13. Заключение
С конца XIII в. Александр Невский занимает прочное место в русской культурной памяти. Его образ, нашедший выражение в текстах и изобразительных документах, не однажды существенно изменялся. Согласно основному тезису нашего исследования, эти изменения можно интерпретировать как выражение перемен в концептах коллективной идентичности в русской истории.
Александр стал почитаться святым вскоре после смерти, на месте погребения во Владимире. Житие, «пратекст» истории памяти о князе, было создано в восьмидесятые годы XIII в. Здесь князь представлен святым правителем. Поначалу Александр Невский был классическим местным святым. Сообщество, участвовавшее в создании памяти о нем, было относительно невелико. Сначала святой имел значение лишь для монастырской общины, ухаживавшей за, его могилой, самое большее — для жителей Владимиро-Суздальского княжества. Можно предположить, что для этих сообществ Александр Невский играл роль фигуры, формирующей коллективную идентичность. В определенном отношении самая ранняя редакция его Жития оказывается выражением локального патриотизма.
Через институциональную сеть православной церкви с течением времени память о святом князе распространилась за границы Владимиро-Суздальского княжества. Копируя его Житие, монахи получали возможность переписывать и дополнять память о князе, исходя из собственных представлений. Первый более или менее явный случай борьбы за присвоение образа Александра Невского можно датировать XV в., когда вписать этого святого в качестве положительного персонажа в собственную историю стремился не только новгородский клир, но и священнослужители становящегося Великого княжества Московского. Если новгородцы выдвигали на первый план заслуги Александра, защищавшего богатый торговый город, москвичи подчеркивали его деятельность в роли великого князя и основателя московской династии. Причиной этого противостояния была борьба этих политических центров за право вступить в наследство Киевской Руси и за будущую политическую власть в русских землях. В этом противостоянии Новгород уступил более сильной Москве, подчинившей себе торговую республику. Теперь у Москвы была возможность определять память о новгородском князе.
Память об Александре Невском в так называемый «московский период», т.е. с конца XV по начало XVIII в., характеризуется наличием двух различных трактовок его личности. На одном полюсе находилось сакральное прочтение, которое легко могло следовать традиции почитания Александра как местного святого во Владимире и Суздале. Однако теперь эта трактовка получила более широкое распространение, так как в середине XVI в. Александр был канонизирован. С 1547 г. память о его личности сохранялась во всех русских православных храмах, иконы с его изображением вошли в инвентарь каждой общины, где о святом напоминала литургия в день его памяти в церковном календаре, 23 ноября. Сакральная интерпретация, которую можно реконструировать прежде всего по иконописным изображениям святого, его Житию и литургии в день его памяти, представляет Александра Невского отрешившимся от мира иноком и чудотворцем. Подвиг Александра — или Алексия, как он именуется в сакральном дискурсе, — усматривался не столько в его мирских делах, сколько в чудесах, происходивших на его могиле во Владимире. Перечень этих чудес становился все длиннее от одной редакции Жития к другой.
Наряду с сакральным прочтением Александра Невского в московский период существовала и дополнительная династическая интерпретация его личности, отразившаяся в произведениях официального московского историописания XVI в. («Степенная книга», Никоновская летопись, Лицевой свод). Здесь на первый план в образе Александра выходит аспект правителя и его земные деяния. В династическом дискурсе Александр является святым князем, чье выдающееся историческое значение состоит прежде всего в основании правящей династии. Как в сакральном, так и в династическом дискурсе обнаруживается четкое размежевание мы-группы с «безбожными латинянами» (так в источниках именуются шведы и Тевтонский орден).
За существованием этих двух граней памяти об Александре Невском в московский период можно было бы предположить наличие борьбы двух лагерей за «верный» образ собственного прошлого. Однако кажущиеся противоположными по направленности тексты зачастую создавались в одной и той же «мастерской», при дворе Московского митрополита, поэтому такая интерпретация может оказаться неубедительной. Скорее, две трактовки следует рассматривать как взаимодополняющие полюсы одного дискурса коллективной идентичности. «Государственная доктрина» Великого княжества Московского имела религиозный и политический компоненты. Идея «Русской земли» принадлежала наследию Киевской Руси. Она предполагала причисление к «земле Руси» всех князей и их подданных, во-первых, исповедующих православие и, во-вторых, платящих дань династии Рюриковичей. Оба аспекта обнаруживаются в повествовании об Александре Невском московского периода. Если изображение Александра монахом-чудотворцем Алексием репрезентировало религиозную часть коллективного образа, то представление его князем, предком царя подчеркивало политический аспект.
В начале XVIII в., в ходе широкомасштабных изменений в обществе, культуре и политической системе при Петре Великом, значительно изменилась и память об Александре Невском. В отличие от предшествующих столетий, когда смещения в образе Александра Невского происходили медленно и зачастую без четко определяемой идеологической цели, Петр сознательно обратился к истории памяти о святом и инструментализировал ее в своих политических целях. После победы над Швецией в Северной войне Петр I избрал Александра Невского небесным покровителем города Санкт-Петербурга и святым защитником всей империи. Причиной присвоения царем-реформатором образа святого была прежде всего победа Александра над шведами в 1240 г. Первый российский император основал в честь городского небесного покровителя монастырь, в 1723—1724 гг. перевез его мощи из Владимира в новую резиденцию на Неве и перенес день памяти святого на 30 августа — день, напоминавший о его собственной победе над Швецией в 1721 г. Указом Петра, кроме того, было запрещено живописное изображение святого Александра в образе монаха. Такая символическая трансформация была направлена на то, чтобы встроить сакральную фигуру в новую имперскую знаковую систему, центром которой был институт императорской власти. На изображениях XVIII в. Александр появляется уже не благочестивым монахом или великим князем в одеянии московского царя, но правителем, полностью отвечающим идеалу нового, вестернизированного института императорской власти.
Преображение Александра Невского в XVIII в. отражало изменение доктрины государства и концепта коллективной идентичности. После покорения Казанского (1552) и Астраханского (1556) ханств власть русских царей распространилась далеко за прежние границы Киевской Руси. Расширяющаяся империя, причислявшая теперь к своим подданным и нехристианские народы, не могла больше мыслиться исключительно как христианское сакральное сообщество. Секуляризация государственной идеологии и развитие внерелигиозного представления о государстве, происходившие при Петре I, стали логическим следствием имперской экспансии России. «Быть русским» означало теперь в первую очередь принадлежность к государственному союзу многонациональной Российской империи или подданство российскому императору. В имперском дискурсе Александр Невский не был больше знаком религиозного размежевания вовне, а имел в рамках имперской идеологии функцию позитивного образца. Как славный предок Петра, он указывал на институт императорской власти и репрезентировал абстрактное государство с его столицей на Неве. В имперском «межконфессиональном» государственном концепте XVIII в. синхронное размежевание вовне по принципу православной веры, как оно мыслилось еще в самосознании Московского государства, было слабее диахронного размежевания «внутри» страны, размежевания с «собственным» московским прошлым.
Однако новое имперское прочтение образа Александра Невского не могло полностью вытеснить старые интерпретации его фигуры. Историю памяти об Александре Невском в целом невозможно описать как линейную последовательность изменяющихся образов, скорее ее можно назвать разветвленным дискурсом. Более старые наррации дополняются, а не вытесняются новыми, можно наблюдать смешанные формы отдельных образов. В Петровскую эпоху новая, имперская интерпретация, опиравшаяся на династический дискурс московского времени, противостояла старой, сакральной, которая, вероятно, и в дальнейшем продолжала определять память о святом среди православного духовенства и верующих мирян, особенно в провинции.
Упрощая, можно сказать, что сакральный и династически-имперский дискурсы редуцируют личность Александра Невского, придают ей профиль то монаха, то князя. В XIX в. возникло третье прочтение Александра, особенно выделявшее его подвиги как воина и полководца. Такой взгляд на Невского можно назвать «национальным». Он обнаруживается в секуляризованной историографии конца XVIII — начала XIX в., эмансипировавшейся от церковно-религиозной сферы. Образ Александра мутировал в национальном дискурсе из русского православного святого и российского правителя — в национального русского героя. В этом дискурсе он почитался уже не как «живой» святой, но как умерший герой. Историографов интересовали теперь не чудеса, приключившиеся на его могиле, но история его героических земных деяний и более всего его военные успехи. Главнейшим подвигом Александра становилась теперь не защита государства, а защита русской культуры и русской народности. В отличие от текстов об Александре XVIII в., в национальном дискурсе вновь усиливается роль разграничения с внешним миром. Александр Невский оказывается, во-первых, символом противостояния агрессивному католическому Западу и, во-вторых, «нецивилизованным» монголам. Подвиг Александра усматривался в том, что его сдержанная и мудрая политика в отношении монголов сберегла русскую культуру (религию, язык и народность) от «азиатского засилья», что оправдывало и жестокое обращение с восставшим Новгородом. Иконографический образец национального имиджа Александра Невского отмечен двумя главными особенностями. Во-первых, князь изображается в доспехах и с мечом. Во-вторых, герой «фольклоризируется». В живописи, особенно в изображении одежды Александра и его бороды, сделана попытка подчеркнуть «русский» аспект его личности.
Изменившийся образ Александра Невского был составной частью национального дискурса коллективной идентичности, получившего в XIX в. распространение в России, пусть даже и в намного более слабой форме, чем в Западной и Центральной Европе. Не без существенного влияния западноевропейских идей в России был создан концепт национальной идентичности с центральными ценностями — языком, культурой и историей. При этом национальная история не «изобреталась» заново, а лишь реинтерпретировалась, согласуясь с новой ценностной системой. «Воображение» нации как сообщества борьбы, очевидно, было значимо и для национального мышления в России. Национальная самоидентификация происходила, с одной стороны, в размежевании с (западно)европейскими культурными образцами, а с другой — была направлена на то, чтобы подчеркнуть позицию России как равноправной члена семьи европейских народов. В русском «азиатском» дискурсе, строившемся вокруг типичных для того времени полюсов «цивилизации» и «варварства», Россия видела себя европейской страной.
Носителем этого развивающегося исторического сознания постепенно становилось эмансипировавшееся от церкви и государства дворянское сообщество, или интеллигенция. Созданная ею новая, национальная интерпретация русской истории и вдохновленный историческими образами национальный проект коллективной идентичности лишь условно могли сочетаться с имперской реальностью России. Несмотря на предпринимаемые царским правительством с начала 1830-х гг. робкие попытки расширить имперскую государственную доктрину страны национальными компонентами, до 1917 г. власть скептически относилась к новым национальным идеям. В концепции современной нации видели двойную угрозу: она противоречила как политической системе самодержавия, так и реальности многонациональной империи. Образно говоря, Александр Невский в одеянии российского императора опасался фольклорного русского богатыря с тем же именем.
Несмотря на точки соприкосновения церковно-сакрального, имперского и национального дискурсов об Александре Невском, в конце XIX в. можно различить три «идеальных типа» трактовки его личности: святой, князь и военный герой. Три этих образа соотносились с концептами коллективной идентичности, относительно автономно существовавшими тогда в России: сакральным сообществом, империей и современной нацией. Тот факт, что концепты коллективной идентичности не объединялись тогда одной интегральной идеей, охватывающей все общественные слои, мог способствовать распаду старого порядка после неудач в Первой мировой войне. К тому же из-за низкой грамотности и неразвитости сетей общедоступных школ в империи массы крестьянского населения были в значительной степени исключены из участия в национальном (и имперском) дискурсе коллективной идентичности.
После Октябрьской революции 1917 г. начался единственный в долгой истории памяти об Александре Невском период, когда официальная власть считала его негативным символом. Большевики, объявившие войну аристократии, православному духовенству и великорусскому национализму, прокляли Невского и как правителя, и как святого, и как национального героя. По отношению к Александру они следовали двойной стратегии клеветы и вытеснения. Вскрыв и конфисковав раку с мощами Александра Невского в мае 1922 г., новые власти разрушили в Петрограде один из символических центров старой столицы. Одновременно они положили конец плюрализму внутри культурной памяти и попытались навязать населению свой исторический нарратив. В этом нарративе не было места великим историческим личностям и тем более святым князьям. Память об Александре Невском, однако, оставалась жить — вместе со многими бежавшими от преследований коммунистического режима — в русской эмиграции. Память о святом берегли прежде всего представители евразийской школы, прославлявшие его подвиги в борьбе с католическими силами Запада и мирную монгольскую политику.
Причиной, по которой Александр не только не погрузился в забвение в СССР, но очень скоро возвысился до одной из важнейших исторических фигур, стал широкомасштабный идеологический поворот середины 1930-х гг.. В 1937 г. были «реабилитированы» многие правители и полководцы русской истории, в том числе и Александр Невский. Возвращение князя в культурную память стало возможно благодаря его победе 1242 г. над Тевтонским орденом: Невский был инструментализирован как антинемецкий символ. Реабилитация полководца стала очевидной реакцией на угрожающее высказывание Гитлера в «Mein Kampf» о том, что в поисках нового жизненного пространства на востоке национал-социалистская Германия пойдет по пути средневековых рыцарских орденов. Последовав предложенной национал-социалистами интерпретации средневековой истории, большевики также провели связующую линию между Тевтонским орденом и современным немецким рейхом. Ссылаясь на деяния Александра Невского, они попытались показать, что предки русских уже в XIII в. могли успешно отражать вечный немецкий «натиск на Восток».
В советском патриотическом дискурсе Александр Невский предстал прославленным вождем и гениальным полководцем. Авторы новой интерпретации, таким образом, опирались на прочтение князя в национальном дискурсе XIX в. Одновременно они остались верны антирелигиозной пропаганде 1920-х гг. и представили национального русского героя как десакрализованную фигуру. Александр Невский в дискурсе советского патриотизма стал победителем немцев, умелым военным стратегом и грозным вождем своего народа. Память о его победе призвана была помочь советскому народу подготовиться к возможной войне с нацистской Германией, а также служила пропаганде модели правления сталинской эпохи как вечного принципа общественного порядка.
Особенно показателен в этом отношении художественный исторический фильм «Александр Невский», снятый знаменитым режиссером Сергеем Эйзенштейном в 1937 г. по заданию партии на основе проекта литературного сценария Петра Павленко. Фильм Эйзенштейна, как ни один другой текст, повлиял на образ Александра Невского в русской культурной памяти XX в. В нем на историческом примере создается концепт сообщества, который можно интерпретировать как отражение советской общественной модели 1938 г. В «Александре Невском» мы-группа, в духе доктрины советского патриотизма, представляет собой «большую семью». На ее вершине возвышается Александр Невский, мужчина-вождь и неприкосновенная фигура отца. Между ним и массой населения находятся герои, сыновья «большой семьи». Мы-группа изображается в фильме как этнически гомогенное, национальное и секуляризованное сообщество борьбы. Оно отграничено, во-первых, от внутренних врагов — предателей и шпионов, а во-вторых, от внешнего (немецкого) врага. Этот концепт коллективной идентичности отсылает к средневековой концепции православного сакрального сообщества. Там, однако, Александр Невский стоял не на вершине пирамиды, а занимал позицию святого, среднюю между Богом и земной общиной. Вследствие десакрализации большевиками концепта коллективной идентичности Александр возвысился до богоравной фигуры. В советском проекте сообщества тридцатых годов в изменившейся форме продолжал действовать образец религиозного порядка дореволюционной эпохи.
После подписания пакта Молотова—Риббентропа в 1939 г. государственное производство текстов об Александре Невском на два года приостановилось, но достигло очередного пика в период Великой Отечественной войны. Будучи победителем «псов-рыцарей» (Маркс), Александр Невский стал после нападения Германии на СССР одной из важнейших фигур идентификации в советской военной пропаганде. Подвиги средневекового военного героя призваны были мотивировать солдат и командиров Красной армии к такой же отваге в борьбе с нацистами. Смысл этого послания был прост: точно так же, как Александр Невский в 1242 г. побил Тевтонский орден, Красная армия должна победить вермахт. В годы войны Александр Невский в СССР был вездесущ. Цитаты из фильма о нем вошли в формульный запас советских военных лозунгов. Дети играли на улицах в «Ледовое побоище», более десяти тысяч командиров Красной армии были награждены военным орденом его имени, советизированное «житие» Александра печаталось и распространялось в карманном формате миллионными тиражами.
После 1945 г. дискурс об Александре Невском оставался тесно связанным с официальной памятью о Великой Отечественной войне. До 1985 г. в советском патриотическом образе Александра Невского не произошло существенных изменений. Смерть Сталина и дискуссии о культе личности повлияли лишь на то, что внутри повествования о военных подвигах XIII в. несколько усилилась роль народных масс и был несколько принижен вклад вождя. Александр все же продолжал почитаться как военный стратег и герой, а возглавляемая им мы-группа воображалась как боевое сообщество. Однако в послевоенное время в официальном дискурсе о Невском изменился образ врага. Из-за дифференциации советского образа Германии место «немецких варваров» заняли в годы «холодной войны» католические силы Запада, вступившие в заговор против Руси.
С объявлением гласности и перестройки рухнула и монополия коммунистической партии на интерпретацию истории. От плюрализации памяти об Александре Невском выиграла прежде всего Русская православная церковь. В июне 1989 г. мощи святого были торжественно возвращены из ленинградского Музея религии в Троицкий собор Александро-Невской лавры. В 1990 и 1992 гг. в торжествах по случаю 750-летия Невской битвы и Ледового побоища уже принимало участие множество действующих лиц. В Новгороде, Пскове и Ленинграде/Санкт-Петербурге исторического деятеля стремились концептуализировать как фигуру самоидентификации регионального значения.
После распада СССР правительство Российской Федерации вновь стало заметным актором в дискурсе памяти о Невском. Празднования 775-й годовщины со дня рождения князя в 1995 г. уже носили характер направляемого «сверху» государственного мероприятия.
В постсоветской России три дискурса памяти об Александре Невском, созданные под влиянием православной церкви, региональных властей (Новгорода, Пскова и Санкт-Петербурга) и федерального правительства, изображали его в качестве святого и небесного покровителя, регионального правителя и полководца-патриота. Эти образы соотносятся с различными концептами коллективной идентичности: церковно-сакральным, региональным и государственно-национальным. Три концепта, однако, находятся не в конкурентных отношениях, а скорее дополняют друг друга. Если в конце долгого XIX в. три идеальных типа образа Александра Невского — монах, князь и воин — репрезентировали лишь условно совместимые концепты коллективной идентичности — сакральное сообщество, империю и нацию, то сегодня Александр Невский стал воплощением различных проектов сообщества, которые могут быть слиты в единой концепции — латентно антизападного «патриотического консенсуса».
Сближение и синтез этих трех расходящихся концептов мы-группы царской эпохи стали результатом как процесса становления, так и распада Советского государства. В годы советской власти не только систематически подавлялись и преследовались носители религиозно-сакрального дискурса. С конца тридцатых годов в СССР усилилась «национализация» государственной идеологии. Благодаря распространению грамотности и новым техническим возможностям эта идеология могла массированно пропагандироваться среди населения. Наконец, в 1991 г. империя распалась. Несмотря на то что Российская Федерация до сих пор является многонациональным государством, имперская реальность и национальный проект сегодня не вступают в столь сильное противоречие, как это было в 1914 г. После периода перемен в политике и обществе различные политические лагеря в России, кажется, сошлись на едином проекте общества «патриотического консенсуса». Сегодня Александр Невский занял в нем свое место как полководец и вождь, как региональный правитель и святой, а также, что не менее важно, в качестве водки на праздничном застолье русской нации.
* * *
Память об Александре Невском на Руси, в России и Советском Союзе никогда не прерывалась, более семи столетий он служил различным сообществам точкой фиксации коллективной идентичности. Множество раз изменялось не только символическое значение, но и ранг этой фигуры в русской культурной памяти. Из местного суздальского святого Александр Невский стал небесным покровителем всей Российской империи. Из второго эшелона исторических героев он вознесся в тридцатые годы XX в. на вершину национального пантеона.
Значение Александра как исторической фигуры идентификации существенно возрастало во время правлений Ивана Грозного, Петра I и Сталина. В XVII и XIX вв. он, напротив, не попадал в первый ряд исторических фигур идентификации. В имперском дискурсе XIX в. он уступал по значению св. Владимиру, Дмитрию Донскому, Ивану III, Михаилу Федоровичу и Петру I. В это время национальный дискурс выдвигал на первый план память о подвигах Минина и Пожарского, Ивана Сусанина и других исторических фигур. В церковно-религиозном дискурсе Александр Невский был одним из членов все пополнявшегося сонма святых Русской православной церкви, хотя в XIX в. играл и особую символическую роль как святой, именем которого были наречены при крещении три императора, как покровитель многих новоосвященных церквей внутри страны и за рубежом.
Даже в те времена, когда Александр Невский находился на вершине исторической памяти, он не занимал эксклюзивного места. В середине XVI в. помимо него еще двадцать один чудотворец был причтен к лику святых. В отличие от классических национальных святых в других странах, например св. Стефана, в определенной мере единолично предстательствовавшего за Венгрию при Троне Господнем, Александр Невский всегда оставался лишь одним из множества русских святых. Кажется, лишь в имперском дискурсе Петровской эпохи Александр как исторический персонаж занимал привилегированную позицию. «Новая Россия» Петра I сознательно размежевывалась с собственным прошлым. Идеологи первого российского императора редко искали материал для символической саморепрезентации в истории Руси и Московского царства, чаще они черпали из универсального европейского символического запаса, греческой и римской античности. Поэтому «назначение» новгородского князя небесным покровителем новой столицы оказалось феноменом чрезвычайным. Несмотря на это особенное обстоятельство, Александру не удалось стать главным русским национальным святым. И в дискурсе советского патриотизма Александр вынужден был конкурировать с другими историческими деятелями. Наряду с победителем 1242 г. в официальной памяти фигурировали другие великие исторические «вожди» и «полководцы»: Иван IV, Петр I, Ленин, Суворов, Кутузов, Чапаев и др.
Александр Невский всегда оставался лишь элементом в многогранной мозаике русской культурной памяти. Рядом с ним постоянно существовало множество других фигур, служивших точками кристаллизации коллективной памяти и плоскостью, на которую проецировались концепты коллективной идентичности. Следовательно, анализ дискурса об Александре Невском с XIII до конца XX в. позволяет лишь приблизительно очертить развитие образов прошлого и изменение концептов коллективной идентичности в русской истории. Мы смогли лишь вскользь затронуть вопрос о том, какие еще символические фигуры в отдельные фазы истории воспоминания об Александре функционировали как «места памяти». Именно с этой проблемы должно начинаться дальнейшее исследование. Весьма привлекательной выглядит перспектива диа-хронного исследования частных случаев, а также синхронно-сравнительное рассмотрение различных исторических образов в отдельные эпохи истории русской культурной памяти.
Возможное исследование памяти о святом князе Михаиле Черниговском, современнике Александра, умершем в 1246 г. в лагере Орды и причтенном к лику святых мучеников, поможет, например, в разрешении вопроса о том, было ли расщепление образа Александра Невского на ипостаси «святого чудотворца», «князя» и «военного героя» в церковно-сакральном, династически-имперском и национальном дискурсах специфической чертой истории памяти о Новгородском князе или более общим феноменом1. А синхронное сравнение отдельных мест памяти XIX в. могло бы дать возможность проверить тезис о расхождении культурной памяти (и дискурсов коллективной идентичности) по этим трем направлениям.
* * *
Привлекательным представляется и сравнение истории памяти об Александре Невском с подобными фигурами из иного национального контекста. Предметом такого исследования может стать, например, история памяти о св. Вацлаве / Вячеславе, св. Людовике (короле Франции Людовике IX) или св. Генрихе (императоре Генрихе И)2. Сравнение русского места памяти с чешским, французским или немецким может, в частности, помочь в более глубоком понимании особенностей истории русской культурной памяти. Насколько полезным может быть этот компаративный подход, мы постараемся показать в завершающем настоящую книгу анализе сходства и различий в историях памяти об Александре Невском и св. Вацлаве3.
Выбор св. Вацлава удачен для сравнения с Александром Невским по многим причинам. Как и Новгородский князь, Вацлав, родившийся между 903 и 908 гг. и убитый (предположительно в 929 г.) собственным братом, может быть причислен к группе святых правителей. Как и Александр, Вацлав принадлежал к княжескому роду. Память о нем имеет долгую историю, в ходе которой множество раз изменялся его образ. И сегодня Вацлав считается одним из важнейших национальных героев и национальным чешским святым.
Достоверная информация о жизни Вацлава — как и в случае с Александром Ярославичем — достаточно скудная. Подобно истории Новгородского князя, память о Вацлаве базируется прежде всего на агиографических источниках. Его Житие сохранилось в двенадцати различных редакциях, созданных между X и XIV вв. Житие Вацлава описывает герцога как христианского правителя, строившего новые церкви (в частности, собор Св. Вита на Пражском Граде) и призывавшего в свою страну священников, как заступника бедных и несправедливо наказанных.
После смерти Вацлав, как и Александр, поначалу почитался как местный святой в месте своего погребения (Стара Болеслав). Житие Вацлава также сообщает о многочисленных чудесах, происходивших на его могиле. Подобно Александру, св. Вацлав, по свидетельствам, выступал на стороне войск своих потомков на поле брани. (Так, например, он помогал королю Оттокару Богемскому в 1260 г. в битве под Кроиссенбрунном против Венгрии.) Останки святого также были перенесены из первоначального места погребения в столичный храм (в 932 г. в собор Св. Вита в Праге), получивший тем самым статус символического центра страны. Канонизация Вацлава также произошла лишь много времени спустя после его смерти (в 1729 г.). Однако еще до этого именем Вацлава освящали церкви, крестили детей и наследников престола.
Носителем памяти о св. Вацлаве поначалу тоже был лишь клир, в данном случае католический, почитавший его как мученика и чудотворца. Dies natalis святого с конца X в. было 28 сентября. С XI в. заметен растущий интерес к его личности со стороны богемских правителей. В середине XI в. Пшемыслиды объявили собор Св. Вита усыпальницей династии. Как и свидетельства об Александре Невском, память о св. Вацлаве (в XII в.) очевидно распадалась на сакральный и политико-династический дискурсы. Если в Евангелии Вышеградском (ок. 1086), например, Вацлав изображался еще как священник, то с XII в. богемские герцоги чеканили на монетах его конное изображение в латах. Поддержка властями культа Вацлава достигла высшей точки при императоре Карле IV, который не только лично написал биографию святого, но и учредил в 1346 г. «корону Вацлава», corona regni Bohemiae, важнейшую регалию королевства Богемии. Наряду с церковью и королем с конца XII в. самостоятельный вклад в историю памяти о Вацлаве внесло и богемское дворянство, поставив себя под небесное покровительство святого. Таким образом, память о богемском святом распалась — так же как и память об Александре Невском — на три отдельных дискурса. Святой Вацлав, подобно русскому святому, оказался фигурой памяти, способной к изменениям.
Ранг св. Вацлава в чешской культурной памяти также несколько раз изменялся. Во времена Контрреформации значение Вацлава по сравнению с другими католическими святыми (особенно св. Непомуком) существенно снизилось. В эпоху романтизма он потерял авторитет из-за своей лояльной «немецкой» и церковной политики и даже одно время находился в последних рядах национального пантеона. Однако в конце XIX в. Вацлав был «реабилитирован» национальной чешской историографией, а после 1918 г. стал для народов, объединившихся в Чехословакию, символом их идентичности.
История памяти о св. Вацлаве манифестируется одновременно в разнообразных текстуальных и изобразительных источниках. Наряду с уже упомянутыми редакциями его Жития существуют многочисленные светские жизнеописания. Его изображения украшают средневековые монеты, книжные иллюстрации и печати правителей, а также историческую живопись и войсковые знамена. В XIV в. скульптор Генрих Парлер создал для собора Св. Вита одну из самых известных статуй героя. Первый светский памятник Вацлаву был возведен в середине XVII в. на пражском Конном Рынке. С 1848 г. эта площадь носит имя святого. Незадолго до Первой мировой войны барочная скульптура была заменена новой национальной конной статуей Вацлава и сегодня считающейся одним из символов Праги.
Уже при беглом взгляде на истории памяти об Александре и Вацлаве наряду с многочисленными сходствами бросаются в глаза и существенные различия. Самые основные становятся заметными уже при исследовании биографий обоих персонажей. Даже не говоря о том, что Вацлав жил на целых три столетия раньше Александра Ярославича, можно заметить, что в период своего правления богемский герцог не вел войн, но старался решить проблемы с западными соседями, прежде всего королем Генрихом I, мирным путем и стремился к укреплению отношений с христианским латинским миром. В Житии Вацлав — в отличие от Александра — изображается не активно действующим и борющимся за свою страну князем, а мягким правителем. Вацлав жил праведной жизнью и даже лелеял мысль о том, чтобы полностью отречься от светской власти. В отличие от Александра, он умер не естественной смертью, а, подобно Борису и Глебу, пал от руки брата и вошел в память потомков в роли мученика. Однако изображение Вацлава в Житии как мирного князя и христианского мученика не помешало позднее почитать его как небесного участника земных битв и покровителя воинов. Так, например, его имя носил первый сформированный в России во время Первой мировой войны чешский полк. Сооруженный в 1912—1914 гг. национальный памятник Вацлаву в Праге изображает его не отвернувшимся от мира монахом, а рыцарем в доспехах. Очевидно, «милитаризация» Вацлава и Александра в XIX и XX вв. объясняется не фактами их биографии, а спецификой символических потребностей «века наций». Описание мы-группы как исторического боевого сообщества в принципе представляется особенностью национальных проектов коллективной идентичности.
Как и память об Александре Невском, память о св. Вацлаве распалась в ходе столетий на отдельные дискурсы (в частности, церковно-сакральный, династически-властный, сословный и национальный). Однако при сравнении этих линий памяти с памятью об Александре Невском очевидны явные фазовые сдвиги. Уже в X в. останки Вацлава были захоронены в столице Богемии, тогда как захоронение в имперской столице Александра произошло лишь в 1724 г. Первые попытки богемских герцогов «присвоить» себе образ Вацлава датируются XI в. О политической инструментализации Александра русскими царями можно говорить лишь с XVI в. Если Карл IV выступил как авторитетный сторонник культа Вацлава уже в XIV в., Александр нашел своего властительного заступника — Петра I — лишь в XVTII столетии. В отличие от российского дворянского общества, образованная часть которого медленно открывала для себя св. Александра в конце XVIII в., богемские сословия избрали Вацлава своим небесным покровителем уже в XIII в. С 1219 г. богемское дворянство заверяло документы «печатью святого Вацлава». Александр никогда не становился сравнимым по значению символом российского дворянства как сословия. Как Александр, так и Вацлав в XIX и XX вв. использовались для национализации соответственно русской и чешской культурной памяти. Однако и здесь можно наблюдать временной сдвиг. Например, св. Вацлаву воздвигли национальный памятник в Праге уже в начале XX в. Первый светский монумент Невскому появился в России лишь после Второй мировой войны. Первая конная статуя Невского национального масштаба появилась только после распада СССР.
Следующее важное различие между Александром и Вацлавом состоит, как нам представляется, в том, что Невскому ни разу не удалось занять место единственного национального святого своей страны, которое его чешский «коллега» обрел уже в начале XII в. Спустя всего двести лет после смерти Вацлав почитался в Богемии небесным покровителем страны и правящей династии, «вечным правителем», а также владельцем Богемии, «terra sancti Wenceslai». Печати короля Богемии с XII в. украшались изображением святого с надписью «Sanctus Wenceslaus, Boemorum dux». Даже если счесть перенесение мощей Александра в 1723—1724 гг. в Петербург попыткой Петра I сделать святого главным заступником Российской империи, в XVIII и XIX вв. князь оставался всего лишь одним из многих национальных святых Русской православной церкви. Если отдельные линии памяти о Вацлаве в Богемии очевидно сплелись в XIX в. в один национальный чешский дискурс, то церковный, имперский и национальный дискурсы об Александре Невском оставались до 1914 г. отделенными друг от друга. Только после распада СССР в Российской Федерации можно наблюдать схождение этих концептов коллективной идентичности в «патриотическом консенсусе».
Объявление св. Вацлава небесным покровителем Богемии открыло возможность существования памяти о нем независимо от истории правящей династии и института власти и позволило использовать его как символ противостояния несправедливому применению силы правителем. У первого памятника Вацлаву на пражском Конном Рынке начинались восстания и баррикадные бои 1848 г. Второй национальный памятник Вацлаву на одноименной площади стал после 1945 г. символом протеста против коммунистического режима. В январе 1969 г. Ян Палах покончил с собой у ног национального героя. Монумент, использовавшийся сторонниками Дубчека в качестве стенда для политических плакатов, со всех сторон охраняли силы безопасности. Подобное повторилось во время «бархатной революции» 1989 г., когда конная статуя вновь стала сборным пунктом участников политических демонстраций против коммунистического режима. В истории же Александра Невского его образ не отделялся от генеалогии династии, от образа правящего в данный момент правителя или статуса великого князя, царя, императора, генерального секретаря и т.д. Святой Александр, в отличие от святого Вацлава, никогда не смог стать символом критического по отношению к власти, противостоящего или демократического дискурса. Даже в национальном дискурсе XIX в. Александр Невский всегда репрезентировал наряду с русской нацией институт самодержавного императора. И в антибольшевистском дискурсе евразийцев Невский представлялся идеалом православного самодержца. Ипостась небесного покровителя, поддерживающего свой народ в революционной борьбе против правителей, полностью отсутствует в фигуре Александра. Князь всегда оставался на протяжении долгой истории памяти о нем символом власти. Причину этого, однако, следует искать не в биографии князя, а скорее в отсутствии рамочных социальных условий и в коллективных духовных потребностях, которые не позволили такой памяти о князе сформироваться или не востребовали ее в ходе русской истории.
Эти первые осторожные рассуждения о сравнении историй памяти об Александре Невском и Вацлаве позволяют увидеть, какие исследовательские возможности сулит компаративное рассмотрение двух мест памяти в разных национальных традициях. Описанные сходства в развитии обеих фигур, с одной стороны, делают очевидным, что изменение исторических образов является не специфической чертой русской культурной памяти, а феноменом истории памяти многих европейских наций. Отдельные дискурсы об Александре Невском и соответствующие концепты коллективной идентичности соотносятся, по всей видимости, с подобными феноменами в истории памяти в других странах. Как кажется, «укладка» памяти о святом князе, например, в церковно-сакральный, династический или национальный дискурс коллективной идентичности приводила в различных странах к сходным изменениям соответствующих образов прошлого. В этом можно увидеть указание на структурную общность дискурсов коллективной идентичности в различных странах. В то же время сходства показывают, что история русской культурной памяти должна рассматриваться нсГкак изолированное явление, но как феномен взаимоотношений разных культур. Так, например, стилизация Александра как святого правителя в XIII в. отражает тот образ князя, который известен как в византийской, так и в римско-католической духовной традиции. Стилизация Александра как родоначальника московской династии в генеалогиях XV и XVI вв. создавалась с опорой на аналогичные генеалогические проекты на Западе. Петр I, без сомнения, при трансформации образа святого в имперский символ ориентировался на западные образцы, например образ святого короля Людовика во Франции. Николай Карамзин в начале XIX в. превратил Александра Невского в национального героя, конечно же ориентируясь на соответствующие процессы в Западной и Центральной Европе. Наконец, инструментализацию Александра в 1930-х гг. идеологами советского патриотизма невозможно понять без обращения к антисоветской национал-социалистской пропаганде Германского рейха.
Намеченные различия истории памяти об Александре Невском и Вацлаве, с другой стороны, бросают свет на определенные особенности развития русской культурной памяти. К ним, например, можно причислить то обстоятельство, что в России культурная память сравнительно поздно разделилась на церковно-сакральный и династически-имперский дискурсы, а в XIX в. влияние национального дискурса было сравнительно невелико. Рассматривая историю памяти об Александре Невском, можно осмелиться высказать тезис, что только после распада СССР, в 1991—1993 гг., можно говорить о консолидации и всеобщем распространении концепта национальной русской идентичности. Эта форма «догоняющего» развития сопровождается процессами, указывающими на игровое обращение с историческим наследием и национальными мифами и символами, прежде всего в сфере рекламы. Подобную одновременность творящего коллективную идентичность исторического дискурса и его постмодернистской релятивизации можно наблюдать и во многих западных странах. Таким образом, сегодня Александр Невский — в виде национального конного монумента и марки отечественного маргарина — символизирует и прибытие России в XXI век.
Примечания
1. О Михаиле Черниговском см., в частности: Dimnik М. Mikhail of Chernigov and Grand Prince of Kiev. 1224—1246. Toronto, 1981; Soldat. Urbild und Abbüd. S. 153ff.
2. О св. Луи см., в частности: Le Goff. Ludwig der Heilige.
3. История памяти о св. Вацлаве исследована относительно неплохо. См., в частности: Graus F. St. Wenzel, der heilige Patron des Landes Böhmen // Graus F. Lebendige Vergangenheit. Köln; Wien, 1975. S. 159—182; Graus F.
St. Adalbert und St. Wenzel. Zur Funktion der mittelalterlichen Heiligenverehrung in Böhmen // Europa slavica — Europa orientalis (FS Herbert Ludat) / Hg. K.-D. Grothusen, K. Zernack. C. 205—231; Seibt F. Der Heilige Herzog Wenzel // Lebensbilder zur Geschichte der böhmischen Länder. T. 4. München; Wien, 1981. S. 9—21; Seibt F. Wenzelslegenden // Bohemia 1982. Bd. 23. H. 2. S. 249—276; Dvornik Fr. Das Leben des Heiligen Wenzel. Prag 1929. insbes. S. 93—111; Naegle A. Kirchengeschichte Böhmens. Bd. 1: Einführung des Christentums in Böhmen. Wien; Leipzig, 1915. S. 283—326; Bláhová M. Wenzel //.Lexikon des Mittelalters. Bd. VIII. München, 1997. Sp. 2185—2187; Assion P. Wenzeslaus (Vaclav) // Lexikon der christlichen Ikonographie. Bd. 8. Freiburg, u.a 1976. Sp. 595—599; Obrazová P., Vlk J., Gloria M. Svatý kníi e Václav. Praha, 1994. См. об этом более подробно: Schenk F.B. Der Heilige und die Nation. Aleksandr Nevskij und der Heilige Wenzel im russischen bzw. tschechischen kulturellen Gedächtnis // Bohemia 2004. Bd. 45. S. 315—352.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |