Зарождение на Украине и в Белоруссии народно-освободительного движения и Россия

Вторая половина XVI в. была временем окончательного утверждения в Речи Посполитой в целом и на белорусских и большей части украинских земель в частности крепостнических отношений и фольварочно-барщинной системы хозяйства с такими характерными для них явлениями, как резкий рост феодальной эксплуатации в ее наиболее грубых и жестоких формах и значительное ухудшение социального положения не только крестьян, но и горожан. Эти сдвиги, несомненно, вели к обострению социальных антагонизмов в феодальном обществе Речи Посполитой, находя свое выражение прежде всего в бегстве крестьян, их выступлениях против помещиков, в образовании из беглых крестьян на южных границах страны поселений вольного казачества, постепенно превращавшегося в силу, организующую и направляющую движение социальных низов против феодального гнета.

Эти процессы, правда, в той или иной мере имели место во всей Европе к востоку от Лабы, где существовало «второе издание крепостничества»; в частности, развивались они и в феодальном Русском государстве, на южных окраинах которого в бассейне Дона также сложились поселения вольного казачества. Однако особенности социально-политического строя Речи Посполитой способствовали тому, что этот социальный антагонизм оказался в данной стране более глубоким, а круг недовольных существующим порядком — более широким, чем в других странах Европы.

Конец XVI — первая половина XVII в. стали в истории этой страны временем ослабления центральной власти и роста землевладения и политической власти магнатов, становившихся решающей силой в хозяйственной и политической жизни страны. К середине XVII в. большая часть земель на Украине и в Белоруссии была сконцентрирована в руках магнатов, что вело к ухудшению положения мелких и средних феодалов. Часть мелкой шляхты оказывалась в прямой зависимости от магнатов, вступала в состав их войск, превращалась в их дворовых слуг или служащих магнатского хозяйства. Ослабление центральной власти и усиление фактической власти магнатов на местах приводило к тому, что государство оказывалось не в состоянии гарантировать мелкому дворянству сохранение его собственности и социального положения. Магнаты, являвшиеся одновременно и представителями государственной власти на местах, либо захватывали земли мелких шляхтичей для округления своих латифундий, либо принуждали к исполнению повинностей в пользу «замка». В этих условиях часть мелкой шляхты оказывалась недовольной существующим порядком.

Дополнительные причины для недовольства были и у городского населения. Хотя установление крепостничества во всех странах к востоку от Лабы отрицательно сказывалось на развитии городов, эти отрицательные последствия в известной степени умерялись действиями сильной центральной власти, проводившей политику протекционизма, не допускавшей подчинения городов власти отдельных феодалов, в известной мере обеспечивавшей монополию горожан на отдельные виды ремесла и торговли. Внутренняя политика Речи Посполитой развивалась в ином направлении. В своих узкоклассовых интересах дворянский сейм проводил политику открытых границ для дешевых иностранных товаров, одновременно предоставив шляхте право беспошлинной торговли продуктами сельского хозяйства. Такая политика вела к упадку городов. В условиях децентрализации и роста власти магнатов на местах не могло быть и речи об ограничении владений феодалов в городах, не подчинявшихся городской общине (так называемых юридик). Городские привилегии все чаще нарушались, и магнаты-королевские старосты принуждали мещан нести в свою пользу работы и повинности, характерные для сельского населения. К сказанному надо добавить, что у всей широкой массы недовольных (крестьян, мещан, мелкой шляхты) постепенно ослабевали надежды на «доброго монарха», фактическое бессилие которого по сравнению с реальной властью магнатов становилось все более очевидным.

Антагонизм между интересами всех этих социальных групп (имевший, разумеется, у каждой из этих групп разный характер) и интересами магнатов углублялся и усиливался тем, что к концу XVI в. он начал постепенно становиться также антагонизмом национальным. После Люблинской унии процесс срастания отдельных группировок феодалов Речи Посполитой в единый господствующий класс-сословие продолжал интенсивно развиваться. Складывающийся класс-сословие с едиными правами и привилегиями, единой политической идеологией и единым языком этой идеологии — польским постепенно превращался в единую не только социальную, но и этническую общность — «польский народ шляхетский». В рамках этой общности сохранялось представление о разном происхождении входивших в нее составляющих, но эти различия осознавались в этой среде как различия регионального порядка¹. Разрыв украинских и белорусских феодалов с прежней традицией находил наиболее яркое внешнее выражение в усвоении польского языка и принятии вместо православной новой религии — сначала одного из толков протестантизма, а затем все чаще католицизма. Такой переход чем дальше, тем все больше сопровождался выражением пренебрежительного отношения к «русскому» языку и «русской» вере, как вере и языку «хлопов».

Полное завершение этот процесс получил в первой половине XVII в. но уже к концу XVI в. он зашел настолько далеко, что можно говорить не только о фактическом разрыве белорусских и украинских магнатов со своими народностями, но и — как увидим далее — о четком осознании этого факта идеологами нарождавшегося народно-освободительного, движения. Эти перемены означали конец политического влияния украинских и белорусских магнатов на другие слои белорусского и украинского общества, закрепляли в их сознании мысль о том, что государство, которое представляли перед ними эти магнаты, является чуждой и враждебной для них силой. Противостоявший крестьянину или мещанину крупный феодал — магнат являлся уже для него не только классовым противником, но и «ляхом», «папежником» — представителем иного народа, иной веры, враждебной иноземной власти. Таковы некоторые главные предпосылки зарождения и развития народно-освободительного движения, охватившего в первой половине XVII в. широкие слои украинского и белорусского населения.

Вопрос о конкретной направленности движения на первых этапах его развития и о составе сил, в это время принявших в нем участие, был во многом определен религиозной политикой господствующего класса Речи Посполитой. Параллельно со слиянием отдельных группировок феодалов в единый класс — сословие Речи Посполитой шел процесс распространения в их среде идеологии контрреформации. Торжество-воинствующего католицизма воспринималось в этой сфере как утверждение традиционного общественного порядка, начал авторитета и единоначалия, поколебленных распространением реформации. Вместе с тем пропаганда и распространение католицизма отвечали планам широкой восточной экспансии, выдвигавшимся господствующим классом Речи Посполитой во второй половине XVI в. Распространение и насаждение католицизма на Украине и в Белоруссии рассматривались польско-литовскими политиками как мера, которая должна была привести к ослаблению связей украинцев и белорусов с Русским государством. Позднее, по их расчетам, укрепившись на белорусских и украинских землях, католические церковные учреждения должны были сделать объектом своей деятельности и Россию, чтобы, распространяя в ней католицизм, способствовать ее подчинению политическому влиянию польско-литовских феодалов.

Важным этапом на пути к осуществлению этих внутри- и внешнеполитических планов, намечавшихся правительством при поддержке значительной части магнатерии и Ватикана, должна была стать уния православной церкви в Речи Посполитой и церкви католической. Главные усилия первоначально были направлены на то, чтобы склонить к заключению такой унии группу православных епископов. Когда с помощью разных средств эта цель была достигнута, уния была торжественно провозглашена на синоде в Брест-Литовске в 1596 г. Однако успех был неполным, так как принявшие унию епископы оказались пастырями без паствы: не только мещане и крестьяне, но и большая часть шляхты, сохранявшей верность православию, отказались ее принять. Отказ широкой массы православных принять унию положил начало систематической и длительной акции правительства (его поддерживала большая часть магнатерии), направленной на то, чтобы силой вынудить у православного населения страны признание унии. Правительство постановило, что только принявшие унию епископы и их немногочисленные сторонники являются единственными законными представителями православной церкви. Именно этим епископам и их сторонникам стали передаваться церковные учреждения и принадлежавшие этим учреждениям имущества, а также сами храмы, так что православное население оставалось вообще без своих центров культа. Попытки сопротивления со стороны крестьян и мещан подавлялись вооруженной силой, их участников бросали в тюрьмы, православную шляхту не допускали к занятию «урядов»². Вся эта кампания сопровождалась выпадами против «некультурности», «грубости» украинцев и белорусов и «примитивности» их «славянского» языка, который не может быть языком литературы и общения образованных людей — лишь уния с католической церковью и усвоение польского языка и латыни могли бы привести к улучшению в этом отношении.

В многонациональной Речи Посполитой, где разные народности исповедовали разные религии, православие было вероисповеданием украинцев и белорусов и рассматривалось ими как один из важнейших атрибутов восточных славян³. В этих условиях религиозная политика правительства воспринималась как яркое проявление не только религиозного, но и национального угнетения, как покушение иноземной и иноверной власти на само существование украинского и белорусского народов. Не прикрытый ничем характер этого угнетения, невозможность обосновать и оправдать его даже нормами общественного устройства Речи Посполитой способствовали тому, что народно-освободительное движение зародилось в борьбе против религиозной политики правительства, лозунг борьбы «за веру» стал одним из основных его лозунгов. Политика правительства, закрывавшего православные храмы, затрагивала по существу все слои белорусского и украинского общества. Всех его слоев, хотя и в разной степени, в зависимости от общественного положения, касались и правительственные репрессии, падавшие на противников унии. Неудивительно поэтому, что именно на почве борьбы «за веру» оказалось возможным объединенное выступление против политики правительства Речи Посполитой таких разных социальных групп, как крестьянство, казачество, мещанство, духовенство и, наконец, часть православной шляхты, у которой под воздействием происшедших событий наметилось определенное усиление самосознания. Если вначале столь широкий блок весьма расходившихся по своим интересам социальных сил позволил добиться определенных успехов в борьбе с правительством, то в дальнейшем его социальная разнородность закономерно привела к кризису и трудностям в развитии народно-освободительного движения.

В конце XVI в. до этого, однако, было еще далеко. В это время народно-освободительное движение только зарождалось и отдельные силы, вошедшие позднее в его состав, действовали еще изолированно друг от друга. Это прежде всего относилось к двум в будущем ведущим силам движения — мещанству и казачеству.

В последних десятилетиях XVI в. казачество стало главной силой, открыто противостоявшей общественному порядку, установленному в Речи Посполитой. Общеизвестно, что казачество с его особым укладом жизни и военной организацией было созданием беглых крестьян, искавших в незаселенных «диких полях» и на недоступных днепровских островах спасения от феодально-крепостнических порядков. За днепровскими порогами степные добытчики — казаки, промышлявшие ловлей рыбы и зверя, защищавшие свои угодья от нападений татар и сами ходившие за добычей в крымские улусы, создали свой особый центр — Запорожскую Сечь — и свою особую военную организацию — Запорожское войско⁴.

На рубеже XVI—XVII вв. казачество, имевшее за собой к тому времени уже долгий путь развития, представляло собой довольно сложную, неоднородную по составу социальную группу. Эта неоднородность объяснялась тем, что по крайней мере к концу XVI в. в состав казачества наряду с беглыми крестьянами, составлявшими основную часть казачества, вливались мещане, как ремесленники, так и торговцы, а также мелкая служилая шляхта, из которой формировалась старшинская верхушка Запорожского войска. Уже к этому времени элементы имущественного неравенства в среде казачества были вполне ощутимыми. Наряду с казацкой «голотой» среди запорожцев встречались люди, владевшие несколькими селами, и с течением времени эти различия постепенно углублялись⁵. Существовали и различия иного порядка: во второй половине XVI в. часть казаков была официально принята на королевскую службу и внесена в так называемый «реестр» (от этого — название «реестровые» казаки), по которому включенным в него лицам выплачивалось жалованье за охрану южных границ страны от османов и крымцев. Однако в это время в состав реестра входила очень небольшая часть казаков — от нескольких сот до тысячи человек, в основном принадлежащих к зажиточному слою⁶.

Несмотря на эти различия, подчас существенно влиявшие на характер действий казачества, у всех казаков были налицо общие интересы, и там, где они затрагивались, казачество было способно выступать как единая сила, хотя решимость и последовательность действий отдельных слоев были при этом далеко не одинаковыми. Казачество считало себя особым сословием «людей рыцарских», которое несет тяжелую службу по защите страны от «бусурман» и потому свободно от всяких налогов и повинностей и от подчинения органам королевской администрации. Само собой разумелось также, что казаки могут свободно владеть занятыми ими по праву вольной заимки промысловыми угодьями и землями на незаселенной территории. Запорожское войско считало это своими «правами и вольностями». Особенности этого сословия заключались в том, что оно готово было принять в свои ряды каждого желающего, невзирая на его сословную принадлежность. Другая, еще более важная особенность заключалась в том, что эти «права и вольности» казаков не признавались господствующим классом Речи Посполитой. Даже реестровым казакам, официально принятым на королевскую службу, гарантировалось лишь жалованье, но не собственность на занятую ими землю, которая в любой момент могла быть отобрана и передана какому-нибудь шляхтичу. Что же касается основной массы казаков, то им вообще не было места в рамках установленного польско-литовскими феодалами государственного порядка. Казаков господствующий класс Речи Посполитой рассматривал как своих беглых крепостных, которых следует вернуть в подчинение их прежним господам.

Возникший при этом антагонизм дополнительно обострялся тем обстоятельством, что казацкие «права и вольности», свободная казацкая жизнь становились идеалом для придавленных феодальной эксплуатацией широких народных масс. Сам факт существования Запорожского войска приводил к тому, что крестьяне, селившиеся на запустевших землях Восточной Украины, объявляли себя казаками, отказываясь платить какие-либо повинности в пользу тех магнатов, которым эти земли были розданы правительством Речи Посполитой⁷.

По мере того как эти явления шире распространялись, все больше усиливалось стремление господствующего класса Речи Посполитой подчинить Запорожское войско своей власти, уничтожить казацкие «права и вольности». На эти попытки казачество отвечало восстаниями, поднимая на борьбу с господствующим порядком народные массы. Наиболее крупное из этих восстаний, разразившееся в 1594—1596 гг. восстание под руководством Северина Наливайко, охватило не только значительную часть Восточной Украины, но и белорусские земли⁸.

Казачество постепенно становилось главной силой, противостоявшей политике польско-литовских феодалов на Украине, центром притяжения и организации борьбы той части народа, которая не желала мириться с существующим порядком. Правда, казацкие восстания 90-х годов XVI в., отражая протест народных масс против угнетения и эксплуатации, не имели еще народно-освободительного характера, но в условиях, когда на Украине усиливалась политика национального угнетения, превращение казачества в главную, ведущую силу народно-освободительной борьбы было только вопросом времени.

Важно отметить, что уже к этому раннему этапу истории казачества относится установление тесных связей украинского казачества Запорожья и русского казачества Дона.

Уже к середине XVI в., т. е. в то время, когда по существу начинаются первые крупные самостоятельные выступления запорожских казаков, мы имеем факты, указывающие на наличие дружеских связей между Доном и Запорожьем. В летописных известиях этого времени как один из главных донских атаманов неоднократно упоминается Михаил Черкашенин. Этот атаман пользовался на Дону такой популярностью, что стал героем одной из русских исторических песен⁹. Польский хронист конца XVI в. И. Вельский писал как об общеизвестном факте, что, когда Стефан Баторий хотел «выгубить» запорожцев, они нашли себе приют на Дону¹⁰.

Лишь недостаток данных не позволяет представить полнее развитие этих связей, которые в известиях 20-х годов XVII в. выступали как крайне близкие и дружественные. Знаменитые морские походы казаков на южное побережье Черного моря в первых десятилетиях XVII в. были совместным делом Дона и Запорожья¹¹. Запорожец А. Шафран, возглавлявший в 1626 г. совместный поход донцов и запорожцев на Трапезунд, говорил: «Живет-де он, Алеша [Шафран. — Б.Ф.] на Дону 18 лет, а иные его товарищи живут лет по 5 и по 6, а всех-де их на Дону есть с 1000 человек; а в Запорогах-де донских казаков также много — мало [не] в полы того, сколько их, только живут переходя: они ходят на Дон, а з Дону казаки к нам... А повелось-де у них то з донскими казаки изъстари»¹². Для характера отношений Дона и Запорожья показательно и другое свидетельство 1632 г., исходящее от донских казаков: «...у нас-де у донских казаков з запорожскими черкасы приговор учинен таков: как приходу откуда чаять каких... людей многих на Дон или в Запороги, и запороским черкасом на Дону, нам, казаком, помогать, а нам, донским казаком, помогать запорожским черкасом»¹³.

Все это позволяет говорить о наличии не только постоянных дружеских контактов, но и боевой взаимопомощи и союза между казачеством Украины и России. Укреплению этих связей способствовало сознание единства происхождения (недаром донцы и запорожцы называли себя братьями), сходство социального положения, наличие общего врага в лице османов и татар, угрожавших самому существованию казацких поселений, наконец, общая необходимость защиты своего социального положения перед лицом «собственной» феодальной государственности. Как увидим далее, донские казаки постоянно помогали запорожцам в их борьбе с Речью Посполитой. В свою очередь донцы искали на Запорожье поддержки, когда русское правительство пыталось «свести» казаков с Дона. Так, в ответ на царские угрозы в 1630 г. донские казаки говорили: «И к нам-де придут на помочь запорожские черкасы — многие люди, тысяч 10 и больше... а Дону-де нам так бес крови не покидывать»¹⁴.

Вместе с тем в положении двух «казацких республик» было одно существенное различие. Если донское казачество никогда не имело прочных связей с Речью Посполитой, то запорожское казачество уже сравнительно рано завязало разнообразные связи с Русским государством.

Первые известные сейчас сведения о контактах запорожского казачества с Русским государством относятся к 50-м годам XVI в. Уже в 1556 г. вместе с войском русского воеводы Д. Ржевского ходили против крымцев на Днепре «литовские люди, атаманы черкасские» из Канева¹⁵. В конце 50-х годов целое казацкое войско привел на русскую службу один из украинских магнатов, кн. Д. Вишневецкий¹⁶. Д. Вишневецкий скоро вернулся в Литву, но пришедшие с ним в Россию «каневские атаманы» (Савва Балыкчей Черников, Ивашко Пирог Подолянин и др.) остались «служити польскую службу» Ивану IV¹⁷. Завязавшиеся в то время контакты получили продолжение в 70—80-х годах XVI в., когда русское правительство неоднократно посылало «за пороги» продовольствие и оружие «днепровским казакам», действовавшим вместе с русскими войсками против крымских татар¹⁸. В этот период в качестве посредников между русским правительством и запорожцами выступали крупные украинские феодалы — князья Ружинские (сначала Богдан, затем Кирик и Михаил), претендовавшие на роль казацких «гетманов».

Новый этап в развитии этих связей наступил в начале 90-х годов XVI в., когда казацкое войско вступило в прямые контакты с Русским государством без всякого участия украинских феодалов. В начале 1592 г. состоялось соглашение, по которому запорожское войско во главе с гетманом К. Косинским обязалось защищать южные границы России от Крымского ханства, за что из Москвы казакам должны были присылать «денежное и хлебное жалованье»¹⁹. Известно, что уже в следующем году на Сечь действительно были посланы «поминки» из России²⁰. И позднее имеем ряд сведений о выполнении соглашения обеими сторонами²¹. Значение запорожского войска в глазах русского правительства постепенно возрастало: в мае 1600 г. запорожские послы, побывавшие в Москве, были приняты царем²². Эти связи сохранялись и позднее: еще в 1607/08 г. правительство В. Шуйского посылало «жалованье» «запорожским черкасам»²³.

Нет оснований полагать, что уже на этом этапе существовало какое-то соглашение русского правительства с казачеством, направленное против Речи Посполитой. Однако имело значение складывание традиции постоянной «службы» запорожского войска русским государям, представления об особых отношениях между ними и Запорожьем. О сложении такой традиции позволяют судить события 1594 г., когда Габсбурги предложили запорожскому войску пойти на австрийскую службу и воевать с османами. Запорожское войско поспешило уведомить об этом царя, специально интересуясь его отношением к австрийским предложениям. Эту инициативу запорожские посланцы прямо объясняли тем, что» «те люди запорожские здавне есть слуги его царского величества и без ведома его царской милости не хотят итти» на австрийскую службу²⁴. Такое представление сохранилось у казачества и после того, как польско-литовская интервенция нарушила установившиеся связи. Прибывшие в Москву в 1620 г. запорожские послы говорили царю Михаилу Федоровичу, что «оне все хотят ему, великому государю, служить головами своими по-прежнему, как оне служили прежним великим российским государем и в их государских повелениях были, и на недругов их ходили, и крымские улусы громили»²⁵.

С возникновением таких отношений у казацких атаманов стало складываться также представление о том, что на территории дружественного Русского государства казацкое войско может найти приют в случае конфликта с магнатами и правительством Речи Посполитой. Уже при переговорах К. Косинского с Борисом Годуновым, происходивших в период столкновения казацкого войска с украинскими магнатами, затрагивался вопрос о том, говоря словами официального документа, чтобы «к государю нашему ехати... и быти у государя нашего»²⁶. В 1595—1596 гг. пыталось уйти на территорию Русского государства казацкое войско Семена Наливайки²⁷.

К 90-м годам XVI в. относится установление контактов русского правительства и с другой важной силой белорусского и украинского общества, противостоявшей политике церковных и светских властей Речи Посполитой, — городскими братствами. Образование братств, начинающееся как раз в последние десятилетия XVI в., было тесно связано с обострением социальных и национальных противоречий в украинских и белорусских городах Речи Посполитой. Формально братства были всесословными организациями прихожан тех или иных церквей, созданными для взаимопомощи и опеки над своими храмами. Фактически же (как, например, во Львове) в условиях многоэтничного города, где украинские мещане не допускались в городскую раду, в состав городского суда и в «лучшие» цехи, братства превращались в организации, выражавшие интересы украинских и белорусских ремесленников в борьбе с польско-литовскими властями и католическим патрициатом²⁸.

На рубеже XVI—XVII вв., когда основная масса белорусских и украинских феодалов изменила своему народу, порвала с национальными традициями, а выступления казачества носили чисто социальный характер²⁹, именно братства и связанные с братствами центры просвещения и культуры стали главной силой в борьбе украинского и белорусского народов за национальное равноправие, той средой, где зарождалась идеология народно-освободительного движения. Неудивительно, что именно братства стали главной силой, оказавшей сопротивление религиозной политике польско-литовского правительства, его планам, связанным с осуществлением Брестской унии. Ведущая роль братств и в организации общественных выступлений против унии, и еще более в направленной против униатов пропагандистской акции (издание полемической литературы)³⁰ в источниках отразилась вполне определенно. Главная роль среди них принадлежала Виленскому и Львовскому братствам.

Анализируя те идейные представления, на которые опиралась деятельность братств, следует прежде всего отметить попытки связанных с Львовским братством публицистов установить причины того тяжелого положения, в котором оказались украинцы и белорусы в Речи Посполитой к концу XVI в. По мнению автора «Перестроги» — полемического памятника, созданного около 1605—1606 гг., причина несчастий заключалась в том, что создатели Древнерусского государства, построив богатые храмы, даже «книг великое множество языком словенским нанесли, леч того, што было напотребнешое, школ Посполитых не фундовали». Из-за недостатка просвещения древнерусские князья «упали в великоие лакомство около панованя» и начали междоусобные войны между собой, «на помочь противко себе суседов заграничных зводячи, яко Венкгров, Поляков и Литвы». В итоге дело завершилось тем, что «помочники» сами овладели «панством Русским». Политику завоевателей автор «Перестроги» характеризует как крайне коварную, последовательно направленную на уничтожение родной культуры и национальной традиции коренного населения. Неслучайно, по его мнению, завоеватели захватывали и увозили с собой ненужные им «словенские» книги, чтобы не дать никому возможности воспользоваться ими, «яко то на око обачим у самом Кракове корунном и в костелах рымских (т. е. католических. — Б. Ф.)... книг словенских великими склепами знайдеш замкненых, которых на свет на выпустят». Когда, таким образом, национальная культурная традиция была ослаблена, завоеватели — «поляци» — стали привлекать украинских и белорусских князей в свое общество, выдавать за них своих дочерей и т. д. В результате украинские и белорусские феодалы «посполитававшися з ними, позавидели их обычаем, их мове и наукам и не маючи своих наук, у науки рымские свое дети давати почали». И так «мало-помалу науками своими все панство руское до веры рымское привели»³¹.

Другой анонимный публицист, автор послания Львовского братства 1609 г. в Новый Константинов, видел особое коварство завоевателей в акте заключения Люблинской унии: «...чого не могли учинити силою, тое учинили едностью таковой, которою, ркомо, засадили сенаторов руских в сенате коронном». «Притягнув» белорусских и украинских феодалов «такими лагодностями до едности з собою», завоеватели, как это констатируется и в «Перестроге», привели к тому, что «наша Русь князе и паны» обратились в «ляхов». И тем самым «все оное першое покгволчоно, отступлено и опак обернено³²». Принуждение белорусского и украинского населения к унии воспринималось как заключительное звено в цепи этих мероприятий. Общие итоги политики польско-литовских феодалов на белорусских и украинских землях были резюмированы автором «Перестроги» в речи, вложенной в уста представителя Львовского братства: «...справу всю церковъную розорвано и зневолоно, и даньми обтяжено, а великих панов науками и способами розмаитыми от церквей выведено и все поспольство до знищення приведено»³³.

Разбор этих высказываний позволяет прийти к двум важным выводам общего порядка. Во-первых, из них ясно следует осознание публицистами братств принципиальной непримиримости интересов белорусского и украинского народов и политики польско-литовской власти и всего господствующего класса Речи Посполитой, направленной на ликвидацию национальной традиции и самобытности этих народов. Очевидно, что именно осознание этого факта следует оценить как возникновение важнейшей предпосылки для развития народно-освободительного движения. Во-вторых, очевидно и четкое осознание значимости сдвигов, происшедших в украинском и белорусском обществе во второй половине XVI — начале XVII в. Хотя члены братств придавали большое значение деятельности тех православных феодалов, которые, как Константин Острожский, заботились о развитии культуры и просвещения украинцев и белорусов (создание Острожской академии) и выступали против унии, и испытывали к ним большое почтение, это не помешало их идеологам четко сформулировать положение, что украинская и белорусская знать перестала быть частью украинского и белорусского народов. «Князи и паны наши, домы великие и зацные фамилие... где ж суть ныне? не ма их», — писал автор послания 1609 г.³⁴

В этих условиях братства не только на практике, но и в сознании самих братчиков становились главным представителем белорусского и украинского народов, главным борцом за его интересы. Характеризуя цели, которые ставились братствами в этой борьбе, и их практическую деятельность, направленную на достижение этих целей, следует отметить прежде всего усилия братств, развернувшиеся как раз в последней четверти XVI в., по созданию братских училищ и системы национального образования в целом. Из приведенных выше высказываний ясно видно, что речь шла не только об улучшении образования как такового, но и о важнейшем акте борьбы за сохранение национальной самобытности, прямо направленном против политики польско-литовской власти. С борьбой за сохранение национальной самобытности в широком смысле была связана и борьба братств против Брестской унии.

Однако было бы неправильным ограничивать только этим программу деятельности братств, лишая ее чисто политических аспектов. Материал для их изучения дают выступления львовского братства 1599 и 1608—1609 гг. против притеснения православных украинских ремесленников Львова католическим немецко-польским патрициатом и цеховой верхушкой. Перечисляя притеснения, которым подвергались ремесленники, братчики подчеркивали, что таким ограничениям и преследованиям не подвергались представители других народов, живших в Речи Посполитой (татары, армяне, евреи)³⁵, но лишь «русский народ» — «народ старожитный, натуральный» — в своей стране: то, чем пользуются другие, «того неволен русин на прирожоной земли своей Руской уживати, в том то руском Лвове»³⁶. Причину такого явления братчики видели в том, что польско-литовские феодалы и патриции «до нас, руси, прийшовши,, з нами руссю в Русі не хочуть жити згідно з давніми правами»³⁷. В соответствии с этим борьба украинских ремесленников за право вступления в цехи, за свободу торговли, участие в городском управлении выступала как часть общей борьбы «з народом Полским о ровную вольность», с тем чтобы добиться «равных водностей християнских так духовных... яко и свецких»³⁸. В этой борьбе братство апеллировало «до всех посполите людей» с просьбой о «всенародное поратование»³⁹.

Для достижения своих целей братства обращались за помощью и поддержкой к русскому правительству. В 1592 г. в Москве побывали послы Львовского братства с просьбой о помощи для строительства находившейся под патронатом братства Успенской церкви и госпиталя, а также о получении книг, и русское правительство выдало им значительную сумму деньгами и мехами. В 1606 г. послы братства снова побывали в Москве и снова получили существенную помощь⁴⁰. К 1597 г. относятся упоминания о поездке в Москву и представителей Виленского братства за средствами на строительство братской церкви Святого духа⁴¹.

Интересно, что позднее виленские братчики отрицали факт своих сношений с Москвой. Это можно было бы объяснить острой реакцией польско-литовского правительства на установление контактов между братствами и Москвой. Весной 1606 г., направляя в Москву своих послов, Сигизмунд III предписал им требовать выдачи послов Львовского братства, отправившихся в Россию «без воли» короля и Речи Посполитой, и в оковах доставить их в Варшаву⁴². Думается, однако, что немалое значение имели и особенности политического положения братств на рубеже XVI—XVII вв. Братства — организации украинских и белорусских ремесленников и торговцев среднего достатка, т. е. наиболее неполноправной и подчиненной части неполноправного и подчиненного «сословия горожан Речи Посполитой, не располагали ни какими-либо позициями в системе политической власти этого государства, ни тем более собственными вооруженными силами. Тяжело сказывалась на их положении и разобщенность в тот период сил, противостоявших политике Речи Посполитой на Украине и в Белоруссии, в частности отсутствие контактов и взаимодействия между братствами и казачеством. В итоге братства вынуждены были полагаться лишь на свою пропагандистскую акцию, вести судебные процессы против посягательств на права, обращаться с петициями к королю и сейму. В этих условиях у братств не оставалось ничего другого, как искать контактов с той частью белорусских и украинских феодалов, которые во главе с крупнейшим украинским магнатом К. Острожским сохранили верность православию и выступали против религиозной политики правительства.

«Апокрисис», написанный по заказу К. Острожского, является памятником, ярко отражающим устремления и политические планы оставшихся верными православию украинских и белорусских феодалов после заключения Брестской унии. Сопоставляя построение этого произведения и систему понятий автора с высказываниями, вышедшими из среды братств, можно сразу же отметить существенную разницу. В центре внимания публицистов братств стоят судьбы украинцев и белорусов под властью завоевателей, а церковная уния оценивается как определенный этап их политики. В центре внимания автора «Апокрисиса» — вопрос о нарушении «вольности набоженства» как части существующих в Речи Посполитой «свобод и вольностей». Сейчас король «людем вольным пановати рачит», но так не будет, если станет нарушаться вольность свободного отправления веры — одна из самых фундаментальных вольностей. Государственная власть не должна вмешиваться в религиозные споры и навязывать кому-либо иную веру, так как «не скотами естесьмо», а «з ласки божой людьми свободными»⁴³.

Если учесть, что в Речи Посполитой свободными, вольными людьми считались только шляхтичи, так как только они участвовали в выборе монарха, которому они тем самым подчинялись как бы по своему добровольному решению, то становится ясным, из какой среды исходит и к каким кругам обращается это произведение.

Протестуя против религиозной политики правительства, православная шляхта устами автора «Апокрисиса» указывала, что эта политика нарушает нормы, установленные более ранними законодательными актами, такими, как привилей Сигизмунда II Августа 1569 г. об инкорпорации Киевской и Волынской земель в состав Польского королевства, где содержалось обязательство предоставлять «уряды» на равных основаниях и католикам, и православным, и акт Варшавской конфедерации 1573 г., согласно которому «добра костелов греческих людем тое же веры Греческое даваны быти мают»⁴⁴. Если учесть, что раздача этих «добр» проводилась по традиции королем по «представлению князей и панов, русских», то цели, которые преследовала православная шляхта, станут ясными: прекращение дискриминации по религиозным мотивам при раздаче «урядов» и возвращение православному дворянству его прав на традиционное «попечение» над православной церковью и ее владениями (после Брестской унии эти владения раздавались королем униатам по представлению его католических советников). Своих целей православное дворянство рассчитывало добиться путем соглашения с другими группировками господствующего класса Речи Посполитой, также недовольными религиозной политикой правительства. Для этой линии весьма характерно, что сам «Апокрисис» был написан по заказу К. Острожского польским шляхтичем-протестантом и посвящен польскому канцлеру Я. Замойскому — главе лагеря так называемых «политиков» — сторонников веротерпимости.

Таким образом, эта политическая группировка, разоблачая незаконность решений Брестского собора и выступая против религиозных преследований украинского и белорусского населения (что было в тех условиях, конечно, прогрессивным делом), была, несомненно, лояльной по отношению к Речи Посполитой, основные принципы социально-государственного устройства которой полностью отвечали ее классовым интересам. Представляется не случайным, что в произведениях полемической литературы, возникших в окружении К. Острожского или по его заказу, таких, как сочинение «Острожского клирика» или «Апокрисис» Филалета, нет никаких упоминаний о России даже там, где без этого, казалось, никак нельзя было бы обойтись. Наиболее показательным примером может служить «История о листрикийском синоде» клирика Острожского, изданная в 1598 г. Это сочинение о Флорентийском соборе было полемически направлено против утверждений униатов, что Русь уже на Флорентийском соборе 1439 г. приняла унию в лице своего митрополита Исидора. В нем наряду с другими материалами были использованы и источники московского происхождения⁴⁵, однако автор умалчивал и о том, что резиденцией митрополита была Москва, и о каком бы то ни было участии в событиях великого князя московского Василия Васильевича. По его мнению, и неудача, постигшая Исидора, имела место вовсе не в Москве: по словам клирика, он «кгды до Смоленска приехал, пойман был и до везеня всажон»⁴⁶. С такой позицией вынуждены были считаться и братские полемисты. Говоря об Исидоре, автор «Перестроги», например, ничего не сказал о его бегстве из Москвы, ограничившись совершенно неясным указанием, что митрополита где-то на Руси «поведают, утоплено»⁴⁷.

Не следует, однако, полагать, что отношение и братств, и православной шляхты к России было одинаковым. О том, что братства в этом вопросе занимали совершенно иную позицию, свидетельствуют сами материалы их сношений с русским правительством.

Здесь прежде всего нужно отметить грамоту Львовского братства царю Федору Ивановичу 1592 г.⁴⁸ Первое, что следует из анализа данного документа, это недвусмысленное осуждение существовавших в Речи Посполитой порядков. Себя братчики характеризовали «как убозих и умаленых суще паче всех человек» и прямо указывали, что «в Польской стране» они обретаются «в великих печалех»⁴⁹. Так определялись причины, заставлявшие братство искать помощи и поддержки. Что касается того, почему за помощью братство обращается к царю, то она мотивировалась тем, что от царя исходит «утешение и окормление» для всех православных, но прежде всего «везде обретающимся от многопле-менитаго рода Российского», так как бог «тебе во многороднем племена Российском царя неподвижна от прародителей постави». Далее недвусмысленно разъяснялось, что и львовские братчики принадлежат к тому же «Российскому роду» («от них же и мы обретаемии во граде Львове»), а самому царю предлагалось следовать «памяти святей честнаго ти царства прародителю, великому Владимиру». При этом специально подчеркивалось, что Владимир крестил «весь род Российский» и украсил землю Русскую «честными храмы» «даже и до зде», т. е. до самого Львова. Нетрудно видеть, что вся эта серия характеристик и сопоставлений представляет собой не что иное, как пересказ наиболее общих понятий разработанной в Великороссии программы воссоединения восточнославянских народов, в частности ее центрального тезиса о московских государях как единственных законных преемниках Владимира Киевского, «природных» государях всего «Российского рода», отождествлявшегося со всем восточным славянством. В данном случае существенно, однако, что все эти определения и оценки исходили не от русских государственных деятелей, а от важного очага общественного движения и общественной мысли на Украине, который тем самым определенно солидаризировался с русской объединительной программой. Сам этот факт следует оценить как важную принципиальную грань в развитии идейного общения восточнославянских народов, как важный шаг на идейном пути к воссоединению, предпринятый с опорой на древнерусские традиции.

Важно отметить, что дело не ограничилось одними словами, а в период польско-литовской интервенции в России эта новая политическая ориентация проявилась в конкретных действиях украинского и белорусского населения Речи Посполитой, действиях, вызвавших затем серьезные репрессии польско-литовских властей.

Такими действиями ознаменовался уже первый эпизод интервенции — водворение Лжедмитрия I в Москве с помощью и при поддержке польско-литовских феодалов и католической церкви. В воспоминаниях С. Немоевского, одного из польских дворян, приехавших в Москву в свите Марины Мнишек, встречаем интересное свидетельство, что падению Лжедмитрия способствовало обращение православных епископов в Речи Посполитой Г. Балабана и М. Копыстенского к населению Москвы с разоблачением связанных с Самозванцем планов насаждения католической религии в Русском государстве⁵⁰. Это выступление «духовных русских» получило большой резонанс в Речи Посполитой, где их сочли чуть ли не главными виновниками крушения этих планов. Неизвестный автор сочинения «Motiua niektóre, dla których Rzeczpospolita y król Jego Mość a wybawieniu swych tu zatrzymanych słuszne radić ma», написанного в 1607 г., прямо требовал наказания «духовных русских» за «измену», которая и была «главной причиной ущерба, нанесенного народу польскому в Москве»⁵¹.

Позиция епископов отражала отрицательное отношение к авантюре Лжедмитрия значительной части украинского и белорусского населения Речи Посполитой, оправдывавшей выступление москвичей против наехавших с Самозванцем в Москву польско-литовских феодалов. «А то за великие прикрости литовские и насмеяние полское сталося им», — писал о «побитых» в Москве в 1606 г. «панах» автор Баркулабовской летописи — современник событий, приходский священник из Восточной Белоруссии⁵². Аналогичная традиция отношения к событиям сложилась и на Украине. «Ляхи хотіли верх мати над Москвою и почали іх зневажати»⁵³, — отметил позднее составитель Львовской летописи, центрального памятника украинского летописания первой половины XVII в. Такое отношение украинского и белорусского населения к польско-литовской интервенции заставляло политиков Речи Посполитой вносить коррективы в свои политические планы. Неизвестный автор проекта унии между Россией и Речью Посполитой, составленного в связи с появлением Лжедмитрия II, специально указывал, что для успеха задуманного плана необходимо «заградить путь к козням польской Руси»⁵⁴.

В последующие годы противодействие польско-литовской интервенции со стороны украинского и белорусского населения Речи Посполитой стало еще более заметным. Здесь прежде всего следует отметить литературную деятельность Виленского братства, опубликовавшего в «самый разгар польско-литовской интервенции в России целый ряд сочинений с острой критикой вероучения и практики католической церкви и религиозной политики польско-литовского правительства: в 1608 г. вышел «Антиграф», в 1610 г. — «Тренос», т. е. «Плач», Мелетия Смотрицкого. Появление этих сочинений в лагере руководителей интервенции было расценено как серьезный удар по их планам. В опубликованном в сентябре 1610 г. полемическом опровержении «Треноса» его автор, королевский исповедник — иезуит П. Скарга писал, что эта книга, «полезная для врагов отечества», может усилить сопротивление русских политике короля Сигизмунда⁵⁵. В королевской ставке под Смоленском издание «Треноса» было квалифицировано как «бунт против власти духовной и светской», и на братство обрушились тяжелые репрессии. В королевских декретах от апреля—мая 1610 г. предписывалось арестовать издателей и авторов выпущенных братством книг, сами книги сжечь и запретить их распространять под угрозой высокого штрафа, а типографию конфисковать⁵⁶. Такое совпадение можно было бы считать случайным, чисто хронологическим и связывать с тем, что годы интервенции были одновременно временем усиления гонений на православных в Речи Посполитой: именно летом 1609 г. у православных в Вильне были насильственно отобраны их храмы с помощью войск, принявших затем участие в смоленском походе Сигизмунда III⁵⁷.

Однако другие факты о деятельности виленских братчиков в эти годы показывают со всей определенностью, что выпуск «Треноса» был намеренной акцией, направленной против польско-литовской политики по отношению к России. Следует указать на очень интересное сообщение в депеше папского нунция от 14 декабря 1609 г., что православные мещане Вильна послали своего человека в Смоленск, чтобы рассказать о преследованиях, которым они подверглись, и побудить смольнян не сдавать город королю⁵⁸. Еще более выразительные факты об отношении белорусского мещанства к интервенции встречаются в сообщениях следующего, 1610 г. В феврале 1610 г. литовский канцлер Лев Сапега с огорчением писал жене, что некий Данило, «купец из Полоцка», перебежал к смольнянам и рассказал им о плохом положении в королевском лагере и о победах войск М. Скопина-Шуйского над интервентами. «Очень затруднил нам этот изменник это дело», — писал канцлер, имея в виду осаду Смоленска⁵⁹. В то же самое время один из офицеров королевской армии, некий Домарадский, посылавший по приказу Сигизмунда III лазутчиков в Москву агитировать за выбор короля на русский трон, сообщал с неменьшим огорчением, что «купцы наши (т. е. из Речи Посполитой. — Б.Ф.), Русь злодейская, дали знать миру (посадской общине Москвы. — Б.Ф.) и духовенству, что король, его милость, хочет наступать на [их] веру и церковь и чтобы не склонялись к королю»⁶⁰. Пересказывая эти сообщения в своем донесении в Рим, папский нунций говорил вместо Руси о «литовских схизматиках», и это заставляет думать, что и в данном случае речь должна идти о белорусских мещанах. Такое предположение прямо подтверждается письмом Л. Сапеги от 19 января 1611 г., адресованным арестованным «мещанам виленским религии русской», где причины ареста прямо объяснены тем, что белорусские горожане Вильна тайно посылали «до Смоленска и до столичного города Москвы и до иных городов Московских», жалуясь на притеснения польско-литовских властей, «за тиранов московских попы ваши бога просили», а теперь «вы Москву, чтобы королю его милости не подчинялась, бунтуете»⁶¹.

Контактами русского общества с выступавшими против Брестской унии представителями братств был подготовлен важный шаг, предпринятый правительством царя Михаила в 1616 г. В это время стоявшим на литовской границе воеводам было приказано разослать в «литовские полки к русским людям» грамоты собора русского духовенства «отлучившимся благословения православным христианом, работающим в королевстве Польского государства». В этих посланиях русские иерархи призывали украинское и белорусское население Речи Посполитой порвать и с навязанной ему унией с католической церковью, и с польско-литовской властью, а царь Михаил Федорович, указывалось в одном из посланий, «яко всеми благих земли отдарует вас и яко сыны и братию приимет». Характерно, что, предлагая порвать с унией, иерархи советовали читать «чюднаго Кирила Иерусалимского... Мелетия мудраго от Антиохия послания и списанейцо Стефана Зизания» — очевидно, что появившиеся на Украине и в Белоруссии полемические сочинения к этому времени были уже хорошо известны в Москве⁶².

Акт 1616 г. следует расценить как начало нового этапа в русской внешней политике — этапа, для которого характерными становятся попытки обращения к белорусскому и украинскому населению с призывом выступить против польско-литовской власти.

Все вышеуказанное позволяет сделать вывод, что годы польско-литовской интервенции в России стали важным этапом в развитии ведущих к воссоединению русско-украинско-белорусских политических контактов, когда идейное сближение Русского государства с братствами было скреплено совместной борьбой против агрессивной экспансионистской политики польско-литовского правительства. Следующий важный этап в развитии этих контактов, приходящийся на 20-е годы XVII в., совпал (и не случайно, а закономерно) с новым этапом освободительного движения на украинских и белорусских землях Речи Посполитой.

Примечания

1. В этот период в среде господствующего класса Речи Посполитой была распространена формула «genere Ruthenus, natione Polonus».

2. Большой материал о политике польско-литовского правительства по отношению к православному населению после Брестской унии собран в работах: Жукович П.Н. Сеймовая борьба православного западнорусского дворянства с церковной унией (до 1609 г.). СПб., 1901; Он же. Сеймовая борьба православного западнорусского дворянства с церковной унией (с 1609 г.). СПб., 1903—1912, вып. 1—6.

3. Очень интересные примеры такого понимания связи между верой и народностью в сознании людей XVI—XVII вв. дает «Тератургима» — опубликованное в 1638 г. сочинение киевского книжника А. Кальнофойского. В его рассказе об обращении в православие кальвиниста Мартина из «Поморской земли» герой после обращения стал называться «церкви восточной послушным русином» (Кальнофойский А. Тератургима. Киев, 1638, с. 216).

4. Подробнее о возникновении казачества и образовании Запорожской Сечи см.: Голобуцкий В.А. Запорожское казачество. Киев, 1957, гл. 1—2.

5. Крип'якевич I.Я. Богдан Хмельницький. Київ, 1954, с. 44—47; Шевченко Ф.П. Політичні та економічні зв'язки України з Росією в середині XVII ст. Київ, 1959, с. 22—23.

6. Об образовании «реестра» см.: Голобуцкий В.А. Запорожское казачество, с. 89—90, 92—93, 98 и др.

7. Крип'якевич I.П. Богдан Хмельницький, с. 44—45.

8. О восстании С. Наливайко см.: Голобуцкий В.А. Запорожское казачество, гл. 5; Абецедарский Л.С. Белоруссия и Россия: Очерки русско-белорусских связей второй половины XVI—XVII вв. Минск, 1978, с. 67—80.

9. Апанович Е.М. Переселение украинцев в Россию накануне освободительной войны 1648—1654 гг. — В кн.: Воссоединение Украины с Россией: Сб. статей, с. 79.

10. Стороженко А.В. Стефан Баторий и днепровские казаки. Киев, 1904, с. 86.

11. Тушин Ю.П. Русское мореплавание на Каспийском, Азовском и Черном морях. М., 1978, с. 102—122.

12. Воссоединение Украины с Россией: Документы и материалы, М., 1953, т. 1, № 37, с. 70, 1626 г.

13. РИБ, СПб., 1898, т. 18, стб. 340, март 1632 г.

14. Воссоединение Украины с Россией: Документы и материалы, т. 1, № 71, с. 123, отписка от 27 марта 1632 г.

15. ПСРЛ, М., 1965, т. 13, с. 270—271, лето 1556 г.

16. Гуслистый К.Г. Исторические связи..., с. 27.

17. ПСРЛ, т. 13, с. 343, лето 1562 г.

18. Флоря Б.Н. Россия и походы запорожцев в Молдавию в 70-х гг. XVI в. — В кн.: Карпато-дунайские земли в средние века. Кишинев, 1975, с. 214—228; Он же. З історії взаємовідносин українського казацтва і російського уряду (80-і —90-і роки XVI ст.)Український історичний журнал, 1978, N° 8, с. 125.

19. Флоря Б.М. З історії взаємовідносин..., с. 126—127.

20. Там же, с. 128.

21. В 1598 г. гетман реестровых казаков Т. Байбуза жаловался С. Жолкевскому, что запорожцы захватили «казну нашу, от князя великого нам данную» (Listy Stanisława 2ó1kiewskiego. 1584—1620. Kraków, 1868, S. 88, 15 ноября 1598 г.), а в 1604 г. Борис Годунов сообщал в Вену, что запорожцы во главе с Семеном Скалозубом по просьбе русского правительства ходили в морской поход на Турцию, чтобы помочь императору (Старина и новизна. М., 1911, кн. 14, с. 291—292).

22. Государственный исторический музей. Отдел рукописей. Собр. П.И. Щукина,. № 496, л. 1107.

23. Описи царского архива XVI в. и архива Посольского приказа 1614 г. М., 1960, с. 127.

24. Памятники дипломатических сношений древней России с державами иностранными. СПб., 1852, т. 2, стб. 22, август 1594 г.

25. Воссоединение Украины с Россией: Документы и материалы, т. 1, № 1, с. 3, 26 февраля 1620 г.

26. Флоря Б.М. З історії взаємовідносин..., с. 127.

27. См. об этом подробнее: Абецедарский Л.С. Белоруссия и Россия, с. 72—73, 77, 80.

28. О роли братств в общественной жизни Украины XVI — первой половины XVII в. см. в кн.: Iсаевич Я.Д. Братства та ix роль в розвитку української культури XVI—XVIII ст. Київ, 1966, роз. III.

29. Л.С. Абецедарский правильно указал на такой характер казацких восстаний 90-х годов XVI в. (Абецедарский Л.С. Белоруссия и Россия, с. 78—79).

30. Характеристику этой литературы см.: Загайко П.К. Українські письменники-полемісти кінця XVI — початку XVII ст. в боротьбі проти Ватікану і унії. Київ, 1957.

31. Возняк М. Письменницька діяльність Івана Борецького на Волині і у Львові. Львів, 1954, с. 25—26.

32. АрхЮЗР. Киев, 1904, ч. 1, т. 11, с. 331.

33. Возняк М. Письменницька діяльність..., с. 43.

34. АрхЮЗР, ч. 1, т. 11, с. 331.

35. Автор «Перестроги» в речи, вложенной им в уста кн. К. Острожского, также подчеркивал, что других народов, живущих в Речи Посполитой, «в вере их не ломают» в отличие от «русского народа» (Возняк М. Письменницька діяльність..., с. 39).

36. «Лямент». — Крыловский А.С. Львовское ставропигийное братство. Киев, 1904. Прилож., с. 35—36, 2 января 1609 г.

37. Уит по: Ісаевич Я.Д. Братства..., с. 104.

38. Инструкция братства своим послам на сейм от 2 января 1609 г. — Крыловский А.С. Львовское ставропигийное братство. Прилож., с. 32, 34.

39. Окружное послание львовского братства 1608 г. — АрхЮЗР. Киев, 1904, ч. 1, т. 12, с. 527.

40. Ісаевич Я.Д. Братства..., с. 118—119.

41. Жукович П.Н. Сеймовая борьба... (до 1609 г.), с. 307.

42. Muzeum Narodowe w Krakowie. Dzia: zbiory Czartoryjskich, rkp. 2101, s. 38.

43. РИБ. СПб., 1882, т. 7, стб. 1796—1798, 1810.

44. РИБ, т. 7, стб. 1072, 1076.

45. РИБ. СПб., 1903, т. 19, стб. 439; Попов А.Н. Историко-литературный обзор древнерусских полемических сочинений против латинян. М., 1875, с. 363—364.

46. РИБ, т. 19, стб. 468.

47. Возняк М. Письменницька діяльність..., с. 44.

48. Юбилейное издание в память 300-летнего основания Львовского ставропигийного братства. Львов, 1886, № XGV, 15 июня 1592 г.

49. Еще более четко тема осуждения польско-литовских порядков звучит в отправленном одновременно в Москву письме покровителя братства патриаршего экзарха Дионисия Тырновского, известного деятеля освободительной борьбы балканских

народов против османов. В своем письме Дионисий прямо писал, что по прибытии во Львов он нашел братчиков не только «зело нищих и всегда во печали и скорби сущих», но и подвергавшихся притеснениям «благочестия ради и истины и православия» (там же, № XCI, июнь 1592 г.).

50. Pamiętnik Stanisława Nemojewskiego. Lwów, 1899, s. 109.

51. Сб. РИО. М., 1912, т. 137, с. 696, 1607 г.

52. Мальцев А.Н. Баркулабовская летопись. — В кн.: АЕ за 1960 год. М., 1962, с. 317.

53. Бевзо О.А. Львівський літопис і Острозький літописець. Київ, 1971, с. 102, 1605 г.

54. Костомаров Н.И. Собр. соч. СПб., 1903, кн. 2, с. 323.

55. См.: Жукович П.И. Сеймовая борьба... (с 1609 г.). СПб., 1903, вып. 1, с. 83—84.

56. Тексты королевских декретов см.: АВАК. Вильно, 1875, т. 8, № 44/45, 1 апреля, 6—7 мая 1610 г.

57. Жукович П.Н. Сеймовая борьба... (с. 1609 г.), вып. 1, с. 35—36.

58. Biblioteka Polskiej Akademii Nauk w Krakowie, rkp. 8395, s. 161. Об участии православных виленских мещан в защите Смоленска от польско-литовских войск см. также в православном полемическом сочинении «Суппликация», адресованном сейму 1623 г. (Документы, объясняющие историю западнорусского края и его отношение к России и Польше. СПб., 1865, с. 246).

59. Prochaska A. Wyprawa na Smoleńsk (z listów litewskiego kanclerza w 1609—1611 r.). — Kwartalnik litewski, 1911, s. 64, 2.II 1610 r.

60. РИБ. СПб., 1872, т. 1, стб. 512—513, январь 1610 г.

61. Biblioteka Polskiej Akademii Nauk w Krakowie, rkp. 354, k. 70, 19.1.1611 r.

62. Тексты посланий см.: ААЭ. СПб., 1836, т. 3, № 327—328. О времени их составления см.: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. М., 1961, кн. 5, с. 99.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница