«Поганые» в «Сказании о Мамаевом побоище»
Восприятие монголо-татар в «Сказании о Мамаевом побоище» во многом было предопределено стержневой, программной темой произведения — темой победы русских над «безбожными», победы, достигнутой благодаря Божьему милосердию и заступничеству «небесных сил». В краткой форме основная фабула повествования дана автором «Сказания» уже в заглавии Осн.: «Начало повести, како дарова Богъ победу государю великому князю Дмитрею Ивановичи) за Даномъ над поганым Мамаем, и молением Пречистыа Богородица и русьскых чюдотворцевъ православное христианство — Русскую землю Богъ възвыси, а безбожных агарянъ посрами»1.
Указанная идея развивается во всех ранних (Осн. и Летоп.) редакциях памятника: «возвыси Богъ род христианский, а поганых уничижи и посрами их суровство, яко же въ прежние времена Гедеону над мадиамы и преславному Моисию над фараоном»2. Таким образом, борьба Дмитрия и Мамая, получившая в пространной летописной Повести вполне определенные — вероисповедные — оттенки, в «Сказании» приобретает закопченный вид как борьба православия с «поганством», борьба, в которой заступничество Божье выступает в качестве решающей силы, предопределившей исход битвы.
Действительно, автор «Сказания», по-видимому, исходил из того, что главная цель Мамая — «разорение» и «осквернение» православной веры. Темник идет «разорити православную веру и осквернити святые церкви», при этом «всему христианству хощеть покорену от него быти, яко не славило Господне имя в людех Его». При этом сам Мамай назван в рассказе «злый христьанскый укоритель» (Осн.), «злый христьанскый ненавистникъ и разоритель» (Летоп.), «злый христьанскый искоренитель» (Распр.)3. «Поганый» «ратует на христианство», идет на Русь, «неуклонно яряся на христианство и на Христову веру»4. В результате его нашествия, как полагает Дмитрий Иванович, может «погыбнуть оставъшее (после предыдущих побед "поганых". — В.Р.) христианство»5. Косвенным подтверждением того, что, по мнению древнерусского книжника, замыслы Мамая имели антиправославную направленность, является характеристика, данная автором «Сказания» действиям союзников «поганого» темника — литовского и рязанского князей. «Ныне же едина вера, едино крещение, а къ безбожному приложишася въкупе гонити православную веру Христову», — пишет автор «Сказания»6.
В соответствии со своими представлениями об антихристианской направленности похода Мамая книжник даст крайне нелестные эпитеты самому темнику и всему его воинству. Вообще, по мнению Л.А. Дмитриева, в «Сказании» «противопоставление русским татар проведено чрезвычайно прямолинейно», отсюда и образ Мамая, как полагает исследователь, «строится как антитеза Дмитрию Донскому»7. В «Сказании» Мамай назван «нечестивым царем», «поганым», «безбожным», «идоложрецом и иконборецем», «ненавистником и врагом роду христианскому», «свирепым зверем», который, «аки лев ревый пыхаа, аки неутолимая ехыдна гневом дыша», идет на Русь. Мамай в описании автора повествования «еллинъ верою», он действует будучи «ослеплен умом, того бо не разуме, како Господу годе, тако и бысть». Татары под стать своему предводителю названы «безбожными агарянами», «безбожными половцами» (иногда два эпитета соединяются в «безбожные половци агаряны»), «безбожными печенегами», «погаными татарами», «погаными измаилтянами», «погаными нечестивыми половцами», «языком половетцьким», «нечестивыми», «погаными супостатами», «супротивными», «злыми сыроядцами». Татары («великая сила татарская»8) многочисленны: Мамай «многи орды къ своему великому воинству съвокупи»9, «безбожный» «грядеть... съ многыми ордами и съ всеми силами»10, «неисчетно многое множество въинства его силы, никому немощно исчести»11, во время битвы «многим полкам поганых» «от великиа силы несть бо имъ места, где разступитися»12.
Отличительной чертой «Сказания о Мамаевом побоище» является именование ордынского темника Мамая царским титулом (союзники Мамая именуют его «великим царем», «всесветлым царем», «волным царем» «царям царем»; русские же — «безбожным», «поганым», «нечестивым», но все-таки «царем»). В тексте произведения мы практически не встречаем иных вариантов титулования «поганого» (всего лишь однажды, да и то — в тексте одной только Осн., Мамай назван «князем от въсточныа страны»)13. Весьма показательно, что составитель «Сказания» в данном случае существенно изменил, так сказать, «формуляр» своего основного источника — пространной летописной Повести, (в ней Мамай, как мы помним, назван «ординским князем», который никоим образом «царем» не является, а, наоборот, таковым лишь себя «мнит» — «разгордевся, мневъ себя аки царя»14). Судя по всему, произведенная замена титулатуры не была случайной. Введение в текст указаний на якобы «царский» статус Мамая связано с вполне сознательным стремлением автора обратиться к актуальной для своего времени теме противостояния русского великого князя ордынскому «царю».
Именно с этим связано появление вложенной в уста Олега Рязанского фразы, характеризующей изменения, произошедшие в восприятии «царской» власти на Руси. «Азъ чаях по преднему, яко не подобаеть русскым князем противу въсточнаго царя стояти», — объясняет причины своего предательства союзник Мамая. Интересно, что рязанский и литовский князья очень надеялись на то, что Дмитрий поступит традиционно — так, как «подобает» вести себя князю перед лицом «царя»: «егда услышить князь Дмитрий царевъ приход... тъ отбежыть с Москвы въ Великый Новъград или на Белоозеро, или на Двину»15. Дмитрий же, вопреки ожиданиям своих врагов, все-таки решается оказать отпор Мамаю. «Ныне убо что разумею?» — вопрошает обескураженный непривычностью поступка Дмитрия рязанский князь16.
Итак, автор «Сказания», сознательно вводя в повествования «царскую» титулатуру Мамая, затрагивает весьма актуальную для своей эпохи (конец XV — начало XVI века) тему возможного противостояния ордынскому «царю»17. Именно для введения в рассказ этой острейшей для своего времени темы книжник пренебрег исторической достоверностью, отказался от следования фабуле своего главного источника. Проблема борьбы с «царем» автором «Сказания» решается положительно: по его мнению, с ордынским «царем» можно и даже должно бороться. Указанная модальность проистекает хотя бы из того, что Мамай является «безбожным царем», «нечестивость» власти которого не требует особых доказательств. С другой стороны, низведение «царского» достоинства Мамая сочеталось у автора памятника с превознесением статуса Дмитрия Ивановича. Русскому великому князю часто приписываются несвойственные ему в реальной жизни «царские» черты. Так, Мамай заявляет о том, что в грядущей битве ему предстоит сражаться с царем, «подобным» ему самому18; Дмитрий перед боем слагает с себя «приволоку царьскую» и передает ее Михаилу Бренку19; русские воины после битвы желают, чтобы «князь великий Дмитрей Иванович» «здравъ» был и «царствовал во веки»20.
Подобный подход к теме противостояния «царю» сближает рассматриваемое произведение с памятником, возникшим примерно в одно и то же время со «Сказанием» и целиком посвященным оправданию борьбы великого князя с законным чингисидом — «Посланием Вассиана Рыло на Угру»21. Таким образом, автор «Сказания» заменяет присущую концепции пространной летописной Повести и не требующую особых комментариев тему борьбы с нелегитимным правителем более актуальной для своего времени проблемой возможного противостояния «нечестивому» «царю».
Автор «Сказания», вслед за составителем пространной летописной повести, связывает движение «поганых» на Русь с происками дьявола. Весьма показателен в этой связи перенос на татар некоторых характеристик «лукавого» — «супостаты»22, «злые христианские укорители» и др. Именно «диявол наусти» Мамая, «како разорити православную веру и оскврънити Святыя церкви»23; именно будучи «диаволом непрестанно палим», Мамай собирается в поход24; видя, что русских больше, чем татар, тем не менее продолжает подготовку к битве, будучи «разженъ диаволом на свою пагубу»25. Мамай не только действует «от наваждениа диаволя», по «подстрекательству дьявола» (подобное представление о поведении татар было свойственно и в предшествующий период ряду древнерусских книжников, например, автору «Повести о Михаиле Тверском»26), в силу чего и «вниде въ сердце его напасть роду христианскому», но и сам приобретает явно дьявольские черты27.
Согласно тексту памятника, «безбожный Мамай» движется на Русь «акы левъ ревый пыхаа, акы неутомимая ехыдна гневом дыша»28. Подобное сравнение со львом, как показал А.С. Орлов, судя по всему, восходит к фразе Первого послания апостола Петра: «супостат ваш диавол, яко лев рыкая ходит, некий кого поглотити»29. Кроме того, в приведенном отрывке, по мнению А.С. Демина, автор памятника «заклеймил Мамая» тем, что «обозначил злобный звериный мирок, со свирепыми животными, готовыми броситься на людей». Дело еще и в том, что «ни в зоологической реальности, ни в литературной традиции лев и ехидна не были дружны, они действовали воедино лишь в данном отрывке текста»30. Сравнение же Мамая с дьяволом находим и в молитве Дмитрия Ивановича: «да не приидеть на нас рана смертнаа и рука грешнича да не погубить нас»31. Судя по всему, приведенная фраза восходит к текстам Псалтыри, где под «грешничем» также подразумевается дьявол32.
Однако цели «поганого» не исчерпываются стремлением «истребить христианство». Не последнее место занимают, так сказать, «личные мотивы» Мамая: в нашествии на Русь он ищет удовлетворения своей гордыни и корыстолюбия33. Мамай движется на Русь, начав «хвалитися и поревновавъ... царю Батыю», «ревнуя безглавному Батыю». Однако, не желая «тако сътворити, яко же Батый» (т.е. ограничиться только «пленением» и «разграблением»), он стремится осесть на Руси, овладеть ее городами («егда доиду Руси и убию князя их, и которые грады красные довлеють нам, и ту сядем и Русью владеем, тихо и безмяте.жно пожывемъ»), обогащаясь («пойдем на Русскую землю и обогатеемъ русским златом!») и паразитируя («да не пашет ни единъ васъ хлеба, буди готовы на русскыя хлебы!»)34. О корыстных устремлениях Мамая осведомлен и его союзник — Олег Рязанский, который так же, как и «царь», стремится извлечь выгоду из создавшейся ситуации. Призывая Мамая идти «на своего служебника князя Дмитрия», Олег сообщает темнику, что время для выступления «приспело»: «злата и сребра и богатьства много наплънися земля Московскаа и всякого узорочья твоему царству на потребу». По мысли Олега, как только Дмитрий узнает о нашествии Мамая («егда услышить имя ярости твоса»), «отбежить в далниа отокы своа», а «многое богатьство московское и злато — все в твоих руках будеть и твоему войску на потребу»35.
Для «Сказания о Мамаевом побоище», как, в общем-то, и для всех памятников «куликовского цикла», характерно выпячивание фигуры предводителя ордынского войска в ущерб всем остальным татарам. Мамай (его личные свойства, его эмоции и амбиции) в преобладающем большинстве случаев предстает в качестве собирательного образа «безбожных». Помимо Мамая всего лишь несколько представителей его воинства описаны на страницах «Сказания», и лишь эпизодически речь идет о проявлении самостоятельных действий или помыслов «поганых» вообще (в большинстве случаев татары действуют под руководством Мамая; о них в основном упоминают сами русские — главным образом Дмитрий Иванович).
Так, татары проявляют себя в качестве захваченных в плен «языков»: в обоих случаях, когда упоминаются пленники, русские «сторожи» захватывают не простых татар, а «языков нарочитых», «языков царева двора», «сановитых мужей». Захваченным в плен татарам автор «Сказания» не дает каких-либо характеристик, кроме указанных выше. Это пассивные фигуры, они лишь отвечают на вопросы великого князя36.
Кроме того, в сюжете, посвященном поединку русского воина Александра Пересвета с татарином, описывается один из представителей «поганых», названный «злым печенегом». Накануне поединка этот татарский воин «пред всеми мужество являет». Автор специально подчеркивает богатырское телосложение татарина — он «подобен древнему Голиаду: пяти сажень высота его, а трех сажень ширина его». В отличие от традиционных оценок ордынцев в рассказе о поединке «печенег» не получает каких-либо негативных характеристик со стороны книжника, кроме упоминания о том, что он «злой». Более того, Пересвет вполне нейтрально называет своего будущего противника «человеком»: «сей человек ищеть подобна себе, аз хощу с нимъ видетися!» В ходе поединка погибают оба противника, и автор «Сказания» никак не выделяет ни русского «старца», ни татарского воина: он пишет о том, что «оба спадше с коней на землю и скончашеся»37. Лишь рассказывая о том, как после сражения Дмитрий Иванович, объезжая поле брани, находит тела обоих воинов, книжник все-таки называет татарского богатыря «поганым печенегом, злым татарином», от которого «многие люди» могли бы «испити смертнаа чаша». В этом месте вновь подчеркиваются необычайные физические данные убитого «печенега» — «великий, силний, злый татарин» лежал «аки гора»38.
Судя по всему, особое значение автор памятника придавал размышлениям о посмертной судьбе участников сражения. Многократно возвращаясь к этой теме, книжник отдельно рассматривает «перспективы» «поганых» и «перспективы» русских. Таким образом, противопоставление христиан и «безбожных» происходит не только в плоскости их земной жизни, но и переносится автором «Сказания» на их посмертную участь. По мнению автора произведения, и татарам, и русским их посмертная судьба как бы известна заранее; и те, и другие проявляют осведомленность относительно того, что их ждет впереди. В наибольшей степени фатализм героев памятника проявляется в описании поведения русских и татар накануне битвы. Если русские — «правовернии человеки» — демонстрируют мужественное отношение к возможной физической смерти, радуются, предвкушая возможность обрести «прекрасные венци», олицетворяющие «вечную жизнь», то татары «съ многым студом омрачатися о погибели живота своего». «Понеже, — поясняет книжник, — убо умре нечестивый, и погыбе память их с шумом»39. Татары не ошибаются в своих прогнозах: после сражения, «уведаша свою погыбель», они «бежаще, кричаху, глаголюще: "увы нам, честный нашь царю Мамаю! Възнесе бо ся высоко — и до ада сшелъ еси!"»40
Указанные фразы, вложенные в уста «поганым», вполне перекликаются с мыслями автора «Сказания» о том, что «безбожные» не только лишаются «живота», но и попадают на «вечные муки» в «еенну огненную», а христиане в случае смерти обретают «вечную жизнь»41. Действительно, посмертная участь русских существенно отличается от удела татар. Дмитрий Иванович, призывая русских князей встать на защиту веры, заявляет о том, что «аще кто еа (веры. — В.Р.) ради постражеть, то въ оном веце съ святыми пръвомучившимися по вере Христове причтенъ будеть»42. Дмитрий указывает на то, что русские идут на бой, «подвизаются» «не земного ради живота, нъ небесныа почести желающе»43, «чающе себе бесмертнаго иного пременениа»44. И поэтому само участие в битве с «погаными», по мысли великого князя, будет вознаграждено «венцами от Христа Бога» и спасением «душамъ нашимъ»45. Смерть же на поле боя, полагает Дмитрий Иванович, «не проста, ни без ума нам сия смерть, нъ живот вечный»46. Таким образом, в «Сказании о Мамаевом побоище» противостояние татарам рисуется как исключительно богоугодное дело. Борьба с «погаными», воспринимаемая как защита «христианства», выступает в качестве гарантии получения «венцов нетленных» в будущей жизни, приобщения к «вечной жизни»47.
Одной из наиболее важных тем «Сказания» является тема Божьего заступничества православным христианам. Монголо-татарской рати Мамая противостоит не только Дмитрий Иванович, не только русская рать, но Бог с многочисленными «небесными силами». Согласно «Сказанию», важным условием победы является призвание Бога на помощь. С советом действовать, «призывая Бога», выступает благословляющий Дмитрия на битву Сергий Радонежский48. Дмитрий Боброк, «испытывая приметы» накануне сражения, дважды рекомендует великому князю «призывать Бога на помощь»49. Следуя советам преподобного Сергия и воеводы Боброка, Дмитрий Иванович призывает свои полки «уповать на Бога жива»50; подчиняясь призыву великого князя, «всякъ въинъ... кликнута единогласно: "С нами Богъ!" — и пакы: "Боже христианский, помози нам!"»51. Обращение к христианскому Богу оказывается услышанным: в «Сказании» неоднократно говорится о снизошедшей на русские полки Господней помощи52.
Обращение за помощью свыше свойственно и татарам. Они буквально повторяют призывы русских: когда христиане призывают Бога («Боже христианский, помози нам!»), «погании же половци свои богы начата призывати»53; «безбожный» Мамай, «видевъ свою погыбель, нача призывати богы своа: Перуна и Салавата, и Раклиа и Гурса и великого своего пособника Махмета». Однако в отличие от русских, которым Провидение явно благоволит, «не бысть ему (Мамаю. — В.Р.) помощи от них (от "своих богов". — В.Р.), сила бо Святого Духа, аки огнь, пожигаеть их»54. Таким образом, параллельно с противостоянием русских и татарских ратей в «Сказании» разворачивается противостояние христианского Бога с «"поганскими" богами». Тем самым битва разворачивается как бы в двух плоскостях: плоскости реальной, где действуют рати, и плоскости трансцендентальной, где друг другу противостоят силы «мира невидимого». Отсюда и победа русских над «погаными» оказывается триумфом не только получившего поддержку свыше православного воинства, но и очередным доказательством силы Божьей перед лицом «супостатов».
Высшей точки своего развития тема заступничества «свыше» достигает в знаменитом рассказе о действиях засадного полка, возглавляемого князем Владимиром Андреевичем Серпуховским и воеводой Дмитрием Михайловичем Боброком-Волынцсм55. Указанный эпизод входит в число оригинальных сюжетов «Сказания». Сам же рассказ о стоянии засадного полка в «дубраве» и его выходе на поле боя, несомненно, являет собой кульминационный момент всего повествования. Несмотря на это, смысл указанного известия практически не подвергался анализу.
Вступлению засадного полка в бой предшествовал известный разговор Владимира Андреевича с воеводой Дмитрием Боброком. Суть разговора касалась определения времени, приемлемого для выхода полка из засады. На определенном этапе сражения, видя, что «погании же начата одолевати, христианскыя же полки оскудеша», и «не мога терпети» этого, серпуховской князь призывает воеводу немедленно выступить на помощь основным силам русских. Однако Боброк, ссылаясь на то, что время выступления еще не пришло, а всякий «начинаай без времени, вред себе приемлеть», предлагает князю ждать до «времени подобна», поскольку именно тогда, по мнению Дмитрия Михайловича, Божественная благодать снизойдет на русских, поможет им разбить «поганых». Выбранное Боброком время оказывается «счастливым»: выскочивший по призыву воеводы засадный полк наносит решающий удар противнику, что и приводит к окончательной победе56.
Анализ чтений различных вариантов ранних редакций памятника позволяет предположить, что в первоначальном виде «Сказания» Боброк, призывая Владимира Андреевича не спешить, точно определяет время будущего вступления в бой — «осмой час». Так, согласно чтениям большинства вариантов Осн., а также чтениям Лет. и Распр., Дмитрий Боброк точно определяет срок наступления этого «времени»: «Осмого часа ждите, — призывает он серпуховского князя, — в он же имать быти благодать Божия»57. Когда же «приспе... час осмый», согласно тексту памятника, «абие духъ южны потягну ззади их». После этого «воспи Волынецъ гласом великим князю Владимиру: "час прииде, а время приближися". И паки рече: "братия мои и друзи, дерзайте, сила Святаго Духа помогает нам"»58. После этих слов в «Сказании» следует описание выхода засадного полка, а также разгрома и бегства татарских войск.
Приведенные детали («дух южны», «осмой час»), вероятно, не соотносились с реальными обстоятельствами Куликовской битвы. Функция этих деталей — знаковая. Судя по всему, упоминание «духа южного» было связано с необходимостью описать сцену не батальную, а провиденциальную, сцену, где «дух южный» знаменовал собой сошествие на помощь русским «силы Святого Духа». Семантическая близость «южного духа» и «Святого Духа» актуализировала именно знаковую функцию исследуемого чтения.
Упоминание «духа южного» получало особенное звучание еще и потому, что восприятие юга как богоизбранной стороны света, возможно, приобретало специфическую напряженность именно в день Рождества Пресвятой Богородицы, когда и произошло заступничество небесных сил русским воинам на Куликовом поле. Таким образом, можно предположить, что «духъ южный», будучи не связан с реальным южным ветром Куликовской битвы, являл собой подчеркиваемое автором «Сказания о Мамаевом побоище» знамение снисходящей на православное воинство Божественной благодати. В этой связи упоминание «осмого часа» как времени, несущего на себе черты начала «вечной жизни», возможно, также имело особую символическую значимость еще и потому, что сами описываемые в памятнике события происходили в знаменательный для христианина день — день Рождества Пресвятой Богородицы. «Сказание», равно как и другие памятники Куликовского цикла, специально подчеркивает этот факт59. Рождество Богородицы, согласно церковному Преданию, «ознаменовано наступлением времени, когда начали исполняться великие и утешительные обетования Божия о спасении рода человеческого от рабства диавола» (курсив наш. — В.Р.).
* * *
В «Сказании» пересекаются как бы две плоскости интересов «безбожных татар» вообще и «поганого Мамая» в частности. Подчеркивая антихристианскую направленность действий «Мамаева воинства», автор произведения подчеркивает приземленность устремлений «поганых». В его восприятии Мамай, с одной стороны, походит в своих антихристианских замыслах на «царя Батыя», с другой стороны, имеет достаточно низменные интересы, делающие его непохожим на своего знаменитого предшественника. Если Батый «пленилъ Русскую землю», «взял Киевъ и Владимерь, и всю Русь, словенскую землю, и великого князя Юрья Дмитриевичя (т.е. Юрия Всеволодовича. — В.Р.) убилъ, и многых православных князей избилъ и святыа церкви оскьверни, и многи манастыри и села пожже, и въ Володимере въселенскую церковь златоверхую разграбилъ»60, то Мамай иначе видит конечную цель своих действий. Новизна устремлений «поганого» заключается в том, что он, стремясь «пленить Русь» и «убить князя», мечтает «тихо и безмятежно» осесть и обогащаться в Русской земле. Именно двойственность устремлений татар предопределила два уровня противостояния им.
Борьба с «погаными» разворачивалась, согласно представлениям автора «Сказания», как процесс соединения двух разновеликих, но однонаправленных сил: с одной стороны, «небесных сил», противостоящих антихристианским замыслам Мамая и поэтому защищающих Русь от «безбожных», и, с другой стороны, русских войск во главе с Дмитрием Ивановичем, борющихся за торжество «православной веры христианской» над «погаными агарянами» и за «Русскую землю», олицетворяющую собой само православие.
Татары в «Сказании» в основном представлены образом самого Мамая. Характеристики, относящиеся собственно к татарам, не выходят за рамки оценок их как подопечных темника. Лишь изредка автор «Сказания» пытается обнаружить, так сказать, индивидуальные черты, присущие ордынцам. Предводитель «поганых» Мамай (а вместе с ним, судя по всему, и все татары) в восприятии автора предстает в нескольких ипостасях: во-первых, он — «безбожный», борющийся против православной веры; во-вторых, он — «(супостат», олицетворяющий силу, так или иначе имеющую отношение к дьяволу; в-третьих, он — «беззаконный», нарушающий установленные порядки, «царь», борьба с которым не только возможна, но и необходима, богоугодна. Доказательством праведности борьбы с ордынцами, возглавляемыми Мамаем, является заступничество «небесных сил», с помощью которых Господь осуществляет поддержку православному воинству в борьбе с враждебной христианству силой. Таким образом, в «Сказании о Мамаевом побоище» на первый план выходит тема вероисповедной борьбы христианства против «поганых». Именно развитие этой темы и предопределило характер восприятия монголо-татар автором повествования.
* * *
Восприятие монголо-татар в памятниках «куликовского цикла» было во многом предопределено неординарностью описываемого события — битвы, в которой «поганым» было нанесено столь сокрушительное поражение. Текстуальная близость памятников, а также сходство содержащихся в них оценок произошедшего повлияли на появление во всех произведениях цикла ряда общих для восприятия ордынцев черт. Для авторов всех без исключения памятников «куликовского цикла» очевидна антиправославная направленность действий татарского воинства. Отсюда проистекало осознание книжниками борьбы с «погаными» в качестве богоугодного дела. Самыми яркими подтверждениями богоугодности сопротивления «нечестивым» являются сентенции авторов произведений, посвященные будущей судьбе защитников православия. Всем им — и погибшим от рук «иноплеменных», и сохранившим «живот свой» — уготовлено посмертное воздаяние — «венци нетленные». Здесь во многом проявляется новизна восприятия борьбы с «погаными». Если в предшествующий период «мотив смерти за веру звучал в русской литературе в соответствии с общехристианскими представлениями о мученичестве — смерть отдельных людей, не оказывающих сопротивления, от рук иноверцев за приверженность христианству», то в памятниках «куликовского цикла» «массы людей идут за веру в бой с оружием в руках. Павшие в бою с татарами приравниваются к святым мученикам» (курсив наш. — В.Р.)61.
Общей особенностью рассматриваемых памятников является практически полный отказ от традиционного для предшествующего периода восприятия нашествия как кары Господней «за грехи». С одной стороны, на место Божьего «попущения» как главной причины прихода «нечестивых» приходит объяснение нашествия как личной (корыстной и горделивой по своей сути) инициативы предводителя «поганых». Именно корысть и гордыня являются, в восприятии книжников, главными чертами Мамая. С другой стороны, главенствующая в произведениях «куликовского цикла» тема «заступничества Божия» православным христианам вытесняет идею о неискупленной греховности русских. Помощь «небесных сил», в восприятии авторов цикла, выступает в качестве силы, решившей исход битвы в пользу «православных христиан». Не случайно эпизоды, посвященные, с одной стороны, обращениям русских князей за помощью к Богу и, с другой, описаниям сцен «заступничества Божия», занимают ключевые места в памятниках, служат кульминациями повествований.
В памятниках «куликовского цикла» характеристики татар как этноса по-прежнему достаточно трафаретны и малоинформативны. «Поганые» как бы находятся в тени своего предводителя Мамая. Именно он воплощает в себе черты «безбожных», именно он (во многом — в личном качестве) противопоставлен Дмитрию Ивановичу, являясь его антиподом и главным противником. Мамаю как главе «поганых» приписывают огромное число негативных, в том числе и дьявольских, черт. Тем самым противостояние «поганства» и «христианства» переводится как бы в новую плоскость, углубляется: «поганые» выступают не просто в качестве «врагов веры» вообще, но и как самые отъявленные противники христианства и человеческого рода в целом — как силы дьявола.
Немаловажной чертой татар в большинстве рассматриваемых памятников является «беззаконность» и их самих, и их предводителя Мамая. Если для татар в целом «беззаконность» рассматривается как составная часть их характеристики в качестве «поганых», то «беззаконность» Мамая проявляется сразу в нескольких ипостасях. Во-первых, подчеркивается неправомерность его действий в отношении Руси и ее князей. Во-вторых, подвергается сомнению легитимность темника, претендующего («мнящего себя») на несвойственную ему роль верховного сюзерена русских земель. И, в-третьих, в «Сказании о Мамаевом побоище» оспаривается феномен власти ордынского «царя», статус которого низводится путем констатации «беззаконности» власти самого Мамая. Таким образом, в этом позднем отклике на события Куликовской битвы намечаются контуры сформулированной Вассианом Рыло концепции «беззаконности ордынского царя», власть которого сомнительна и борьба с которым вполне легитимна.
Примечания
1. Там же. С. 25.
2. Там же. С. 25; ПСРЛ. Т. 26. М.; Л., 1959. С. 125.
3. Сказания и повести... С. 25, 73. Ср.: ПСРЛ. Т. 26. С. 125—126.
4. Там же. С. 26, 28; ПСРЛ. Т. 26. С. 126.
5. Там же. С. 33.
6. Там же. С. 28; ПСРЛ. Т. 26. С. 128.
7. Дмитриев Л.А. Публицистические идеи «Сказания о Мамаевом побоище» // ТОДРЛ. Т. 11. М.; Л., 1955. С. 151.
8. Указанное чтение представляет собой заимствование из «Задонщины». См.: Сказания и повести... С. 33, 45.
9. Там же. С. 26.
10. Там же. С. 28.
11. Там же. С. 37.
12. Там же. С. 43.
13. Там же. С. 25. В аналогичном месте Летоп. читается: «царь от восточныя страны» (см.: ПСРЛ. Т. 26. С. 125), то же чтение представлено и в Распр. (см.: Сказания и повести... С. 73). Всего в Осн. титулом «царь» Мамай назван более 40 (!) раз.
14. Там же. С. 16.
15. Сказания и повести... С. 26, 27. О представлениях того времени о должном поведении великого князя перед лицом нашествия «поганых» см.: Приложение 2.
16. Сказания и повести... С. 35, 89; ПСРЛ. Т. 26. С. 134. Особый иерархический статус Мамая косвенно подтверждает митрополит Киприан, к которому Дмитрий Иванович приходит за советом накануне похода. Киприан советует Дмитрию «тех нечестивых дарми утолити четверицею сугубь», а если это не поможет («аще того ради не смирится»), «ино Господь его смирить, того ради Господь гръдым противится, а смиреним благодать дает» (см.: Сказания и повести... С. 28—29). Несмотря на то что митрополит сначала ведет речь о татарах вообще («тех нечестивых»), ясно, что главным образом он имеет в виду именно Мамая (Господь «его» должен смирить). В приведенном пассаже «преосвещенный митрополит» предлагает великому князю задобрить «царя», оставив Господу прерогативу «смирить гордого» темника.
17. Характерно, что в поздней Кипр. приведенная реплика Олега Рязанского до неузнаваемости изменена — вместо ссылки на невозможность противостояния Мамаю по, так сказать, причине иерархического неравенства «князя» и «царя» рязанский князь удивляется возможности борьбы с «таковым силным царем». См.: Там же. С. 59.
18. Там же. С. 28.
19. Там же. С. 41.
20. Там же. С. 46.
21. См.: Горский А.А. О титуле «царь»... С. 208—210; Он же. «Всего еси исполнена земля Русская...» С. 145—149.
22. Срезневский И.И. Материалы... Т. 3. СПб., 1912. Стб. 620—621.
23. Сказания и повести... С. 25. Ср.: ПСРЛ. Т. 26. С. 126.
24. Сказания и повести... С. 26; ПСРЛ. Т. 26. С. 125.
25. Сказания и повести... С. 38; ПСРЛ. Т. 26. С. 137.
26. Ср.: Охотникова В.И. Пространная редакция... С. 18—19.
27. По мнению Л.А. Дмитриева, наделение Мамая дьявольскими чертами призвано было усилить противопоставление «поганого» Дмитрию Ивановичу, поскольку «за всеми его (Дмитрия. — В.Р.) поступками и делами стоит Бог». См.: Дмитриев Л.А. Публицистические идеи... С. 151.
28. Сказания и повести... С. 26, 48; ПСРЛ. Т. 26. С. 126.
29. Петр. 5: 8. См. подробнее: Орлов А.С. Об особенностях формы русских воинских повестей (кончая XVII в.) // ЧОИДР. 1902. Кн. 4. С. 30; Адрианова-Перетц В. /7. Очерки поэтического стиля Древней Руси. М.; Л., 1947. С. 89.
30. Демин А.С. Художественные миры древнерусской литературы. М., 1993. С. 111; Он же. Древнерусская литературная анималистика... С. 98—99. Ср.: Белова О.В. Славянский бестиарий: Словарь названий и символики. М., 2000. С. 111—113, 159—162.
31. Сказания и повести... С. 32; ПСРЛ. Т. 26. С. 132.
32. Пс. 70: 4; 81: 4; 96: 10; 139: 4—5. Ср.: «слово "грешный" в славянских переводах ветхозаветных текстов очень часто обозначает "дьявол" (синоним — "лукавый")». См.: Дмитриев Л.А., Лихачева О.П. Историко-литературный комментарий... С. 397.
33. Ср.: Дмитриев Л.А. Публицистические идеи... С. 151.
34. Сказания и повести... С. 25—26, 28, 73—74. Ср.: ПСРЛ. Т. 26. С. 126.
35. Там же. С. 26, 74; ПСРЛ. Т. 26. С. 126.
36. Сказания и повести... С. 30, 37.
37. Там же. С. 43.
38. Там же. С. 47.
39. Сказания и повести... С. 38.
40. Там же. С. 45.
41. См.: Там же. С. 35.
42. Там же. С. 30.
43. Там же. С. 36.
44. Там же. С. 37.
45. Там же. С. 41.
46. Там же. С. 35,41.
47. См. подр.: Горский А.А. Представления о защите Отечества... С. 11; Он же. «Всего еси исполнена земля Русская...» С. 62—69.
48. Сказания и повести... С. 31.
49. Там же. С. 40.
50. Там же. С. 39.
51. Там же. С. 43. Судя по всему, указанный клич православных («с нами Бог!») во многом является этикетным. Значение его в том, что «слова сии возглашают в избытке радости познавшие пришествие Христово и разумевшие силу креста, страшную для язычников» (разрядка моя. — В.Р.). См.: Творения, иже во святых отца нашего Василия Великого, архиепископа Кесарии Кападокийской. Толкования на пророка Исайю. Т. 5. Ч. 2. М., 1845. С. 294.
52. Сказания и повести... С. 25, 31—32, 39, 40—46, 48 и др.
53. Там же. С. 43.
54. Там же. С. 45.
55. Об особенностях восприятия победы над «поганими» в памятниках «куликовского цикла» см. Приложение 1.
56. Сказания и повести... С. 44, 99; ПСРЛ. Т. 26. С. 142.
57. Сказания и повести... С. 99; ПСРЛ. Т. 26. С. 142.
58. Сказания и повести... С. 44, 99, 123; ПСРЛ. Т. 26. С. 142; «Сказание о Мамаевом побоище». Историко-литературоведческий очерк. Кн. 1. М., 1980. С. 94.
59. Сказания и повести... С. 10, 14, 20, 41, 62, 96; ПСРЛ. Т. 26. С. 139, 338.
60. Сказания и повести... С. 25, 73; ПСРЛ. Т. 26. С. 126.
61. Горский А.А. Представления о защите Отечества... С. 11; Он же. «Всего еси исполнена земля Русская...». С. 68.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |