха, и, словно молнией, вырвало из памяти сорокалетней давности картинку: епископ Симон постригает его, посвящая в воины. Но тогда была радость безоглядная, безоблачная, ныне ж свинец в груди, железо в голове расплавленное. И тоска такая, какой никогда еще не было.

— Что? Что станет?.. — зашептал он.

Светозар, стоявший на коленях около, жадно ловил слова, пытаясь смысл угадать за ними.

Неслышно приоткрылась дверь, явившийся монах что-то шепнул настоятелю. А он наклонился к Светозару, заговорил негромко:

— Там князь Василий, сын великого князя. Он у нас живет. Просится проститься с отцом. — И уже громче, дабы и великий князь слышал: — Пусть простит отец сына.

Светозар понял: все-все слышал умирающий, но говорить трудно ему, заглянул князю в глаза, спросил взглядом же: «Ну как?»

Прикрыв глаза, качнул головой великий князь отрицательно: «Нет!»

— Нет, — сказал громко Светозар. — Великий князь не желает видеть князя Василия.

Настоятель хищной птицей склонился над ложем умирающего, заговорил с жаром:

— Но сие не по-христиански, отец Алексий. Надо прощать всех, надо быть человеколюбивым. Ведь чадо ж твое! Заклинаю тебя! — настоятель сплел в просительном жесте пальцы рук. — Заклинаю! Прими! Прости. Облегчи душу.

В последнем усилии больной открыл глаза, взглянул почти с ненавистью на настоятеля, прохрипел явственно:

— Н-нет! Прочь!

И тут же впал в беспамятство. Светозар покосился на настоятеля, все еще стоявшего около лавки.

— Послушайся, отец святой, оставь в покое его, — попросил он с наивозможной мягкостью.

Настоятель вышел, но тут же явился другой монах, возжег у образа лампаду и стал тихо читать молитвы.

Александр дышал часто, тяжело. Светозар сидел около, не сводя глаз с больного. Временами он, как в воду, окунался в сон (сказывались бессонные дорожные ночи), но тут же просыпался в ужасе, что мог не увидеть или не услышать чего-то от умирающего.

Где-то за полночь дыхание больного стало тише, и вдруг он открыл глаза и произнес тихо и внятно:

— Что станет с Русью?.. Господи, что с Русью?

Это были последние его слова. Вскоре дыхание остановилось, и в келье стало тихо как в могиле. Но недолго так было — зарыдал, стеная, Светозар.

Так ноября 14 дня 1263 года умер великий князь Руси Александр Ярославич, прозванный в народе Невским. «Закатилось солнце земли Суздальской», как воскликнет вскоре митрополит Кирилл. И не было кому принять крест тяжелый из рук его охладевших.

И никто не знал тогда и провидеть не мог, что лишь младший сын Даниил, который при отце только ходить учился, за лавки держась, что именно он, не сохранивший в памяти даже обличье отца, поднимет этот крест тяжелый и понесет дальше.

Именно Даниил Александрович поймет думы и чаянья своего великого родителя и станет служить делу его верно и бестрепетно.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница